Под пылью с девчачьих колен давно погребён январь.
На "чёрный ящик" разбившейся стрекозы
(зачем его только впихнули в такую тварь?!)
записан интимный шум молодой грозы.

Спина мужчины, лежавшего в данный день
на разных женщинах, напоминала мост,
которому рухнуть, допустим, по счету "семь"
мешало крепление силой в один засос.

Из середины женской живой воды
к какому берегу мог он себя продлить?
И разве способен мост напрягать кадык,
которого тут и в помине не может быть?

И кто лежит сообразно длине длины,
проткнув локтями вот именно что песок
диван-кровати, а трещины со стены
кому на правый переползли висок?

(Трётся кузнечик коленками об траву,
изобретая шорохи для дождей,
а, чтобы слышать оные наяву,
природа приобрела для себя людей...).

Брезгуя материнством, мужчина решил отцом
стать, и спустя неделю над ним наклонился сын.
Женщины же, прицелясь собственным молоком,
стреляли в лицо мужчины белым и голубым.

Потом помахав бровями, они улетели на.
По гладкому (что навряд ли) небу стелился след:
допустим, в его составе молозиво и слюна
преобладали, то есть вскоре сошли на нет.

Сын, оставаясь сыном, стал матерью сам себе.
Отец, отойдя на сорок шагов, превратился в дым,
но не исчез, тем паче (особенно при ходьбе)
выглядел настоящим, то есть немолодым.

А позже у моря возле сын чистил медузу, как
брюссельский вилок капусты, но, не найдя в конце
хрустальную кочерыжку, расплакался как дурак,
и, задержав дыханье, забыл о своём отце.

До самого горизонта детство старело. Юг
ему помогал покрыться севером. Холода
нежно тянули руки, но, не имея рук,
делали таковыми твёрдую тяжесть льда.

Сын, остывая стоя, лёг сохранить тёпло.
Решая, что благодарность его разрушает, он
кинул в рассвет железку, но всё-таки рассвело –
и что характерно – сразу и с четырёх сторон.

Он ластиком снегопада у девок стирал глаза –
обычный ресничный шорох, настоянный на слезе
(теперь даже мне понятно, что в первой строфе гроза
его и пыталась вывезти на сломанной стрекозе).

В небе смеркалась птица, то есть летала вкось
и вкривь, потому что в жилах холодная кровь – крива.
А то, что заместо клюва у птицы сверкала кость
нежности искривлённой, – это её дела.

Всюду рождались дети долго и горячо
и подставляли губы наклонному молоку.
Сыну пришла идея плюнуть через плечо,
но почему-то сразу он проглотил слюну

и понял неблагодарность как благодарность-не,
покуда на люльках дети плыли опять гореть,
как греческий флот (чей список ночами пихали мне
до самой до середины, но слопал я только треть).

Злые овчарки счастья, почуяв, что он один,
рычали ему в затылок, намыленные слюной,
они ещё подвывали, когда кровеносный сын
успел-таки поделиться не с вами и не со мной:

"По чертежам отцовства мать вероятней зла.
Она белошвейка чуда – ласково пережить
детей. И, когда у женщин мелькает в руке игла,
выследи потихоньку, кто им вдевает нить".