13 восьмистиший и еще 67 стихотворений Октябрь 1997 ≈ октябрь 1999. М.: АРГО-РИСК; Тверь: Колонна, 2000. - 80 с. ISBN 5-94128-016-3 В оформлении обложки использованы фрагменты картины Питера Брейгеля "Падение Икара".

* * *

Олово, олово падает с неба,
в коже одежды и девичьей коже
до ко́сти ходы прожигает.
Dies ли irae?
Еще непохоже.
(Червь через череп дыру прожирает.)

Не смяти мои мысли, лукавый,
не сминай мои метры,
отхиляй, гугнивый, кулявый,
за километры.

Олово, олово падает, плавлено.
Будет ли это хвалимо и славлено?
Олово каплет горячим дождем.
Что это значит, пока подождем.




* * *

Вот мы и вышли из штопора,
и, подпирая крыло,
ровною штопкой заштопано,
синее небо светло.

Lumen, и coelis, и в инее
спит облаков молоко,
и на душе алюминевой
стало, как в детстве, легко.

Вот мы к земле приближаемся,
по лугу след колеса,
в мокрой траве отражаемся
взглядом назад, в небеса.




* * *

Подобрали меня рифмы в канаве,
кой-как обтряхнули, обмыли,
подбирали мне одежку по росту,
то есть, значит, с чужих детей,
мазали, сводили коросту,
очищали, отчищали от страстей,
прочищали мне уши и мысли,
а случалось, чуть не доконали.

Я их, как умела, держалась,
а случалось, трепыхнусь, чуть не вырвусь,
загуляю проходными дворами,
чтобы срезать долгий путь напрямки,
но они меня, как пашню, орали,
не сымая с плуга руки,
и давали мне задаром и на вырост
неиспрошенную милость и жалость.




* * *

Уже за порогом,
уже за чертой,
уже по оврагам
томится настой
густою душой
отцветающих трав,
уже отошел
от платформы состав.

И прежним дорогам
не встретиться с той,
которая ляжет
уже за чертой,
пряма, как стрела,
и уже пролегла,
которая скажет:
иди же, не стой.




* * *

Не пригладить ершистую проседь,
не заменятся ночи на дни,
полдуши не рвануть и не бросить,
не оставить полжизни в тени.

Не покинуть полжизни вдали.
Полдуши, называемой телом,
не поставить к стене под расстрелом,
не скомандовать: "Пли!"




* * *

Один прыжок - и за́ море,
за самое за синее,
осинные глаза мои,
дерзания осенние,
весенние терзания,
и заново в рассеяньи
посеянное знаменье,
и за́ море - один прыжок.




* * *

...друг мой милый,
помнишь ли меня?

Помнишь ты меня еще,
в облаке вися,
на заре линяющей,
меняющейся?

Нет, меня не помнишь ты,
память выцвела.
Глухо гонят кровь шунты
до славы, дотла.




* * *

Тот не томный, не тонкий,
глуховатый гобой
над листом похоронки,
разгоняя потемки,
плачет разом с тобой.

Не избыть, не замаять,
не отправить в Орду,
топит на́ сердце наледь,
тает льдинкой во рту.

Хоть заплакан, проплакан
во всю чахлую грудь,
но колеблемый клапан
не заткнуть, не погнуть.

Не избыть, не замаять,
в комбикорм не смолоть,
плачет вечную память
и невечную плоть.

И в слезах обволокся
в ту невечную плоть,
каковою облекся
и от коей совлекся
среди облак Господь.




* * *

Что же ты
говоришь сама не зная что и как...
Прожиты
жизнь любовь и прочее
ни за пятак.

Реченька
мимо жизни и мимо любви течет.
Неизре́ченный
смысл речи изувеченной
весь наперечет.

Сталось ли
то чего ты чаяла и ждала?
К старости
когда тую рифму "младости - радости"
изжила...




* * *

Жизнь - конфетная обертка
для тех горечей, которые
как стрекозы вьются вертко
по-над ряской акватории,

как пиявки в плоть вопьются,
плыть рискнувшую под ряскою,
и как песни - не поются,
не скрежещут и не лязгают.

С двух боков скрутившись в бантик,
жизнь - это цветастый фантик
для тех горечей нечаянных,
что не колются, не бьются,
как пластмассовые блюдца
в зажелтелых смугах чайных.




* * *

Если только посмотреть
из окна в окно,
то на четверть ли, на треть,
а будет темно.

Если только заглянуть
из гла́за да в глаз,
можно ухнуть в темь и муть,
в дым, и чад, и газ.

Если только... - Помолчи,
чучелко-вещун,
лучше выброси ключи
и глаза не щурь

ни в окно, ни в глаз чужой,
ни в мою подушку,
у тебя, брат, за душой
духа на полушку.




* * *

Стоит скала, а ты молотобоец
без молота (как девушка без весла),
и после всех пожарищ и побоищ
печаль, как ей положено, светла.

"Есть музыка, и все дела".
Так объявили Павел и Иосиф.
И в пруд не бросившись, и никого не бросив,
печаль имеет право быть светла.




* * *

Весной я болен.

Весною я больна.
Не лирикой, не лирой,
но роющей до дна
сторукою, сторылой
тысяченожкой спазм,
язвящих чрево дрелью.
И Ты от ней не спас,
не заменил свирелью.




ИЗ ЯНА ЗАБРАНЫ

От дневников до сонников
и заново до дневников.
Кандальный звон оков.
Не тронь, не сдвинь оков.




* * *

Речь моя, не река, а речушка,
я в грязи на берегу, точно чушка.

А она себе течет, течет мимо,
будто я ей вовсе не необходима.

Через камешки бежит - не споткнется,
пока устьем возле уст не сомкнется.




* * *

Мне цыганки на вокзалах
так хотели погадать,
отцепилась, отвязалась,
верю только в благодать.

И куда меня ни кинет
обстоятельств маета,
знаю, знаю: не покинет
та единственная, та,

что, за шиворот рукою
ухвативши, поведет
прямо к воле и покою
из отомкнутых ворот.




* * *

Плоский лаваш,
бордовый "Жюльен".
"Искренне ваш",
подписано "N".

Угол письма
свернут, как в зной
свертывается
молоко за стеной.

Рубль или франк,
цена одна.
"Ich bin krank".
"Я больна".

Стих или страх
на скулы надет?
Я есмь крах
твоих надежд.




* * *

По дороге на автобус
ударяет по ноздрям
упоительное - то бишь
тот же взмах по Моховой,
тот же дар, что был не сказкой
и опять не опоздал,
сад больницы Вожирарской
пахнет скошенной травой.




* * *

Обмираю. Эти звоны,
эти музыки и пенья,
как синички, чистят перья,
чтобы вылететь из зоны
обветшалого молчанья,
звукового безначалья,
выпорхнуть, умны и юны,
как синички, сесть на струны.




* * *

Путаница-путница,
девушка-душа,
кровь по капле спустится,
как с карандаша

буковки на чистое
пространство листа,
где вопит неистово
пуща-пустота.




* * *

В предсонье сочиняя и забыв
наутро всё... О Господи, избавь
- не от забвения, от сочиненья,
от сонных мар, от маревных зыбей,
от вылазок без лампочки в забой,
где скоро дотрухлявеют крепленья.




* * *

                                    ...Господь!
этот воздух запустевший - только плоть
душ...

Первая-то рифма каждому слышна,
а вторая - "плоть-душ",
Господи, прости меня, так ли я смешна,
дуя все в ту же да ту ж

дудку двуединую, душ плоть
выманивая на свет?
Дай мне в огороде лебеду полоть
с тою, чей восход воспет.




* * *

По Петроградской стороне,
по проходным дворам,
двадцать пять лет тому назад
- назад или вперед? -
а нынче это не родней,
чем Люксембургский сад,
и веницейский тарарам,
и тот ночной полет

над океаном, по горам
недвижных облаков,
где пыль и даже пыль веков
навеки вмерзла в лед,
и двадцать пять минувших лет -
как один миг, как взгляд,
как листопад столетних лип
в неназванной стране...




* * *

И виждь
и слышь
и дождь,
и сушь,
с очей и с уш
пыль отряхни,
смахни с плаща
капли дождя.
ты жив,
ты сущ,
как мох
и хвощ.




* * *

Зацепляя подолом траву,
не спросясь, чего просит утроба,
проторивши в бурьяне тропу,
не отступишься тучного тропа.

И до той, Покрова-что-на-Рву,
не покатишь коляску, как встарь,
как стакан прижимая ко рту
пожелтевший стенной календарь.




* * *

Когда глаз на затылке,
а ухо во рту,
затворись и застынь
в глухоту, глухоту.

Когда в мыслях трещетка,
а мозги на мосту,
каждой мышцею щек
в немоту, немоту.

И летучего облака
не достает
зацепившийся обок
восковой самолет.




* * *

Расточительный парад
облаков, повисших сохнуть
на веревке бельевой.
Что мне - ахнуть или охнуть,
когда глохнет аппарат
ухо-слухо-глуховой?

Наволочкой облака
не покроет лоб рука,
не промолвит ни полслова,
не ответит на вопрос:
где он, ухо-горло-нос
маiора Ковалева?
. . . . . . . . . . . . . . . . . .

Порубивши лес на щепки,
не обломит лоб рука.
Расцепляются прищепки,
отлетают облака.




* * *

Это волшебство, колдовство, волхвование...
- но да будет, верую, воля Твоя,
чтоб Тебя хвалило  в с я к о е  дыхание,
а не только подобное пенью соловья,
а и мое грешное, частое, короткое,
Бог весть что бормочущее хриплою глоткою.




* * *

И весь-то труд - глазеть в окно
автобусов и электричек,
чтобы с мотором заодно
урчал ручей журчащих строчек.

А время, вместо быть пустым,
течет и полнится журчанием,
как ключ, пробившийся в пустыне,
как луч из туч светлом нечаянным.




* * *

охотники рыщут
по темным борам
меня зайца ищут
по рвам по буграм

а я заинька
а я серенький
в лощинку забьюсь
в щели́ схоронюсь
вымерзаю как
цветик синенький
в осеннем бору
на зимнем ветру

охотники рыщут
трубят в рога
меня зайца ищут
своего врага




* * *

Тук-тук в твоей груди
ничем не знаменит,
от всех укрыть изволь
непрошеную боль,
неторопливый пот,
готовящий в расход.
Струись, эфир, гуди
от пенья Аонид.

Ночной зефир, струи
эфирные масла,
сирень и резеду,
крапиву-лебеду,
предутреннюю дрожь,
и васильки, и рожь.
Ты веришь, что ручьи
река времен спасла?




* * *

Как долго всё, как жизнь долга,
как тяжкий взгляд из-подо лба
тупой, но жалящий.
Как мы живем? Чего жуем?
Обугливаемся живьем,
как на пожарище.

На пепелище слов и снов
трухою рухнувших основ
наполнив горсточки...
Но вдруг, хоть изредка, нет-нет,
внезапный свет, просвет, рассвет.
Спасибо, Господи.




* * *

Как на гребне волны
выдираются кудри русалочьи,
так и мы не вольны,
словно увалень, втянутый в салочки,
на бегу охромев
и с разбегу ужален крапивою,
словно рычущий лев
под кудрявою северной ивою.




СТИХИ О РУССКОЙ ПОЭЗИИ

И время звучит, и пространство звучит,
и учит, и мучит, и точит,
и только последнее что-то молчит
просторной строфой многоточий.

В пустые дырявые руки словлю
что ссыплется в них само,
сомну, изорву, искрошу и слеплю
свое звуковое письмо.

Туда, где вода не смывает следа,
где ветер не сдует пепла,
где корочка льда у того пруда
навеки не окрепла.




* * *

Оттягивая тетиву,
навеки бронзов,
уже не кинешься в траву,
пустой колчан отбросив.

И это я (а кто ж еще!)
сквозь шёпот-лепет
запечатлела то плечо
и тот последний трепет.




* * *

Улица, улица,
будь же ты умница,
не поворачивай.
Мне не в ту сторону,
там всё несолоно,
хлёбано начерно.

Там на дубу
не во трубу
дует норд-ост.
Там, как грибы,
если бы да кабы
тянутся в рост.

Улица, улица,
погоди, погоди.
Сердце волнуется
где-то в груди.




* * *

Возьму ли, обойму́ ли я
винтовку наготове
(спелёнутая мумия
скончавшейся любови).

Заплачу ли, запрячу ли
патроны в нижний ящик
(с истлевшей Парка пряжею
не сыщет, не обрящет).

Поговорю ли я с тобой
или уже совсем не я
(а месяц в небе ястребом,
а ночка не весенняя).




* * *

На зарайской на картофельной гряде
потрудись, как в райском вертограде,
как не трудятся нигде уже, но где
не впустую просят Бога ради.

Виноградарь, виночерпий, вертопрах,
потрудись, как сиживал когда-то
вскоре на́долго забытый старый Бах
над кантатой стопятидесятой.

Выкопай, приподыми и обтруси
с тех туберкулезных клубней глину,
во раю ли, в огороде, на Руси
- сказано: "Трудись, и не покину".




* * *

Ты помнишь, всю ночь полыхали зарницы,
качался в стакане недо́питый чай,
и чем южнее, чем ближе до Ниццы,
тем пуще сгущался лавандовый чад.

И даже сквозь непроницаемых стёкол
заграду сочился он и проползал,
а в предрассветном, высоком, как сокол,
миражем качался нездешний вокзал.




* * *

Как полешек летучую стаю,
эти дни растоплю и растаю,
растворю в белом небе дымом,
за пустой горизонт уходимым,
и последний закат раздую,
клетку небу раскрою грудную.




* * *

Феословы, богознатцы
- и как там еще их звать -
редко пробуют дозваться,
всё пытаются дознать,
тянут Бога на дознанье:
"Ты в каком гражданском званье -
чернь, серёдка али знать?"

Перезвон от многозваных
испаряется в зенит,
словно дух цветов завялых,
словно взор пустых зениц,
мы же, смирные созданья,
нам в заулках мирозданья
только благовест звонит.




* * *

Достопочтенный шкаф,
сколько ненужных слов,
тяжких, как батискаф
на дне беспробудных снов,
сколько ненужных рифм,
ухнувших за борт ("На кой...")
и, зацепясь за риф,
съедаемых солью морской,
сколько ненужных строк,
строф, метафор и форм...
Невыученный урок
душит, как хлороформ.




* * *

Весна наступает, отступает и снова
кидается в атаку, стреляя листвой,
бурля и кипя у дощатого створа
и крепкий расшатывая затвор.

Так страсть не уступает бесстрастью,
так сон вскипает средь бела дня,
так я отступаю перед прежней напастью,
слова сочетая, сближая, родня.




* * *

...и соловей, ударенный под дых...

...да-да, ударенный под дых,
упавший в мягкий мох,
едва-едва собравший дух,
чтоб Бог ему помог

опять защелкать, засвистать,
вспорхнуть на тот же сук,
но, Боже, как суха гортань,
и звук не слышен вслух...




* * *

Это русское "не"
на чужой стороне:
не зову, не жалею, не плачу.
Перепев-негатив
прозвучит, проглотив
невезение и незадачу.

Не-не-не, ни-ни-ни,
не пиши, не звони,
ни звонка, ни письма, ни e-mail'а.
Не зови, не жалей,
не клинком журавлей
рассекается небо немея.




* * *

Вот взошли звезда и Солнце
над холмами Галилеи,
и увяли баснотворцы,
слова в горле не имея.

Ослепясь от Слова-Света,
Слова Нового Завета,
с горестным безгласным вздохом
увядоша, увядохом.




122, BOULEVARD DE L'HOPITAL

Памяти Вадима Козового

Гошпитальный бульвар
или просто Больничный.
Заграничный угар,
но уже и давнишний.

Из окна не видна
даль того переулка.
Что стоишь ты одна,
непочатая рюмка?




* * *

А нас давно не будит петушиный
крик. Петухи пошли на флюгера.
Одна луна лампадой нетушимой
напоминает, что вставать пора,

идти сквозь сон по запертому парку
к небьющему фонтану, непою-
щему певцу и только по распадку
журчащему немолчному ручью.




* * *

И снова, и снова на севере диком,
на севере дальнем, на севере южном
растапливать тот же огонь Эвридикам,
уже никакому Орфею не нужным.

И снова, и снова на севере шалом,
на севере мокром, промозглом и хмуром
скитаться тенями в толпе по вокзалам,
питаться воспоминаньями тюрем.

И снова, и снова. До самыя, самой,
кого ни назвать, ни позвать, ни приближить.
А солнце восходит над Летой и Камой,
а жизнь не сдается, но блещет и брызжет.




* * *

Вчерашний день и прошлогодний снег.
Чего ищу? Чего здесь нет.
Весна уже красна, и вместе с ней
пришла пора глазам краснеть.

Весна из четырех времян одна
несет очам не слёзный дар,
но тяжкий дух немытого рядна,
запавших щёк, дощатых нар.




* * *

Кто вырастал на берегу
Москвы-реки,
тому и в тающем снегу
лепить снежки

и на подтаявший обрыв,
на бережок,
опору валенком прорыв,
швырять снежок.




* * *

Невзгоды и взгоды
как сбивчивый топот коней.
Все лучшие годы
и худшие годы
имеют конец.

Конец непогоды
и всякой погоды конец.
Ржавеют заводы
и водопроводы,
и мчится гонец.

"Хорошие вести!
Ты знаешь, что там тебя ждут?
До райских предместий
не месяцев двести,
а двести минут".




* * *

Как страшно, еще бы,
в такие чащобы
одной пробиваться, и в гущу, и в темь,
где комом валежник
и чахнет подснежник,
едва прорастая сквозь серую земь.

Рискованно, братцы,
одной забираться
и в чащу, и в гущу, и в глушь, и во тьму
- и страшно, еще бы,
зато не трущобы,
зато не предместья в фабричном дыму.




"ПАДЕНИЕ ИКАРА"

1

"Луч запел, и звук забрезжил,
- режет буквы Каллимах, -
мы живем, конечно, реже
не впотьмах, а вполутьмах,
в полумгле, в полутумане,
только чаще в полной мгле,
в возвышающем обмане
на расплавленном крыле".

2

На квадратики разделив,
изучи эту живопись пристально,
вместо греческих тучных олив
здесь ботаника севера мглистого,
и под сенью неплачущих ив
не пейзажи, что пели романтики,
не Неаполитанский залив,
а холодная бухта Атлантики.

3

Пахарь за плугом,
с сетью рыбарь,
круг или угол,
мед ли, янтарь,
щука ли, угорь,
уголь ли, гарь,
гладко обструган
шест под фонарь.

4

Эти мазки,
этот передник в брызгах
- словно глазки
в тяжких дверях бутырских.
При свете дня
в мире холодном сем
видишь меня?
- камера два-два-семь.

5

Простор - или нету простора?
Пустырь - или ангельский сад?
Раскол - или мирного спора
спасительный палисад?
Дискуссии - лучшая школа
улова ужимок и слов,
и молча глядят с частокола
глаза несогласных голов.

6

Видишь, там в уголку,
у холста почти на боку,
у листа на прожилке
раздается "ку-ку",
то кукушка из старых часов
отодвигает засов
и выпрыгивает на пружинке,
разгоняя недремлющих сов.

7

Наработавшись на пахоте за годы,
нам бы ваши, учители, заботы,
нам бы ваши, учители, проблемы,
от которых вы опухли и бледны.
Зато счастлив смиренный оратай,
не оратор с троекратной зарплатой,
подкрепится он коркой сухою,
поплетется до конца за сохою.

8

Ты теперь в Аркадии,
где небо голубое,
где кому что дадено,
не берется с боя,
не талдычит радио
с побудки до отбоя.
Под ивой ли, оливой
в Аркадии счастливой.

9

Жук запел, забрезжила пчела,
и земля от ливня почала
будущие и хлеба, и хлебы,
зелены, и золоты, и лепы.
Оботри чело, передохни
или даже посиди в тени,
погляди, как солнце полыхает
в глади вод, где перышко порхает.

10

"...а пух и перья, как в погром..."
Пока не грянет Божий гром,
мужик не перекрестится.
Красуйся, всякий град, и стой
над той последнею чертой,
над топью блат и тьмой лесов,
над бездною, взлететь готов,
болтая околесицу.

11

"...и расшибусь, как Фаэтон".
- Нет, я не то что он,
в моей груди гудит мотор
в шестнадцать мегатонн,
и обтекаемо свистя
как ласты плоски лопастя,
и крепок мозг, и клеек воск,
и солнца ласков лоск...

12

По-над взлетной скалой
взмах прощальной руки,
орлий лёт удалой
преуспел ли тебя обо́дрить?
А в тени под кустом
кто-то ставит силки,
чтобы дичи куском
крестьянскую трапезу сдобрить.

13

"Несчастливое число,
- говорит Дедал старухе, -
чаял, абы пронесло,
да судьба была не в духе.
Захлопотанные Парки
оборвали нить в запарке..."
А она ему в ответ:
"Нишкни, полоумный дед".




МАЛАЯ^* ОДА 49-му АВТОБУСУ

Вот я сижу, меня везут,
я как Наполеон
на колеснице.
Стишок еще раздет, разут,
неоперен
и полуснится.

Из нечленораздельности
он еле вылезет
на пересадке.
Кто взялся мой разбег нести,
меня и вывезет
к разгадке.

* И, как оказалось, прощальная.




* * *

Кто там ходит под конвоем
"в белом венчике из роз"?
Глуховатым вьюга воем
отвечает на вопрос.

Иней, розами промерзлый,
колет тернием чело.
Ветер крутится промозглый,
не вещает ничего.

А в соседней зоне Дева
не смыкает слезных век.
Шаг ли вправо, шаг ли влево -
всё считается побег.

В тихом небе ходит Веспер
- наваждение...
А конвой стреляет без пре-
дупреждения.




* * *

Скрипят, хрипят повозки,
но с кем я встречусь на
последнем перекрестке
ручья, луча и сна?

Но с кем я встречусь там,
где все впадает в облак
и "ветер по цветам"
впадает в тяжкий обморок?

С тобою ли, любовь моя,
слепая, сердобольная,
волною в камень скал?
А ты, мой южный, нежный,
завьюженный, заснеженный,
во тьме семи зеркал
нашел ли что искал?




* * *

Шёпот, лепет и т.п.,
робкая одышка,
в перештопанной тропе
снова дырка рвется.
В шлепанцах ли проскочить?
Проскочу... Не вышло
белых ног не замочить
около колодца.

Около колодезной
просторной калужи,
где не по погоде зной
на исходе мая,
тихо-тихо, босиком,
там, где грязь поуже,
черёмухи лепестком
небо обнимая.




* * *

Гнусавым перебором
гавайския гитары
слышны за синим бором
товарные составы.

А мы за разговорами
(тогда еще не стары
и не болят суставы)
на все четыре стороны

глазеем. Наглазелись?
Куда, куда вы делись,
златые, подмосковные
июли-сентябри,
отчайные, рисковые
сверстники мои...




* * *

Что приневестится
при свете месяца
мутного? Вот ты каков:
ночь непроглядная,
алчная, жадная
стая голодных волков.

Худа не станется,
хоть и потянется
всеми клыками к огню
туча белесая, -
волка и беса я
жаром костра отгоню.




* * *

И слёз размаз,
и скошен рот,
и видит глаз,
да зуб неймет.
Неймет, неймет, неймет.

Неймется мне, неможется,
как куль муки несу,
и тоненькая кожица
слупилась на носу.
Но что же я несу?

Что я несу из этих мест?
Не слезный дар, не тяжкий крест,
несу косу за поясом.
Посечи скользкую лису
не здесь, окрест, не на носу,
за полюсом, за полюсом.




* * *

- Спой, светик, не жмись,
не уткнись в стекло,
черное от дождя,
желтое от фонаря.
- Нет уж, я только жмых,
а масло утекло,
как под дождем лыжня,
как за дождем заря.

Впиталась песня в снег,
снег уплыл в океан,
океан воспарил в облака,
облака пролились в горах,
гора обвалилась в ручей,
ручей заледенел,
и желтых клякс ореол
как фонари на льду.




* * *

Чем дальше - тем ближе,
как сон или сказка,
чтоб небо бледно-рыжее
не скисло и не сгасло.

Чем выше - тем ниже,
губами к земли,
чтоб те, что чудом выжили,
и умереть смогли.




* * *

На мосту - с кем прощаться?
За мостом - с кем заохать?
Зарасту - что за счастье! -
свежим светлым мохом.

Мой костер еле тлеет,
как осетр впавши в невод
бьет хвостом в сети сути,
прежде чем уснути.




* * *

Зашкаливает
в обвале сует,
во шквале страстей,
в обломе тревог,
треногих, как стул
или табурет,
где сел - и уснул,
и всё, тебя нет.




* * *

Буря на море, на́ море буря,
небо немое осоловело,
тучи на небе, на́ небе тучи,
в их ограненье пуганый месяц.

Мы позабыли гладь голубую,
держит за выи нас атмосфера,
парус наш сорван ветром колючим,
нашу голубку, утлую шлюпку
носит по волнам который месяц.




* * *

кафка-быль или кафка-ложь
одним словом одно и то ж
как теперь говорят виртуально
вертухай понимает намек
на такое что и невдомек
добродетели документальной

твои косточки пальцев в крови
отвори отоври оторви
мизантропию от мизансцены
вертухай наблюдает в волчок
как колотит в бетон кулачок
и как сыплются стенки и стены




* * *

не сошлось и пол-зала
на последний сеанс
как змея выползала
и как жалился князь

усмехались умильно
уходили смеясь
на словах КОНЕЦ ФИЛЬМА
шел жестокий романс