|
* * *
Тебя обманывает тот,
кто обещает подарить звезду –
она всегда была твоей,
а я разведу
костёр на железой дороге,
мерцающий как звезда –
я подарю тебе время,
когда останавливаются поезда.
* * *
Поедем в заброшенную деревню,
где сундуки пустые и на полу листья,
где три медведя варят кашу,
да спят на продавленных кроватях,
где солнце заходит в дырявую крышу,
где оставила девочка Маша
синий платок в белый горошек,
где в траве ловит день вчерашний
полосатая дикая кошка,
где сады сторожит крапива,
где малина царапает ноги,
и завтра растет, словно ива,
возле дороги.
* * *
Он ещё маленький
в доме, где песни –
как в поле трава,
и все слова –
погремушки-колокольчики
да небесная синева,
он совсем маленький,
сам даже не может встать,
но уже умеет ползать
и летать.
* * *
Где-то наверху
бобры повалили осину
и в реку кинули торфяную...
Говорят: "Вода словно кровь,
её никто не минует!"
А это всего лишь торф:
золотая кожа,
коричневые поцелуи.
* * *
Она рисовала мотоциклы и людей на них,
мотоциклы были похожи на мотоциклы, а люди
на каких-то крылатых всадников, на
цветы, распустившиеся над машинами.
Она рисовала мотоциклы шариковой ручкой
на одной странице с моим стишком,
они уезжали, ничего не оставив, кроме
строчек пешеходного перехода
в альбоме с названием "Книга о любви".
* * *
Центр мира – вещь простая,
я ношу его с собой,
хочешь – здесь его устроим,
хочешь – там его поставим,
а потом уйдём подальше
и окинем его взглядом:
центр мира – вещь большая,
незаметна тем, кто рядом...
Впрочем, так ли это важно –
чем он станет, где он будет,
что случится с ним однажды,
и чего расскажут люди.
* * *
Очень грязная душа
летит по небу не спеша,
и пыльный шлейф вослед за ней
сверкает множеством огней...
Очень чистая душа,
конечно, тоже хороша –
она прозрачна, как хрусталь,
она летит в такую даль,
что стая птиц в сравненьи с ней
всего лишь горсточка камней.
* * *
Я нашел себе новый дом,
новую жизнь и семью,
я решил заняться трудом
и себя уже не узнаю,
там, где был я – теперь пустота,
а где буду – пока не знаю,
но в чужих городах на меня
собаки давно не лают...
(Впрочем, нет ни чужих городов,
ни пригородов, ни поездов,
и новая жизнь, и граница –
всё это мне лишь снится.)
СУРЬЯ
Подёнки падают в воду рядом с луной,
люди тонут или становятся змеями,
я не буду прощаться с тобой –
не хочу, да и не умею...
(Солнцем по тёмному рисовали,
мёртвые цветы бросали в новый дом,
селезней на восток посылали,
молитвы читали, пели ОУМ.)
Подёнки падают в воду рядом со мной,
река обрастает змеиной кожей,
и по лунной дорожке, по водяной
пройти несложно.
* * *
Наше вино ещё не стало уксусом,
и кофе не потерял запах,
мы ещё зайдём в маленькое кафе
в самом конце улицы,
где кошка на окне намывает гостей,
потягивается, на солнце жмурится,
а завтра ещё далеко –
в самом конце улицы.
* * *
На улице – ветер и дождь:
река, возможно, выйдет из берегов,
люди передвигаются бегом –
я слышу плеск их шагов.
В непогоду живется быстрей –
вода отбивает ритм,
а солнце прячется в людей,
тихо в сердце горит,
и тех, кто об этом знает,
изнутри согревает.
ГОРОДСКАЯ ГЕОГРАФИЯ
Я хочу
на Канареечной улице поселиться,
чтобы щебетать и веселиться,
или на бульваре Серебристом,
чтобы быть сверкающим и чистым.
Но я живу на пересечении
проспектов Культуры и Просвещения.
* * *
Самолёт опаздывает,
облако смыкается с облаком.
А где Гантенбайн?
Он порос травой и цветами,
он похож на газон возле автостоянки,
на памятник, который сам себе поставил,
он снял очки и смотрит в небо –
лужи стали его глазами.
Прилетел самолёт из Женевы, из Праги,
весело крутятся чемоданы на карусели,
на каждом цветная бирка...
А где Гантенбайн?
В плаще и шляпе,
за стеклом, как дождь и как ветер,
он уже почти незаметен...
Что же будет, когда он встретит?
* * *
Я вдруг начал
понимать французские песни,
будто не ты, а я в Париже,
вот выйду на улицу и услышу:
"Как твоя сава?"
"Моя идет совсем неплохо,
а твоя сава как?"
"Тоже – полный ништяк".
А как по-французски "ништяк"?
Надо спросить в Париже,
когда ты приезжаешь туда –
он становится ближе.
* * *
Сны над городом Порховом
пахнут плохой водкой
и ржавой водой,
доярка сидит под коровьим выменем –
чёрной трясет бородой...
или это водяного дедушки пчелы
пришли выпить белого молока,
но вязкими оказались
кисельные берега.
А в облаке пара – корова,
весна – её молоко,
птицы летают – небо латают,
к вечеру холодает,
дышать легко.
* * *
Жёлтые провода,
чёрные провода,
остальное – всегда,
остальное – ерунда,
а сегодня – среда,
и завтра – среда,
потому что всегда
вокруг нас среда,
не начало, не конец,
такая беда.
ПРЯТКИ
Мы не скажем, куда мы спрятали маму,
мы не скажем, как ни пытайте,
здесь много сараев, здесь много коробок –
никто не узнает, куда мы спрятали маму...
Может, спрятали в этих деревьях –
у них красные листья,
может, под этой травой лопухами,
мы скоро забудем сами,
мы скоро спрячем всю нашу память
и будем блестеть большими глазами,
никто не узнает, куда мы спрятали маму...
Может, она ещё не успела родиться,
или словно сестрёнка живет с нами,
может, она стала нашими снами,
может, она улетела как птица...
Мы не скажем даже небесной полиции
куда мы спрятали маму.
* * *
тошнит от сладких песен
а от горьких я задыхаюсь
лишь тишина не мучает
и молчание становится лучшими
песнями и стихами
* * *
Собака Петра
ни молода ни стара,
она бела словно снег,
она – почти человек:
лает, когда охота,
воет, когда луна,
а в основном молчит...
А Петр сидит у входа,
в кармане держит ключи.
У собаки Петра
пасть красна,
небо в глазах
и в сердце – весна,
когда засыпает Петр,
она открывает ворота:
люди становятся ангелами,
ангелы становятся людьми,
а собака Петра остается
просто собакой,
большой белой.
* * *
Четыре изящные чашки и кружка пивная
стояли на старом потёртом столе,
четыре прекрасные дамы и рожа свиная
сидели в старинных портретах сто лет,
но чай наливают прекрасные дамы в изящные чашки,
и рожа свиная как пена пивная нависла над кружкой,
а по столу тараканы бегут как мурашки,
и верблюды идут сквозь игольные ушки.
* * *
У неё на даче были:
быстрые книги
и толстые журналы с жёлтыми страницами,
с кругами от чашек,
с раздавленным комаром и маленьким
пятном крови
её бабушки,
у неё на даче были
яблони, сливы и даже березы,
а вокруг забор из черноплодной рябины –
пояс цветной
на жёлтом платье осени,
у неё на даче были
ласковые сквозняки,
пахнущие туманом и дымом,
и большие чердаки
с мерцающим золотом пыли,
у неё на даче
мы были...
* * *
У твоего любовника
алмазные зубы
и нефритовый член,
он пилит взглядом деревья
как лесоруб,
большие жуки летят с его губ,
он входит в тебя со всех сторон,
похожий на сон,
на плечах его сидят птицы –
ворона и голубь,
у них кольца на лапах,
и цепи от этих колец
он надевает на пальцы,
чтобы лететь во дворец,
построенный из тысячи
забавных историй
для одного восточного царя,
и тысяча первая –
твоя собственная история –
на отрывной странице
его календаря.
* * *
Она уже не плачет над стихами,
которые как мыши по углам,
он уже не поджигает бумажные корабли,
даже всё, что осталось, они прошли
и друг друга нашли
нисколько не изменившимися.
* * *
Ты спишь свернувшись,
как спят собаки в снегу,
как спят ещё не рожденные дети,
как спит ветер,
а я, прямой, похожий на мертвеца,
сплю стрелой, нацеленной в сторону Череповца,
ангел тысячеокий
вьётся вокруг да около,
словно бабочка возле огня,
но пока ты рядом со мной,
ему не поймать меня.
И во сне моем цветут незабудки,
над болотом летят утки,
белая собака идет по весне,
и ты живешь в моем сне.
* * *
Дождь...
Все взяли зонты
и напоминают цветы,
ещё люди-стрекозы
в полиэтиленовых плащах
идут посогнутые,
лишь ты
подставил дождю лицо,
твой взгляд словно ствол дерева:
на ветках растут облака,
ангелы чистят перья...
В доме дождя
нет ни крыши, ни потолка,
в доме дождя
вместо стен – двери.
* * *
уже всё
ничего больше
кивок
кривая улыбочка
всё
взмах рукой
след поцелуя
ничего больше
маслянистая помада,
блестящие рельсы
нет Карениной
просто поезд
ушел со станции
ничего больше
на рельсах
бумага
был пирожок
его съели
а я уехал
ещё на прошлой неделе
* * *
читали мы про это
читали мы про то
читали мы читали
очень устали
даже вспотели
чихали мы на это
чихали мы на то
чихали мы чихали
птицами стали
и улетели
|
