Крутят кровь вокруг Челябы,
разогнавши маховик,
не четыре мёртвых бабы,
не скукоженный старик:
не буксует на орбите
крови жидкое кольцо,
вы ей вены не найдите,
не придумайте лицо,
всюду память потому что...
Потому что ты – змея,
ты лежишь на дне подушки,
сука нежная моя,
пялишь зенки в крестовину,
на которую втекла,
скажем, лужа (а не льдина)
несъедобного стекла;
если оное со спермой
твёрдых птиц соединить,
не перчить сухой люцерной
(или даже поперчить),
а добавить в память нашу
и немного подогреть,
из неё совсем не страшно
испарится слово "смерть"
вместе с прошлым. Память сразу
станет жидкой, негустой,
потому что мы заразу
боли выгнали с тобой:
шорох снега то в кипящем,
то в замёрзшем молоке
снова станет настоящим
и невидимым вполне...

Город – странная природа –
продолжает воду пить.
Население народа
хочет плакать и любить
и держать рукой затылок
то любовниц, то собак,
то пугаться, что обмылок
в неприличное обмяк;
наблюдать, как жизнь стекает
в сына, огибая дочь,
как они не понимают,
что всегда горячий дождь,
что пока не закипело,
с облаков не потекло,
о воде мне то и дело
им рассказывать легко
в зоосаде, где поныне
машет детям без конца
слон рукой посередине
травоядного лица.

Что касается вампиров,
то в Челябинске ночном
розовых кусайдодыров
мы разыскивать начнём
не на глиняных кладбищах,
где железные цветы
на ветру трещат и свищут,
потому что умер ты,
не у мэрии гулящей,
где мешками у дверей
выставляется шуршащий
груз обгрызенных ногтей,
не у мэрии позорной,
где придурки стольких лет
шелухой ногтей узорно
покрывают парапет,
в сильно сжатые колени
пряча кисти чистых рук...
Видишь: памятник – не Ленин,
но его ближайший друг,
что по-прежнему закован
в бакенбарды. И на кой
он вампиром именован
был в губернии Тверской,
раз в губернии Челябы,
никакой не командор,
он изнанкой просто ямы
просто вывернут в простор?
Растянувши по-китайски
пальцами разрезы глаз,
что я вижу: вечер майский
в сто одиннадцатый раз?
И ползущую по липким
альвеолам и десне
лиловатую улыбку,
предназначенную мне?
И покуда боковое
зренье до конца к вискам
не стекло, я вижу: двое,
уподобленные нам,
замурованы в уродство
сладких вывихов, пока
части тела ищут сходство,
чтоб совпасть наверняка?

Что касается вампиров,
их не более пяти
на челябинских квартирах
можно к полночи найти.
Почему не шесть, не восемь,
ты, любимая, сама
знаешь: потому что – осень,
невзирая, что зима.
Ночь мутна, и кровь недлинно
начинается во тьме,
как пакетик ванилина
надрывая сердце мне.
А вампирами бесстрашно
охраняются пазы,
предназначенные в нашем
твёрдом мире для осы,
что моделью серафима
станет сразу же, когда
сверхэльфийский крик дельфина,
смерть которому – вода,
с ультразвуковым задором
обозначит в той воде
трассу ангелам, что скоро
в плотной вырастут среде.
А пока они – микробы,
то есть даже в микроскоп
не видны на крышке гроба,
то есть нам не страшен гроб;
пусть пока для серафима
крылья сняты у стрекоз,
пусть с росой его бензина
не справляется насос
и чихает при посадке,
и поэтому пилот
часто спит, седой и сладкий,
в диких ульях между сот...

В 6.00 рассвет запущен,
в 6.15 сломан, мне
это видно из-за тучи,
чтобы не сказать – в окне.
До колен – из белой глины,
до бровей – из гипса, мы
в поцелуй, не очень длинный,
входим с левой стороны,
исчезаем некрасиво,
заостряя твёрдый нос,
между тем невыносимо
жизнь целует нас взасос,
что, пожалуй, жутковато,
но щекотно, потому –
никакая не утрата,
сам не знаю почему.

Шлёпает вокруг Челябы
жидкими ногами кровь,
про неё не вспомнил я бы,
сильно выгибая бровь
очень левую, которой
мало места на лице,
и она зависнет скоро
над кольцом кольца в кольце
крови, что мою Челябу
превратила в циклотрон,
разогнавши эту яму
до воронки для ворон.
А вампиры поимённо:
Бензопил, Сумак, Дуду,
Партигул и Синь-Зелёный
губы красят на ходу
и бегут перенапиться,
обгоняя порхи птиц,
запрокидывая лица
запрокидываньем лиц,
разевая пескариный,
(или окуневый?) рот,
что для дикции старинной
дан как мусоропровод.
Цель такого водопоя
не понятна никому...
Возвращаются – по двое,
а Сумак – по-одному.
Он идёт и протирает
надоевшие очки:
у него запотевают
но не линзы, а зрачки,
ибо страх не без причины
механизмом седины
скоро в ливень перечинит
от макушки до спины
каждый волос (эта тайна –
очевидна, дурачок,
или, думаешь, случайно
под макушкой – родничок?)

Партигул, пославший на хер,
город женщин и мужчин,
по ночам – безумный хакер:
через Internet морщин
он, хитрее на порядок
хора тамошней ВОХРы,
входит в мочевину складок
сновидений детворы,
в этой профашистской зоне
с жидким скальпелем в руках
он срезает, как мозоли,
с детских пяток жёлтый страх.

О вампирах в этом веке
врёт киношная дыра...
Бензопил – на лесосеке
(это шутка). Мной вчера
в чёрно-белом варианте
переписан их словарь
(Синь-Зелёный в детском банте
создал эту антикварь.)
Вот фрагменты: "Поцелуи –
не имеют цвет и вкус
и довольно часто всуе
пародируют Укус,
то есть вахтовый, старинный
метод пропитанья, но
он, как малопродуктивный,
запрещён давным-давно...
Родина не мать, а место,
не способное любить,
будучи не жидким тестом,
жутким тестом может быть,
ибо требует замеса
не на крови – на крови,
чтобы кислым, а не пресным
привкус вышел у земли...
Плевра – тонкая попытка
размноженьем пренебречь
и гнилой заштопать ниткой
антиангельскую течь.
И когда на ветках ночи
целки листьями шуршат –
это осень, между прочим,
потому что – листопад.
Камень – воплощённый запад,
юг и северо-восток,
обесточив вкус и запах,
легкомысленный, как бог,
он, надутый твёрдой кровью,
существо иного дня,
коль не пробует любовью
ополчиться на меня.
Вот бы зрение утроить,
чтобы тайну раскусить,
что из камня глупо строить,
если камень можно пить...".

Лес кривые подбородки
тянет, ибо нелегко
утром тихим, а не кротким
встать по горло в молоко.
Женщина лежит и любит,
лижет, трогает, лежит;
то инъекцией остудит
тривиальный вагинит,
то шутя к сопрано меццо
присобачит, то цветы
мне сажает прямо в сердце,
видимо, для красоты.
Ну а мне – не больно... (Здесь я
вру, конечно, сам себе.)
Только, сука, не надейся,
будто речь не о тебе,
будто выше поясницы,
но левей лопатки ты
мне частями будешь сниться,
выходя из пустоты,
где другим худые ноги
быстро на плечи кладёшь
и с гримасой недотроги
их слюну со свистом пьёшь,
что на сдвоенном, змеином
означает языке:
дан приказ моим морщинам
расползаться по тебе.

Что касается вампиров,
то изысканный Дуду
только сверху смазан жиром
человечьим, а в быту
он – осьмушка той бумаги,
где внучатый Ганнибал
брызгами чернильной влаги
восемь строчек намарал.
Ты читала их: "...так нежно...
не хочу печалить вас...",
снизу рифма "безнадежно"
безнадежна столько раз,
сколько будет вылупляться,
сбросив "бездну", из неё
слово "нежно" вместо "блядство" –
так-то, горюшко моё.
Ты соображаешь туго,
но поверишь даже ты,
что, попивши друг от друга,
отвалились, как клопы,
в бронзу – лучший борзописец,
в переплёты – восемь строк.
Как они, губами тычась,
вот уже четвёртый срок
(и почти всегда успешно),
часто пользуя талант
как анестезию, нежно
ищут свежий провиант?
С визгом жалобным и воем
два столетия подряд
мчатся строфы рой за роем,
лишь глаза во мгле горят...
Взглядом сверху закавычен,
как цитата, город Ч..,
я внутри него вторичен
с обезьянкой на плече,
на которой нету блошек,
но в избытке твёрдый мел:
то хлопок твоих ладошек
у виска окаменел.