Хоронили управдома,
шли за ним четыре дома,
и старейшие в квартале
три старухи причитали.

А разве знаешь разве знаешь
где найдешь где потеряешь,
об какой корявый сук
обломаешь ты каблук.

(1957)

1.

На Оршу, на Ржев, на Моршанск,
на лысые лбы и пригорки,
пропащий нашаривать шанс
в просыпанной пачке махорки,

пропавший нащупывать пульс
в изгибе дрожащего рельса,
в проталинах та́енный путь
среди негорелого леса.

2.

Вот она, долгожданная
фанфара во мгле,
жизнь моя голоштанная
с фонарем на скуле.

Жизнь моя беспечальная,
фонарик да нож.
Долго жданный и чаянный
последний дебош.

3.

Исчерпаны не сны одни,
а даже толкованья,
и пню глухому не сродни
глухое токованье,

и дню слепому не своя,
хрипя и прикипая,
выплескиваясь за края,
судьба моя слепая.

4.

Репьи и перья, перья и репьи,
и пение мотора по ухабам,
по-над ухабами, не трогая земли,
так муравьи поют по-над травою,

так, муравьиною опившись кислотою,
мы за собой следов не замели,
так ластятся к лугам благоуханным
туманы, тучки, росы и ручьи.

5.

Не миру, не городу -
не городу, а
собравшейся по воду
дужке ведра,

сосущему холоду
из недр бытия,
молчащему ворону -
                        все та же я.

6.

Нещечко мое, собирай вещички,
пора отправляться в дальние края,
загорелось море от малой синички,
замы́калось горе с повечерия.

Загудит гудок, занемеют губы,
закликает, завоет плачея колес,
и любовь и жизнь - все идет на убыль,
катится тенью вагонов под откос.

7.

Проходным двором человечества,
достославным под именем светоча,
прохожу в приближении вечера,
зажигаю свечки, отраженные в речке.

Не столицею... нет, столицей,
огнеглазой, тысячелицей,
под беременной бомбами райскою птицей
мы проходим, храбрые человечки.

8.

Звездочки синего инея
- как лепестки по столу.
Воткнута ветка бузинная
в киевскую пастилу.

Как закипеть, так и выкипеть,
па́ром на льду загустеть.
Хлам по углам порастыкивать
перед приходом гостей.

9.

То ли короче дыханье,
то ли дыхание глубже,
легкие дышат стихами,
лёгко скачу через лужи.

Ох, как скачу я - и через
эту былую запретку,
где подрастающий вереск
небо увидит не в клетку.

10.

Заколдовать, расколдовать,
плевать, что заколдобило,
и в травянистую кровать
навек упасть и набело,

законопатить дом и двор,
и взор, и глаголание,
и только слышать ветер с гор
и нюхать утро раннее.

11.

Этой "тяжести-нежности"
- двух циркачек, сиамских сестриц,
сочлененных в промежности,
расчлененных по краю ресниц, -

над могилою сестринской
в облаках 23-й трамвай,
от метро "Краснопресненской"
громыхающий медленно в рай.

12.

Чем кратче,
тем лутче,
как луч
из-за тучи

на миг
озарит
надир
и зенит.

13.

Дурную бесконечность
поставивши на попа,
да устремится нечисть,
имя же ей толпа,

млея от восхищенья,
хищные рыла раскрыв,
этою тесной щелью
прогрохотать под обрыв.

* * *

"Судьба детей ее не беспокоит"

Эта фраза из акта экспертизы,
серебристым пропетая кларнетом,
утеряла окраску угрозы,
но не вылиняла добела при этом.

Хорошо, когда дышат за стеною
сыновья, а не сокамерницы рядом,
хорошо просыпаться не стеная,
глядя в явь, не пропитанную ядом.

Хорошо не ощупывать извилин,
нет ли сдвига, это ты или не ты, мол,
не осевший вдыхать из-под развалин
прах того, что, дай-то Бог, невозвратимо.

* * *

Лучше умереть раньше,
утром, а не поодиночке,
чтобы не доглядеть фальши
в протяженной, но дрогнувшей нотке.

Будь же кем и хотела,
будто всё заново снова,
опыт, как пар, отлетает от тела
и на холоду сгущается в слово.

* * *

В ожидании конца
не толпитесь на пороге.
Всем достанутся чертоги
в доме нашего Отца.

Не дыши в чужое темя
свежей стружкой и смолой.
За надышанною мглой
есть и место, есть и время.

Шестикрылый номерок
от волнения промок,
на ладони у любого
расплывается лилово.

Не толпитесь за чертою,
не томитесь немотою,
в доме нашего Отца
песни не кончаются.

* * *

Облик милый тепл и кругл, как бублик,
выплыв из глубин полузабвенья,
из высот заоблачных республик,
из долгот того стихотворенья.

Больше мне не рифмовать любови
ни с рассветом, ни со звездной ночью,
зато, глядя в небо голубое,
видеть твердь небесную воочью.

* * *

Погружение, круженье
в той пучине бессловесной,
где отказывает зренье,
слух смолкает бесполезный.

Отряханье праха с пуха,
отрицанье отрицанья,
внешний мир - как оплеуха
на щеке, когда лица нет.

Когда нет лица, ни ока,
ни упрямящейся плоти,
когда тайна только срока
ждет, застыв на повороте.

Тайна хвороста и хвори,
тайна возраста и взора,
тайна ветра, волн и воли,
прославленья и позора.

И, обнявшись с этой тайной,
чая, что настанут сроки,
ты, душа, - как гость случайный
в этом доме, в этом доке.

В этом досуществованьи
не спалить в печи поленья,
как не рассказать словами
таинство Пресуществленья.

* * *

И снова на вопрос ОТКУДА
рифмует битая посуда
с землечерпалкой черепки,
и ковш, пройдя вокзал и почту,
до дна вычерпывает почву,
и земляные ручейки

ссыпаются в курганы обок,
и, вынутая из-за скобок,
душа возводится в квадрат,
и рифма, легкая подруга,
решает квадратуру круга,
чтобы никто не виноват.

* * *

Дни несказа́нные,
дни одичалые,
слепнут глаза мои
солово-чалые.

Блекнут глаза мои,
будто бы за море
в зимнем отчаяньи
цугом отчалили.

* * *

Многозеркальным письмом,
перемноженьем кружка и крючочка
- все то, что не было сном,
стало туманно, размыто, нечетко.

Будто бы ангельский сонм
учит сцепленье крючка и кружочка,
и на листе жестяном
крутится скалка, считалка, решетка.

Ножки-ручки - закорючки,
строчки точек - это тучки.
Вот и - посмотри -
вышел месяц из тумана,
словно в детстве, без обмана,
с ножиком внутри.

* * *

А в кругу этой пе́тельки
жилка синяя бьется и жжет,
фитилек виршепле́тенья,
кружевницын бикфордов шнурок.

И искро́ю на порохе
полыхнут монастырь и пустырь,
если по́ обе по́ руки
фитильку не прикажут: "Застынь".

* * *

И я жила-была,
и пела летом и зимой, в дождь и зной,
и весной:
"Царевна, бойся феи злой,
феи злой..."

Но вот прошло сто лет,
и спящий пробудился свет
и меч на плуг перековал
и на игрушку - пистолет.

И дожил кое-кто,
и прорастали семена,
имена,
племена,
и танцевала вся страна,
вся страна...

* * *

Поднадзорный потолок
окна белым заволок,
чтобы не глядеть,
с оного-то потолка
свешивается рука,
чтоб тобой владеть

там, где ты по потолку
ходишь за грибами
и где только мысленно
шевелишь губами.

Все отдам, пишите сами,
и гусиных перьев пук,
и глухой, как сом с усами,
в стенки клетки сердца стук.

Все раздам, мешок и шило,
перелет и недолет,
не печалься, все пройдет,
все пойдет, мой друг, на мыло.

* * *

Сожаленья и желанья
уж не властны надо мной.

(1963)

Вот теперь одни не властны,
а другие - к горлу нож,
но и те и те напрасны,
не направишь, не вернешь.

Ни на правом, ни на левом
берегу твоей реки
не встрепещутся припевом
из огарков огоньки.

Не востребуются зори
с полыханием зарниц,
не взопреют чьи-то взоры
в теплоту твоих зениц.

* * *

Лихо, которым
не поминают,
кормится кормом
подножным, подручным,
поездом скорым
пути подминает,
пыль поднимает
по залежам тучным.

Ухом припавши
к рельсе певучей,
лучшим и худшим,
живым и стеклянным
глазом неспавшим,
веком опухшим
в небо под тучей,
над океаном

целится лихо,
холодное брюхо,
выстрелит тихо,
откатится глухо.

* * *

Понедельник, лунный день!
Лук возьми, колчан надень.

Под лучом звезды полынной
шар сияет половиной,

обращенною к земле,
тоже блещущей во мгле.

* * *

Жжется дерево-сандал
в суженных зрачках,
расточает слезный дар
в лужах-ручейках.

Жжется плавленая медь
в горней вышине,
чтобы было умереть
скоро и во сне.

* * *

Отмирает любопытство,
удивленье замирает,
и душа небескорыстно,
но не скрытно занимает

очередь. В разлуке с плотью
и сама оплотянела:
ноздри высунув над топью,
поглотившей облик тела,

дышит газом флогистоном,
углекислый выдыхая
с хрипом, посвистом и стоном,
называемым стихами.

* * *

О, этой искры высеканье,
тропа кремнистая к ограде,
в Замоскворечье, Засекванье,
в Трасте́вере, на Ма́лой Стра́не,

на Петроградской Стороне,
где кто-то помнит обо мне
над Невкою, то ли над Марной,
где пышет, победивши тлен,
на стыке рельс ацетилен
и пляшет рифма саламандрой...

* * *

Что ж ты не растаешь,
утренний снежок,
бедный мой товарищ,
белый мой ожог.

Что же ты не выпал
на исходе дня,
рваный лед не выбелил
там, где полынья,

там, где по соседству
прорубей и прорв
острогой по сердцу
целит рыболов.

* * *

Корова не доится,
трава не растет,
и надвое делится
закат и восход.

И хлеб не уро́дится,
и лен не взойдет.
Вступись, Богородица,
за вдов и сирот.

* * *

Европеянок - в обратном
переводе - кротких
узнаёшь по жарким пятнам
на ланитах знобких.

Приносили жар и горесть,
жажду и веселье,
а остались жаль и горечь,
чужое похмелье.

Я спою вам, не тая
(не тая́ - не та́я):

- Я не вывихнутая
и не нанятая
курским щелкать соловьем,
соловьем соловым...

Что веревочкой завьем,
а что зальем столовым.
Блещут капли в бороде
Савла или Павла.
Что есть истина и где?
In vino da tavola.

Та волна и этот вал
накатит, нахлынет,
но за всё, что познавал,
славы, ни хвалы нет
и не будет.

Дело крах,
ни коня, ни царства,
ни полвремени в горах
Марса или Тарса,

ни пол-истины в суме,
ни полбуханки хлеба.
Кто еще в своем уме?
Нам таких не треба.

Полоумный Аполлон
голосит на скверике,
подзорвался граммофон
на полувенгерке.

* * *

Удлинись, дыхание, - говорю.
Улыбнись, мой дальний друг, на заре.
Посмотри, каким огнем я горю
в этом подмороженном феврале.

Удивись, что я еще берегу
то, что было так давно, в январе.
И цветет камелий куст на снегу
на Фобур-Сент-Оноре, во дворе.

* * *

И восходило, и заходило солнышко,
хоть это было на самом деле "или - или",
хоть мы понапрасну пели: "Выгляни в окошко",
- когда на небе туманные звезды светили,

а солнце было толщей земли засло́нено
и не мерцало ни на просвет, ни на высвет...
Как удивительно ход светил зависит от слова,
когда само оно на тверди недвижной зависнет.

* * *

Я из тех, кого она
научила говорить.
Этой даты свет и цвет
не устать благодарить.
От цепи откована,
всеми струнами звучать.
Вплоть до часа смертного,
что заставит замолчать.

* * *

Биографий и биотоков
переполненный медный сундук.
Как сказал (бы) академик Востоков,
больше нас не возьмешь на испуг.

Пыль пшеничная реет над током,
и токует глухарь на току,
и расчислены строки по срокам,
чтобы падать нам лыком в строку.

* * *

Хладом повеяло, холодом
с северной стороны.
Хмелем замешена, солодом
память холодной войны.

С надвое сердцем расколотым
косимся, как в протокол:
накрепко ль над серпомолотом
вбито осиновый кол?