Диспозиция: Германия, начало лета 45-го года, советская зона оккупации. Герой – 18-летний полтавчанин, долговязый, худой, удивленный Европой житель села Опошня. Разумеется, в солдатской форме (как выяснится позже – неполной).
О Полтаве. Есть специфический "полтавский" способ рассказывания историй (неизменный по крайней мере на протяжении последних двухсот лет), когда у рассказчика изо рта выползает некий дискурс, материальный и своевольный до такой степени, что походит на солитера. Сам рассказчик присматривается к нему с некоторым изумлением, временами примеряясь к нему, пытаясь членить на части, – но он не вполне властен над собственным повествованием.
Также Полтава – это практически 90% младшего командного состава советской армии. До самого крушения СССР здесь на домах индивидуальной застройки можно было повстречать надпись, выложенную кирпичом другого цвета, скажем: "Слава КПСС", или даже "Наша цель – коммунизм".
Это, однако, не вполне конъюнктура. В той же Опошне все индивидуальные участки многократно, истово перекопаны хозяевами не столько с целью огородничества, сколько кладоискательства. В этом полтавском селе, как во всех прочих, имеемся свой "алхимик", который по ночам проверяет находки дня на содержание золота, – в худшем случае это может оказаться медаль, отбитая к трехсотлетию дома Романовых. В лучшем... – об этом, впрочем, вы не узнаете от полтавчанина никогда.
Фольклор тех мест: "На могиле баба пасла овец. Неподалеку жиды мучили Варвару." И т. д.
Мир. Тоска. Баронский замок разграблен. Женщины фланируют в комбинациях, которые приняты русскими золушками за вечерние туалеты баронесс. Наш герой также в полосатой пижаме помещика, безусловно принятой им в качестве аристократического летнего костюма. На голове у него, тем не менее, пилотка с красной звездой. Недолгая мода начала лета 45-го.
Ватерклозеты замка, судя по всему, пользует командный состав. Потому что для рядовых отведена под отхожее место одна из террас замка. В одном из ее углов под действием едкой солдатской мочи, как от канонады, проседает каменный пол. В подпольной нише обнаруживается клад – сундучок с драгоценностями, размером "как две... нет (примеряя руками воздух – по вертикали и горизонтали), пожалуй,.. как полторы буханки хлеба".
Скука. Герой реквизировал чей-то велосипед, но ездить на нем покуда не выучился. Кто-то разъясняет ему, что езда на велосипеде – невероятно трудное искусство, дающееся не каждому. Имеется один наиболее эффективный и верный способ обучения езде на велосипеде: следует лечь животом на багажник, растопырить пошире ноги и, держась вытянутыми руками за руль, съезжать раз за разом с горки. Крутить педали – это уже следующий этап. В один из дней наш герой решается, наконец, приступить к обучению.
Экипирован он по-прежнему: пижама, пилотка. Этого не следует забывать. Успехи его оказываются столь велики, что уже пополудни ему приходит в голову лихая мысль, а не поехать ли на велосипеде в американскую зону оккупации, – кто-то ему говорил, что там открылись магазины. Денег нет, но хотя бы просто посмотреть на настоящую мирную жизнь. Американская зона оккупации располагалась невдалеке: "примерно, как от Опошни – до Великих Будищ... нет, наверное, все же как до Малых Будищ будет..."
И вот по дороге через поле на велосипеде, насвистывая мелодию, он едет сам, – да чего там едет? – летит! Непередаваемое ощущение свободы и полета. Восемнадцать лет. Мир открыт и лежит у тебя под колесами.
* * *
Вид тесного магазинчика с американскими товарами потрясает героя, – это как войти в Германию, в зимнюю – среди лета – сказку. Все у них не такое! Гофрированные жалюзи подняты. Дверь с колокольчиком. Прислонив к стенке у двери велосипед, он входит внутрь. Рот его непроизвольно открывается. Он не в силах отвести взгляд от полок с какими-то бальзамами, консервированными эликсирами бессмертия и ярко расцвеченными залогами коммунизма.
Конечно же, потеря бдительности наказуема. Будь ты проклята, жизнь! Обернувшись, – через силу почти, отряхиваясь от наваждения, – он успевает заметить, как юная какая-то немка, почти девочка, в длинной юбке и приспущенных белых носках, отведя за рога его велосипед, седлает его и катит вдоль по улице, блядь!
Долговязым кузнечиком, мстителем, выбегает он наружу и преследует ее, загоняя воровку все глубже в недра немецкого городка. Длинный шаг, прыжки, – пижама, пилотка.
Солнце садится.
Наконец она заезжает на велосипеде с разгона во внутренний двор какого-то многоэтажного дома. Все, достал!
Во дворе немцы, в рубашках, с помочами, пилят дрова. Все заняты делом, кто-то носит, кто-то пилит. Голоса.
Девушка просит их о помощи. Они обступают ее и слушают ее историю. Судя по всему, она признала свой велосипед и решила таким вот образом вернуть его. Девушка цепко удерживает велосипед за руль, наш солдат схватился за него с другой стороны. Каждый тянет слегка на себя, но понимает при этом, что спор за велосипед на данной стадии может быть разрешен не силой уже, а одной только справедливостью. Ситуация солдата выглядит проигрышнее, – он бессловесен, девка же языката, и симпатии невольных третейских судей помалу склоняются в ее пользу, набирая все большую инерцию, с оттенками уже даже агрессии, – кто-то пытается снять его руку с руля. Наш герой понимает, что не только велосипед потерян, но как бы не быть ему еще битым. Правду говоря, он далеко не храбрец, и потому в данном случае избирает тактику показного максимального миролюбия, отступления с сохранением достоинства и лица. Он указывает на себя, на велосипед, на свою пижаму. Э, нет! – отвечают ему немцы и резонно указывают ему на звезду на пилотке, о которой он совсем позабыл, – вот досада-то! – и теснее обступают его полукругом. Они разогреты и разгорячены физическим трудом, рукава их засучены.
Герой начинает отступать спиной вперед, все далее, пока не развернувшись, не дает по-заячьи безудержного и бессмысленного стрекача. Бежит он, войдя уже в ритм бегства, до самой русской зоны оккупации, – едва не скорее, чем ехал сюда на велосипеде.
* * *
А были в части два "гОлОвОреза", армейских разведчика, 19-ти и 24-х лет.
"То были гОлОвОрезы, один через полгода, другой через год все равно погибли." И вот, устав слоняться без дела по территории, они берут запыхавшегося героя за шиворот: – Как?! Они тебя унизили, они тебя смешали с говном! Кто? Немцы! Кого? Победителя! Где! В американской зоне оккупации! Доннер-ветер, ё. т... м...!
В мотоцикл с коляской и пулеметом они закидывают слабо сопротивляющегося героя.
В третий раз путь между русской и американской зонами оккупации кажется еще скорее и короче. Опустились уже сумерки. Зажигаются лампы, окна, первые звезды. С ревом, выворачивая на двух колесах, заносится могучий мотоцикл во двор уже знакомого дома. Действующие лица остались почти в том же положении, на своих местах, но прибавились новые. Двор полон немцев. В центре группы девушка с велосипедом. Она, видно, в который раз для новоприбывших повторяет, под одобрительный гул, историю отвоевания велосипеда. Наступает немая сцена.
Нарушает ее звук шагов сбегающего по лестничным маршам человека. Он нарастает. И вот во двор выбегает последний, до сих пор не участвовавший в действе обитатель дома, – как резерв, как последняя санкция, – это понимают все и следят за его действиями завороженно, в неком параличе воли, выпав из времени, – сейчас оно течет через него одного.
Он также без пиджака и жилета, в одной рубашке, с подтяжками, толстяк, бег его косящ, в руках его шпага!
В затылок ему дышат Шиллер, Клейст, Гельдерлин. По непредсказуемо точной дуге он подбегает к мотоциклу и наносит укол шпагой в кисть руки неподвижно сидящего за рулем разведчика, – того, что постарше. На сидящего в коляске героя наваливается неожиданно, сминает его, сидевший за спиной старшего совсем юный "головорез". Вцепившись обеими руками в укрепленный на передке коляски пулемет, он бесконечно долгой очередью, в почти немой и неподвижной сцене, укладывает весь двор: мужчин, девушку, велосипед, домохозяек, фехтовальщика, взяв чуть пониже – остальных, так что через некоторое неопределенное время двор представляет собой прибранный плац, на котором вперемешку с распиленными дровами сложены минуту назад живые люди – пусть себе немцы.
Дело сделано. Мотоцикл, взревев, выезжает со двора.
Трое его седоков слегка ошеломлены стремительностью, с которой все произошло.
Навстречу им блестит кремнистый путь. Несется ночное небо.
* * *
В воинской части инспекция представителей советского командования, американских военных властей, самоуправления немецкой общины. С ними несколько уцелевших свидетелей бойни во дворе дома. Личный состав части выстроен на плацу. Идет опознание. Имеется одна несомненная улика – раненная кисть руки одного из нападавших. Однако еще утром раненого спрятали, заперев его на задворках в одной из построек хоздвора. Двое остальных в строю. Наш герой стоит в третьей шеренге и усиленно делает лицо неузнаваемым, вытягивая и сосредоточенно поджимая губы куриной гузкой. Может, это и лишнее. Армейская форма без того делает человека почти невидимым, анонимным, да еще сам черт ногу сломит об эти степняцкие физиономии, – зуб у человека болит, или лицо у него такое, неотличимое от птичьего гузна. Другой состав и концентрация мыслей в этих головах делает всех их экзотичными и при этом почти неузнаваемыми.
Томительно долго тянется смотр. Уже ясно, однако, что результатов он не принесет. Временные задержки перед чьей-то физиономией не носят напряженного, драматического характера и скорее свидетельствуют о нерешительности и полной беспомощности комиссии. Наконец, обход шеренг завершен. Комиссия разворачивается и направляется в сторону вереницы открытых джипов, в которых скучают американские и русские шоферы, чтоб ехать в следующую воинскую часть.
Приказа разойтись пока не последовало. Солдаты стоят в шеренгах. Герой продолжает делать ртом куриную попку, губы его, уши и брови непроизвольно шевелятся, не в силах погасить вновь и вновь пробегающую по лицу волну деформации. Физиономия сведена лицевой судорогой, которая все никак ее не отпускает.
Герой понимает нелепость и ненужность своей гримасы и уже тяготится ею, но ничего не может с собой поделать.
