ДРЮПА: ВЕСНА
Он не любил синюю школьную форму, сшитую из довольно прочной ткани, однако сшитую так, что вскоре брюки разрывались сзади по шву, а от пиджака отлетали рукава. Но самое неприятное – стоило вспотеть, и появлялись белёсые солевые разводы вокруг подмышек. К тому же потел Дрюпа как-то странно – пот ручьями выходил через подмышки, а тело оставалось сухим.
– Дрюпа у нас уникум... Ссыт подмышками, – издевался Колян.
В ответ на эти слова Дрюпа делал ему мощный апперкот. Колян летел к стене и медленно сползал вниз. В его глазах, насмешливых, наглых, появлялся ужас, он понимал, какое смертельное оскорбление нанес Дрюпе. Затем Колян писался со страху, и большая лужа растекалась под ним. Громкий смех звучал повсюду. Но смеялись над Дрюпой, почему-то всегда смеялись над Дрюпой.
Слёзы успели высохнуть. Дрюпа стоял дома, перед зеркалом, по очереди изображая то себя, то Коляна. Сцена поединка с каждым разом становилась всё более смешной, и злость постепенно растворялась между этим миром и зазеркальем.
Так было вчера. А сегодня форма выстирана, высушена, и нет предательских разводов. Колян попросил списать домашку по математике, и Дрюпа, человек, в принципе, не злопамятный, сунул ему свою тетрадь. Но на следующем уроке Раиса, математичка и завуч в одном лице, не стала проверять домашние работы, а выстроила весь класс в коридоре для ежемесячного "внешнего осмотра", который спасал от двоек, но не спасал от потоков её гнева.
Две шеренги – мальчиков и девочек, стояли лицом друг к другу вдоль натёртого до блеска коридора. Завуч молча расхаживала между рядами, она ждала, когда стихнет последний смешок, последний шепот, она ждала абсолютной тишины.
"Как перед грозой", – подумал Дрюпа. Паркетная ёлочка напомнила ему мелкие волны, а проход между рядами превратился в речку на даче, где летом они с Пашкой ловили рыбу. Девочки напротив были зарослями притихшего тростника. Только Раиса, расхаживающая по поверхности воды взад и вперед, казалась совершенно лишней. "Будем считать её щукой", – решил Дрюпа. Он не слушал, что говорит Раиса.
Завуч повернулась к нему спиной и в синем строгом костюме походила на внезапно постаревшую школьницу из "Сказки о потерянном времени". "Ничего в ней нет от щуки. Разве только голос. Если бы щуки могли говорить, они, наверное, говорили бы таким голосом".
Вскоре "не слушать" Раису стало невозможно. Постепенно распалившись, она уже не говорила, а кричала...
– Что это за боевая раскраска?! – вопрос, а точнее поток возмущения, был направлен на Машку Королькову.
Дрюпа не видел лица одноклассницы, обзор загораживала фигура завуча. Но "боевая раскраска", как и всё в Машке, Дрюпе нравилась. Перламутровые ногти машкиной соседки Любы Широковой заставили Раису перейти на визг. Девочка что-то тихо возразила. Шлеп! Завуч ударила её по щеке. Такого ещё не было... Ропот прокатился по рядам. Девочка, закрыв лицо руками, отошла к окну. Дрюпа вдруг заметил, что костюм Раисы не синий, а серый – военная форма, перепоясанная кожаным ремнём. Ему в глаза бросилась чёрная нашивка с двумя жёлтыми молниями на рукаве завуча. Нет, не завуча, надзирательницы концлагеря. В её левой руке блестел тяжёлый восьмизарядный "вальтер", а в правой – змеился чёрный хлыст.
– Это что за боевая раскраска. – Раиса хлестнула Машку, и хрупкое, хотя у Машки не такое уж хрупкое, но здесь, от недоедания и мучений, оно стало хрупким, тело перегнулось пополам... Дрюпа уже не сомневался – рано или поздно Раиса уничтожит каждого.
Они стояли в два ряда, напротив друг друга, в длинном проходе между бараками, с обоих концов которого находились пулемётные вышки. Моросил мелкий дождь, и шаги надзирательницы заставляли трепетать коричневую воду в луже под ногами. И не только воду. Однако Дрюпа знал: сегодня, сейчас, должно случиться... В его руке был камень. И в руке Серого. И в руке Митьки. "Сегодня или никогда..." Дрюпа бросил взгляд в сторону вышки. Ему хорошо был виден профиль охранника. Но дуло пулемёта смотрело в их сторону. "Ударить и успеть выстрелить из её пистолета..." И Дрюпа прыгнул...
Оглушенная камнем надзирательница упала. Дрюпа вырвал из её руки пистолет и выстрелил в пулемётчика. Тот, перегнувшись через перила, полетел вниз. Но в это время, выбивая из-под ног заключенных комья глины, загрохотал второй, дальний пулемёт.
Они побежали в сторону леса, прижимаясь к стенам бараков.
– Помогите, – Дрюпа услышал позади голос Машки.
Вой сирены не мог заглушить её тихой просьбы. Дрюпа развернулся и протянул руку...
– Опять спишь, Максимов ... Это что у тебя... – палец Раисы указывал на ботинки Дрюпы. – Марш в туалет!
"На то и обувь, чтобы пачкаться", – молча возразил он и направился в конец коридора. И здесь Дрюпе не везло: в туалете, на исписанном и изрезанном до грязно-серого цвета подоконнике сидел Комар. Он был не один – за белой фанерной перегородкой, отделяющей писуары от унитазов, друзья Комара кого-то "учили".
– Попробовал водички, бля... Попей ещё... – Дрюпа узнал голос Костика из шестого "В".
"Словно все сговорились. Такой, видно, сегодня день..." Дрюпа мысленно приготовился если не к избиению, то по крайней мере, к выворачиванию карманов.
Но Комару было не до него.
– Вали отсюда, – донеслось с подоконника...
– Меня Раиса отправила...Ботинки мыть...
– Я неясно сказал?!! Вали...
И Дрюпа свалил... На какое-то мгновенье его рука вновь ощутила тяжесть пистолета. Дрюпа распахнул дверь ногой и выстрелил... Комар и его подручные, дрожа от страха, упали на колени. Они молили о снисхождении, а тот, над кем они издевались, восхищенно наблюдал за действиями Дрюпы.
– У него просите прощения. – Дрюпа кивнул в сторону обиженного, чем-то очень похожего на самого Дрюпу...
"Нет, не так..." – Дрюпа шел вниз, в туалет на втором этаже, и вослед ему несся раздробленный на отдельные гулкие звуки длинной кишкой коридора и приглушенный поуприкрытой дверью голос Раисы. Дрюпа спускался по лестнице в чудесную пещеру, скрытую глубоко под землей. Почти каждая ступень этой лестницы таила опасность, почти каждая хитроумным образом была связана со смертельной ловушкой: неосторожный шаг – и пролет доверху заполнялся водой... Или острые ножи разрезали путника... Или тяжёлые камни сыпались на его голову... Или огненная пасть открывалась в стене, чтобы пожрать его. Но Дрюпа знал тайны этой лестницы, знал безопасный путь к пещере, где находился бесценный алмаз по имени Зелёный Дракон. На Дрюпе была старая широкополая шляпа и белая курка с цифрой "семь" на спине, эта цифра приносила ему счастье...
Голос Раисы становился всё глуше. Вскоре его вытеснили звуки ритмичной музыки, которая, просачиваясь откуда-то снаружи, сквозь стены, помогала Дрюпе перепрыгивать через опасные ступени.
– Гоп. Гей гоп! Гоп. Гей гоп!...
Он не знал, о чём эта песня, но слышал её название: "Миссис Вандербилд". Миссис Вандербилд жила в густом лесу, в окружении ручных зверей, прекрасная миссис Вандербилд, которой он принесет "Зелёного Дракона".
В нижнем туалете пахло одновременно табачным дымом и весенней свежестью – окно было распахнуто настежь.
"Гоп. Гей гоп!.." – доносилось со строительной площадки.
Там, за белыми бетонными нагромождениями, жила миссис Вандербилд и рос тропический лес, и бегали по ветвям обезьяны, которые весело смеялись в конце песни. Так весело, что Дрюпа не смог удержать улыбки.
Весна, 1995
КРИСТОФЕР: ЛЕТО
Вот дверца распахивается, Кристофер произносит своё традиционное "Большое спасибо", спрыгивает на землю, подхватывает Галку, захлопывает дверь, машет рукой вслед машине, а что делает Галка, я не знаю, видимо, отходит в сторону, на самый край, обочину обочины, где сквозь песок пробивается трава, и поправляет ремешки сумки, съехавшие с плеча во время прыжка.
Кристофером его нарекли недавно, в Питере, две молодые, пионеристого вида девчонки, которые всем своим знакомым, в соответствии с характером и внешностью, давали прозвища из "Винни Пуха и всех, всех, всех". Однако из всех всех всех этих имен прижилось лишь одно – Кристофер Робин. Впрочем, я знаю некоего волосатого по прозвищу Винни Пух, появившегося задолго до Кристофера. Я говорю "знаю", а не "знал", хотя прошло уже более десяти лет с момента нашей последней встречи. Ходили слухи, что Пух женился на голландке и где-то в Амстердаме торгует картинами, ходили слухи, что он сторчался и не вылезает из Рыбинского дурдома, разные слухи ходили, но во мне не наследили. Возможно, он просто перестал быть "стариком Винни", превратился во вполне цивильного человека, и живет себе поживает да добра наживает...
Итак, Кристофер едет стопом с одной из этих девчонок, Галкой в... Предположим, что они направляются к югу. Мне хорошо знакома и Московская, и Киевская, и Бог-знает-какая трасса, поэтому отправить их я могу куда угодно, хоть к Индейцу в Мурманск, или к Энди в Петрозаводск. Но, скорее всего, они едут по Киевской трассе из Питера в Крым, где тёплое море, фруктовые сады и множество других кайфов, о которых в нашем сыром холодном городе всегда приятно думать.
Улыбка давно покинула веснушчатое лицо Галки и теперь она обреченно стоит рядом с Кристофером и провожает, точнее – сопровождает долгим взглядом каждую машину. Ветер от пролетающих мимо тяжёлых грузовиков треплет её одежду, и всякого рода фенечки приятно позвякипостукивают. Правда, слышать это может лишь сама Галка: их тихие голоса быстро теряются в грохоте трассы.
Поток машин, как всегда, неравномерен: то дорога в течение несколько минут пустынна, то по ней тащится целая вереница, возглавляемая какой-нибудь груженой бревнами шаландой.
– Пжо, – бормочет Кристофер, вглядываясь в очередную забитую людьми легковушку, – без мазы.
– Все едут на дачи... – печально добавляет Галка, – пойдём, что ли... Мне влом стоять возле этого болота.
Что такое ПЖО, знает уже несколько десятков человек. Это слово некогда придумал Фил. Ныне он не вылезает из своего дома дальше ларька с пивом или тещиного садоводства. ПЖО расшифровывается так: "Полна Жопа Огурцов". Это цитата из анекдота про Чапая. Не того Чапая, что на барабанах у Фрэнка, а настоящего незабвенного и легендарного героя гражданской воины и одноименного фильма. Так вот...
Однажды Фурманов загадал Чапаеву загадку:
Василий Иваныч, что такое два конца, два кольца, посередине винтик".
Думал Чапай, думал, наконец не выдержал:
"Не знаю".
"Ножницы это, Василий Иваныч, – отвечает Фурманов. – А хотите ещё загадку?"
"Давай!"
"Дом без окон, без дверей, полна горница людей".
Смутился прославленный витязь:
"Не знаю" – говорит.
"Огурец это, Василий Иванович."
"Ну, – думает Чапаев, – пойду Петьке загадаю, пусть поломает голову".
Нашел Петьку, говорит:
"Слушай, Петька, какую загадку мне Фурманов загадал: Дом без окон без дверей, полна жопа огурцов".
"Вовсе и не смешно" – скажет кто-то, а кто-то и улыбнется, но ни тот ни другой не поймут, что в этой истории под видом загадки скрыт дзенский коан, а Петька не кто иной, как ученик Чапая, аскета-отшельника, пытающийся обрести природу Будды.
И можно часами стопить, обзывая каждую забитую людьми машину "ПЖО" – от этого она не остановится. Но если искать в ПЖО нечто большее, чем железную коробку, полную людей, или диалог учителя с любимым учеником, то время на трассе проходит не задевая тебя.
Ещё одно достойное занятие – гадать на номерах проезжающих мимо машин. Теперь труднее определить по номеру принадлежность автомобиля: ЛЕМы, ЛЕВы, ЛОСы, МОСы, ПСЫ сменились кодами городов: Питер – 78, Москва – 77, Псков – 60, белорусы вообще придумали красные номера. Но Кристофер гораздо лучше меня разбирается в этих новых знаках. Итак, Кристофер и Галка едут на Юг и застряли около Пскова – на самом неприятном и трудном участке Киевского тракта. Тут я слышу возражения какого-нибудь "олдового стопщика": "Что ты вообще гонишь, папа! Какой юг! По этой дороге ничего, кроме обломов! Надо – через Москву, Харьков, и т.д., а не по долбаной Киевской трассе".
И он отчасти прав: после Киева путь распадается на целую горсть дорожек, раскрытую ладонь, кончики тонких, как паутинки, пальцев, которые сходятся в Джанкое. Да и стоп на Украине хуже, чем в России...
"Ну и что, – возражу я, – пусть харьковская трасса и прямая, и машин на ней в несколько раз больше, но зато эта – приятнее. К тому же после Киева, появляется возможность подняться над отбором и выбором: путь выбирает за тебя сам Господь Бог. А за Киевом будет городок с прозрачным названием Александрия, или пыльный, бесконечно растянутый вдоль дороги Кривой Рог, или некогда вольное, а ныне ощетинившееся трубами Запорожье, или Херсон, и будет дорога, по которой легко идти, шаг за шагом, нанизывая слово на слово и отпуская это ожерелье на тёплый южный ветер".
Они прошли около километра и теперь снова стоят на обочине. Галка рисует на песке, рядом с уже нарисованным ею пацификом, стрелку, ведущую в сторону юга, стрелку в сторону стрелки где-нибудь в Киеве или Коктебеле. Стоять они будут ещё долго: час или два, а дальше стемнеет... В темноте же в нынешние времена вообще никто не остановится.
Я хорошо помню "старое доброе время", когда длинные волосы были для ментов как красные тряпки для быков, когда красные тряпки висели повсюду, а золотой бык ещё не топтал наших дорог, когда, открывая дверцу камаза, после слов "в сторону того-то того-то", или "туда-то туда-то" не нужно было добавлять "я не смогу заплатить", водители понимали, что у тебя нет денег. Теперь же в ответ на обязательное "я не смогу заплатить" , можно услышать: "Чаво!?", или "Что!?", или просто слететь с подножки резко рванувшего грузовика. И всё больше пустых пролетает мимо, превращая стопщиков в живые ветряные мельницы.
И вот, одна из таких мельниц, Кристофер стоит на обочине, то указывая большим пальцем в облако, висящее над трассой, то просто размахивая рукой, а Галка заравнивает ботинком недавно нарисованную стрелку, ибо ни эта стрелка, ни какой-либо другой знак не могут остановить ни машину, ни время, которое напоминает о себе, передвигая и удлиняя тени: солнце скоро зайдёт и опустятся сумерки. (Почему мы говорим "опустятся сумерки" – ведь чем выше – тем светлее. Сумерки приходят снизу, от теней, брошенных нами на землю, поэтому правильнее сказать "поднимутся сумерки".) А пока машины, в большинстве своем, ещё не включили фары (впрочем, многие ездят и днем с горящими фарами).
– Может, здесь перенайтовать. – Галка кивает в сторону довольно заманчивой лужайки на холме. – Комаров немного.
Кристофер наклоняет очки и приглядывается. Эти очки (с круглыми стёклами, в металлической оправе а ля Джон Леннон, единственная дорогая вещь, ставшая уже неотъемлемой частью самого Кристофера) чуть слабее, чем требуется, и, поэтому чтобы разглядеть лужайку, приходится слегка наклонять их или оттягивать угол века.
Лужайка действительно великолепна: в косых лучах заходящего солнца трава стоит прямо, отбрасывая резкие глубокие тени. Кристофер вдруг понимает, что не сможет отправиться туда: сломав даже одну травинку, он разрушил бы мир, перевернул порядок вещей.
– Разбился бы кувшин у источника, и порвалась серебряная нить... – бормочет он.
– Что? – Галка непонимающе смотрит на него.
– Здесь спать не в кайф, утром роса будет... Нам бы вписаться в какой нежилой дом. Давай ещё постопим...
И они медленно бредут по обочине на юг, улитка Кристофер, для которого облако на горизонте – священная гора Фудзияма, и смешная птица Галка. Вдруг её нога зацепляет что-то мелкое, звенящее.
Кристофер снова наклоняет очки, затем наклоняется сам и наконец поднимает обычную металлическую гайку. Она, видимо, не раз побывала под колёсами: грани блестят, и нет на них ни грязи, ни ржавчины.
Кристофер смотрит сквозь дырку посередине на остаток красного солнечного блина, на деревья. Ему теперь не нужно манипулировать очками: по ободку отверстия пейзаж кристаллизуется, становится чётким и ярким. Он передает гайку подружке.
– Это дар, – говорит Кристофер, – кольцо счастья.
И Галка, улыбаясь, смотрит в отверстие на мир. Затем пытается примерить на пальцы, но отверстие мало для всех, кроме мизинца, она надевает на мизинец, поворачивает.
– Смотри, в самый раз...
– Окольцевалась птица сама, – комментирует Кристофер.
Здесь следовало бы случится какому-нибудь чуду, но происходит лишь одно: очередной камаз останавливается и бородатый, большой и толстый, похожий на медведя (вот кто действительно – Винни Пух) водитель распахивает дверцу.
– Быстрее, – кричит он, – не то уеду!
И они садятся, не успев объяснить, куда лежит их путь и что "они не заплатят".
– А я думал, хиппи перевелись... – говорит водитель, трогая машину с места. Кристоферу не приходится даже захлопывать дверь, от резкого движения она закрывается за ним сама.
– Да мы не совсем, – Кристофер почему-то смущается, – мы просто едем на юг.
– Там тепло, там яблоки... Я бы и сам не прочь...
Водитель делает паузу, и в этот момент в разговор вмешивается Галка:
– А знаете, почему вы нам встретились?
– Ну?
– Вот из-за этого, – она протягивает ему на раскрытой ладони гайку, – мы три часа стояли на трассе, а стоило её подобрать, появились вы.
– Возможно... – Винни Пух улыбается.
Она кладет гайку на полочку перед лобовым стеклом. Там обычно находятся разные мелкие вещицы: нужные и ненужные бумажки, какая-нибудь игрушка, стаканчик с авторучкой или сигареты. Теперь эту компанию дополняет тускло поблескивающая гранями гайка.
Постепенно наступает темнота. Водитель намерен к утру быть в Гомеле, потому что утром надо разгрузится и назад, а значит, ехать они будут всю ночь. В машине имеется старенький магнитофон и, к радостному удивлению Кристофера, кассеты "Доорз", Боба Марли, Эрика Клэптона, Дженис Джоплин – набор разнородный, но большей частью приятный. (По моим наблюдениям, среди дальнобойщиков популярны совсем другие имена: Алёна Апина и Шуфутинский есть почти у каждого). Всю ночь, под тихую музыку, под тёплое бормотание двигателя, под вспышки ночных насекомых в свете фар тянется неторопливый разговор и, лишь под утро Кристофер присоединяется к давно заснувшей Галке и проваливается в полудрему. Что ему снится, я не знаю, но просыпаются они от резкого толчка.
– Здесь, ребятки, мне прямо, – говорит водитель, – а вам дальше туда, – он кивает в сторону белеющей в полутьме трассы.
Они вновь оказываются в сумерках, правда эти, в отличие от вечерних, более голубые, и цвет полос на горизонте не красный, а золотой. Машина отъезжает, но вдруг, весело вспыхнув задними огоньками, останавливается.
– Гайку забыли, – кричит водитель.
Пока сонный Кристофер пытается понять, о чём идет речь, Галка успевает ответить:
– Оставьте её себе... На счастье.
И они идут, поеживаясь от утреннего холода вдоль пустынной обочины, тонкие и беззащитные, словно две случайно уцелевшие травинки посреди скошенного поля.
Лето, 1995
ПИТ: ОСЕНЬ
Пит не думал. Его мысль, медленная, тяжёлая, свернулась кольцом в скверике возле Казани и спала. Спала подобно девочке на соседней скамейке, уткнувшей лицо в раскрытый лотос рук, змеиная чешуя бисерных фенечек небесно-голубого и белого цвета, куда словно тени вплетались две тёмно-коричневые полоски, обвивала её запястье: белое – вода, голубое – небо, тёмное – земля... "Нет лишь огня", – его мысль постепенно проснулась, распалась на множество каких-то мыслишек, одна из которых намертво прилипла к этой девчонке. Наконец он нашел и красное – то ли красный платок, то ли высокий ворот футболки, выглядывающий из под грязно-голубой джинсовой куртки... Ему вдруг показалось, что девушка плачет. "Нет, скорее дремлет, – возразил Пит внутреннему двойнику, – в ожидании кого-нибудь". Сам он ждал Химика с "препаратом": они собирались провести некоторое время втроем (Пит, Химик и "препарат"), только не было подходящего флэта, где можно было бы зависнуть на пару дней: у Химика – общага, у Дрюпы – предки... Даже Химик не ведал, каков будет приход, и каковы ломки, и не съедет ли навсегда крыша, и не придет ли та, старая с косой... "Нет, к Химику придет не старуха, а милая девочка Люси из алмазных небес, может, чем-то похожая на эту, а ко мне..." Его внимание на мгновение переместилось в сторону соседки: "Плачет или спит? Собственно, какое моё дело?"
"Можно вписаться к Робину, – он продолжил размышления, – только если у него нет этой страшной цивильной герлы, тьфу..." Пит сплюнул: одно воспоминание о ней вызывало сушняк. Перед ним снова мелькнула её здоровая белая рука, полная какой-то злобной энергии, белая акула, подхватившая со стола прозрачную рыбку с острым железным жалом на пять кубиков и швырнувшая в окно... Туда же полетела и банка, плод бессонных дней Химика... Дней, ибо Химик бодрствовал по ночам, а днём умудрялся учиться на химфаке, ведь он был настоящим химиком... Вслед за банкой отправились и они (Химик, Дрюпа и Пит), правда, по лестнице, а не через окно, и возвращаться, а тем более разбираться, ни у кого не было желания. "Ах, бедный мальчик Робин, ему завтра надо в институт..." – только и сказал Дрюпа, растирая ногой по асфальту осколки алмазного неба, упавшие с пятого этажа.
Ещё остался Костик-Художник, у того вечно пустая мастерская, кухня и комнатка с одним окном, наполовину заколоченным фанерой, но старик Костик, по его собственным словам, испытывает и-ди-о-синкразию как к машине, так и к колёсам, только план-гандж-трава-марихуана-анаша да портвешок, который теперь не так просто найти (где он – старый добрый тридцать третий, или три семерки, или белый аист – улетел), осталась водка в банках как из под пива, и само пиво, остался Костик, в мастерской с окном, простреленным какими-то мафиози: они однажды вломились в мастерскую – тогда там на пару с Костиком работал Торчок, но его, виновника всех бед, не было, и они подступили к Костику: "Где банки?" Банки Торчок унес с собой, чтобы передать Химику, чтобы сделать сверхпрепарат, и эти обдолбанные жлобы подступили к ничего не подозревающему Костику, и тот почувствовал сталь пера, готового войти между его ребер, представил горячее жало паяльника в заднице, и голова Художника заработала быстрее – он закатал рукава, а может и штанины: "Вот, смотрите, я не тот, кого вы ищете, вы ошиблись, господа, видите, нет дырок, веняки чистые, я не нарком, я не ваш, а Торчок ещё вчера скипнул куда-то". Костик не знал, что ещё вчера Торчок забрел слишком далеко, туда, откуда не возвращаются: смерть явилась в виде жемчужины, маленького блестящего пузырька воздуха, случайно проскочившего в кровь. И жлобы, посмотрев на чистые синие проспиртованые вены Костика, отступили и чуть поубавили пыл и остервенение, переворачивая мастерскую: баночки с красками не сбрасывали и разбивали, а аккуратно ссыпали с полок или ставили на пол, и один вроде даже сказал: "Извини, парень..."
Девочка сидела, уткнув лицо в ладони, и Пит снова подумал, что она плачет. Химик опаздывал, и Пит пересел поближе к незнакомке. "И чего это Химик нарисовал здесь стрелку, стремное место".
– Привет, сестрёнка, – произнес Пит.
– Привет. – Она опустила руки, и Пит окончательно убедился, что девочка просто дремала: обычное заспанное лицо, с розовым узором от ладоней на белой коже.
– Спишь? – спросил Пит.
– Сплю... – ответила она.
– Здесь стрёмно спать, – Пит вслух продолжил свою мысль. – Мент на менте. Здесь вообще плохое место.
– Мне больше негде... Я тебя не знаю? – она больше спрашивала, чем утверждала.
– Меня зовут Пит... Ты откуда?
– Оттуда... – Она махнула рукой в сторону неба над Невским, в сторону Московского вокзала. – Меня зовут Люси. А ты?
– Отсюда... – Пит мысленно продолжил: "Не о твоем ли кислотном имени я только что думал, милая Люси, и не тебя ли Химик уже год пытается сделать ..."
– Федула знаешь? – спросила Люси.
– Ломщика что ли?
– Ну...
Пит знал, о ком она говорит: это был старый сайгоновский человек, сохранившийся ещё со времен системы, той самой, что выдумали вездесущие журналисты. Это имя было где-то глубоко и уже полустёрлось, перемешавшись с другими, где они теперь: Ломщик, Прайс, Солнышко, Красноштан, Шура Леннон...
– Ломщик дал мне пару вписок, но я обломалась звонить. – Она улыбнулась случайному каламбуру.
– Давно ты его видела? – спросил Пит. Краем глаза он вдруг заметил, что к их скамейке приближается Химик. – У меня здесь стрелка с одним.
Химик следовал по кольцу, повторяя движение недавно спавшей Питовой мысли, исполняя некий причудливый замысловатый танец, как и подобает автору волшебных зелий, испытательному стенду собственных же препаратов, сверхчеловеку, познавшему и этот и другой мир, плывущему словно взрыв, точнее, след от взрыва, и вдруг Пит увидел, что каменный постамент за спиной Химика пуст, а химик – вовсе не Химик, а статуя Барклая...
– Эй, зачем ты нацепил на себя эту личину? – Пит рассмеялся и вдруг почувствовал, что смотрит на мир одним глазом, а другой закрыт странной пеленой, и вот одним глазом, а значит, и одним полушарием, он видит Химика, а другим – Барклая. Лишь Люси остается одна и та же, а всё остальное накладывается, и вниз смотреть трудно, потому что кружится земля, и джинсы стесняют движение, нет, не джинсы, лосины, тугие белые...
– А откуда они?
– Как откуда, господин фельдмаршал, на левом французы снова атакуют... И пороховое облачко дыма плывет над коричневой выжженой равниной.
"Откуда всё это, и почему я не могу снять повязку с прилипшим пейзажем и Барклаем, и как мне вылезти? Помоги мне, ведь химик, химик, химик ты, ты ведь химик, химик..."
– У моей жабы свободно...
– Какая жаба, панкера вонючая, от...
– Ха-ха... Двинемся.
"Попробуй двинься, нет, не двинься, а передвинься, если ноги и руки каменные, и здесь доставать машину, но это же кинжал на тысячу кубов, а ноги разворачивают асфальт, здесь нельзя, здесь нас заментуют..."
– Можно, Федя, можно, а знаешь, что нельзя?
И серый асфальт как лёд хрустел под ногами, а Пит смотрел и смеялся, и толпа рассыпалась, разбегалась перед ним подобно волне, образуя чистое пространство.
"Да и как они могут меня заментовать, если я каменный, ха-ха..."
Смех вышел глухим и утробным:
"Ха-ха-ха..."
"Двинули, но я даже не двигался... А банки? Ах, банки, выброси их к черту... А Люси? Вот она, рядом, серый голубь на моем плече, что ты курлыкаешь мне в ухо, и кто мне загадил голову, ха-ха, я спрашиваю, впрочем, дождь отмоет мой медный лоб, давай Барклай, давай вперед, по Невскому, смотри, сзади какие-то люди, пусть их, над страной угроза, и нас снова зовет император... Что ты гонишь, несчастный, что ты гонишь, испугался бы сначала... Люси, ты должна нам помочь, ты должна нам помочь, ты должна полететь через это синее кристаллическое небо к самому императору, через эти алмазы с радостной вестью... Какой только? Я всё время забываю какой, всё время, о, не надо наступать на людей, Барклай, не наступай, помнишь, голубь мой, была девочка из Тарту по имени Кая, "кая" – по-эстонски значит чайка, помнишь, Барклай, светлая девочка, у неё ещё собака, он её убил... Кого? Каю, собаку? Нет, Кая летит сюда через пространство, через то время, когда ты, Барклай, был Химиком, а я был никем, через эти банки с препаратом, которые не нужны, смотри как торчит народ, торчит лишь от одного того, что мы идем, ах, как мы идем, а Люси, Люси соберет наши души, на полях, что вырастут в наших следах, смотри Барклай, какие огромные у нас следы, смотри как в них заглядывает солнце, или это светлая тень летящего голубя по имени Люси, знаешь, она сидела на скамейке уткнув клюв в перья, а потом пересела на моё плечо, и знаешь, что мне нашептала эта птица: у драконов тяжёлые медные крылья, и звенят они за нами как плащи, и сверкают на солнце...
И пусть нам кричат, Барклай, что мы пустые, это неплохо, пустым легче взлететь, Барклай, пустым и чудесным".
Осень, 1995
КАМЫШОВЫЙ ПЁС
Рыбаки поставили сети
на камышовых собак,
а они играют как дети
и не поймут никак,
что завтра разрежет воду
маленький теплоходик,
что речку зовут Свобода,
и дважды в неё не входят,
что аисты приносят счастье,
и всегда смотрят в лес волки,
что Камышовые Собаки
встречаются нечасто,
да и живут
недолго.
Сначала они сидели в кафе яхт-клуба, правда, не в самом кафе, где на стенах цветные картинки с яхтами и видами моря, а снаружи – на большой террасе-балконе-площадке размером с четверть здания. Справа от Дрюпы сверкала река, позади – заводь, усеянная продолговатыми, похожими на семена телами яхт, слева – старые высокие деревья, а напротив... Напротив – Кэт и Петрович, за спинами которых – пустые столики, стёкла и распахнутая дверь банкетного зала, полного людей и музыки. Аппаратура, словно не желая проигрывать какую-то русскую попсу, хрипела на басах. Однако на террасе звуки музыки рассыпалась и были не громче шума деревьев и плеска воды.
Тень крыши падала на столик, разбивая его надвое, переламывая плоскости, скрывая Дрюпиных друзей и выявляя самого Дрюпу – он находился на солнечной стороне. Вот уже минуту Андрей был занят наблюдением за игрой света, проходящего сквозь бокал: прозрачное вино и стекло не могли удержать солнечные лучи, и они рисовали на его руке красное подвижное пятно. "Словно живое". – Для Дрюпы оно было реальнее вина, которое он отпивал маленькими глотками, реальнее него самого, да и кожа под пятном была больше чем просто кожа – она чувствовала нечто недоступное ни глазам, ни языку, ни пальцам.
– Смотрите, – сказал он, указывая на пятно кусочком хлеба, и на мгновение белый мякиш приобрел красный оттенок – какой классный цвет.
– Реальный, – Пит словно уловил Дрюпины мысли, – кровь и плоть.
– А давайте станем братьями по вину, – продолжая разглядывать тень бокала, предложил Дрюпа.
– Можно, – согласилась Кэт, – но как это?
– Элементарно... Возьми тень моего вина.
Она протянула руку к свету и Дрюпа переместил красное пятнышко в её ладонь. Кэт сжала кулак и рассмеялась:
– Что, теперь ты мой брат?
– Так, сестрёнка.
В этот момент из распахнутой двери банкетного зала вывалили люди, и всё переменилось. Музыка стала ещё более хриплой и неприятно громкой. "Всего несколько человек, а здесь уже тесно, – подумал Дрюпа, – чужой праздник. Свадьба". Среди вышедших была невеста – высокая девушка в фате и полупрозрачном платье, под которым белыми полосками проступали трусики и бюстгальтер.
– Свадьба.
Кэт развернулась.
– Точно, свадьба.
– Дурацкая свадьба, – сказал Пит, – дерьмо они слушают.
– Сам ты дурацкий, – беззлобно осадила его Кэт, – людям в кайф.
– Жених уже косой...
– Забавные. – Кэт улыбнулась. – Это, наверное, папа.
Изрядно нагрузившийся пожилой человек в костюме повалился на стул и, открыв рот, уставился на плюгавенький катер, с дымом и хрюканьем взбирающийся против течения.
– Тайфун, ха, – прочитал название Пит.
– Нуфиат, – перевернул Дрюпа, – так красивее.
Он вспомнил поэтические имена яхт, встреченных по пути вдоль берега: "Лада", "Ассоль", "Аэлита", "Снорк". Из зала выскочила и побежала вниз кукольная девочка лет десяти в розовом платье и с большим розовым бантом.
– Тошнит от них. Пойдём, – сказал Пит, – мы ведь собирались купаться?
Вскоре они уже шли мимо собак, лежащих вялыми меховыми ковриками возле проходной яхт-клуба, мимо пустых эллингов, шли по дороге, покрытой щебнем, но камни не были острыми – выпитое вино смягчало каждый шаг, шли, передавая очередную бутылку из рук в руки. Правда, пили в основном Пит и Дрюпа.
На берегу, на острие мыса, там, где река соединялась с морем, возле самой воды обнаружилась маленькая полянка. Солнце было ещё высоко, но уже на западе, над заливом, волны ослепительно сверкали, и несколько суденышек терялись на поверхности этого жидкого золота. Дрюпин взгляд проскользил по реке и уперся в новостройки, белеющие на противоположном берегу. "Словно зубы, – подумал Дрюпа, – надкусили небо".
– Лахта, наверное, – уловив его мысли, предположил Петька.
– Вряд ли Лахта, – в слове "Лахта" Дрюпе показалось нечто особенное, легкое, морское – "Лахта-Яхта", – это какое-нибудь Долгое.
– Полотенце не взяли, – сказала Кэт.
– То-то, – нравоучительным тоном произнес Пит, – господа поэты.
– Ладно. – Кэт быстро скинула одежду и направилась к воде.
"Красиво, но банально", – Дрюпа на какое-то мгновение ощутил себя режиссером, и Кэт вдруг оказалась за гранью, недоступно далеко, в кадре какого-то чудесного объемного фильма.
– Тёплая, – произнесла она не оборачиваясь, словно обращалась не к друзьям, а к большому солнечному диску, висящему над ней.
– Ну что, полезем! – Пока Дрюпа любовался видом, Пит успел раздеться и подойти к воде. – Тёплая, сука. Как же! Ледяная.
– А ты кричи, – подсказал Дрюпа, – крик помогает при переходе в иную среду.
Когда же Дрюпа с громким "Йааа!" вбегал в воду, Кэт была уже далеко, только тёмное пятнышко головы среди сверкающих волн, а Пит по-прежнему стоял по колено в воде.
– Давай! – Дрюпа развернулся и приглашающе махнул рукой. – Она только кажется холодной.
– Я вхожу. – Пит улыбнулся. – Но медленно.
Выбравшись на берег, они долго сидели на облизанном волнами и солнцем бревне: кора давно сошла, древесина была белой и гладкой. Бутылка вина продолжала свой неспешный путь из рук в руки. Но теперь пропускал Дрюпа. В его желудке образовался некий обжигающий ком, который в такт с дыханием подкатывал к горлу.
– Чего-то мне не того. – Дрюпа встал и направился в камышовые заросли. – Крокодил солнце проглотил.
Это и в самом деле была не тошнота, это было солнце, накопленное на террасе и теперь пылающее внутри. Дрюпа опустился на четвереньки, и земля поплыла перед глазами, а камыши вдруг стали огромными – бамбуковым лесом, непроходимой чащей, протянувшейся на многие километры вдоль побережья. "Надо блевануть", – приказал себе Дрюпа и представил, как огненные шары вылетая из его рта, плывут в этих зарослях с шипением и треском, и белый дым струится вдоль стволов. "Американские вертолёты выжигают джунгли напалмом". Блевануть не получалось. Тошнота исчезла сама собой. По инерции – а вдруг опять? – Дрюпа засунул два пальца в рот и, выпучив глаза, зарычал. Эту процедуру он повторил несколько раз.
– Кто там блеет как козел? – донесся голос Пита.
– Не блеет, а блюёт, – поправил Дрюпа.
Ещё один раз безрезультатно рыкнув, он глубоко вдохнул. И вдруг полетел вниз, сквозь сухой шелестящий дождь навстречу жёлтому песчаному небу.
Поначалу он лежал, пребывая в состоянии, которое сам для себя определил как великое недеяние, Ву-Вэй, где он и мир были неразличимы, он был всеми запахами, всеми звуками, он был небом и землей, движением и покоем. Но постепенно голоса друзей, словно нити, зацепили и понесли Дрюпу, вновь собирая, превращая в сплошное ухо, в камышового зверя, чья добыча – слова.
– Тогда старшие сёстры меня обижали, – рассказывала Кэт, – или я сама обижалась.
Он чувствовал, улавливал малейшие оттенки интонации – Кэт говорила нечто сокровенное, очень важное для всех них.
– И у меня было тайное место, – продолжила она, – куда я приходила. Это был маленький стульчик, почти игрушечный, он стоял в углу, ну, детский такой, с ручками и фанерной спинкой. И я приходила к нему, потому что там жил мой Бог.
– Бог? – переспросил Пит.
– Ну да, мой Бог. Я его не видела, но знала, что он там... Он слушал меня, и я это знала. Сёстры смеялись надо мной – опять к своему богу пошла, но я-то знала...
– И он помогал тебе?
– Наверное. Но ты знаешь, я очень странно молилась. Думала, ну где-то подсознательно, об одном, а вслух, то есть как бы вслух про себя, просила совсем противоположное. – Кэт вздохнула. – Я говорила: вот я плохая, но пусть будет мне ещё хуже, пусть они бьют меня сильнее, и так далее... И даже представляла это. А где-то в глубине хотела совсем другого, ведь я любила сестёр. Причём как бы вот эти наговоры на себя должны были как бы отразиться и стать своей противоположностью.
"Для собак человеческая речь всего лишь татуировка воздуха", – Дрюпа вспомнил слова человека по прозвищу Передоз, эта фраза была вспышкой, одиноким цветком посреди дурацких телег, которые тот гнал, сидя рядом с Дрюпой на скамеечке возле Казани. И теперь, воображая себя человекособакой, большим камышовым псом, Андрей видел летящие по воздуху прозрачные слова Кэт и тяжёлые, ленивые, стелющиеся по земле вопросы Пита.
"Он ведь не врубается", – с каким-то внутренним сожалением подумал Дрюпа.
– Андрей, – вдруг позвал Пит, – умер, что ли?
Дрюпа, раздвигая телом камыш, на четвереньках пополз к друзьям.
– И ещё на этом острове водился дикий камышовый пёс. – Он подобрался к Кэт и мокрой головой коснулся её груди.
– Пёс, почесать за ушком? – спросила она.
Дрюпа кивнул.
Пальцы Кэт были лёгкими и тёплыми. Они невесомо скользили по коже, рассыпали мокрые сосульки Дрюпиных волос, которые становились продолжением лучей солнца, а оно недвижно висело над морем, ибо наступала вечность, и мир виделся потоком непрерывно и одновременно возникающих образов, немыслимых пейзажей, где Кэт могла быть облаком, а Петрович холмом, где навстречу Дрюпе по сверкающей поверхности воды шел, пританцовывая, невысокий человек в трепещущей на ветру одежде. И Дрюпа знал, что это – ангел, живший в доме Кэт, в углу, где маленький стул и ящик с игрушками.
Зима, 1996
