[В кооперативном магазине "Дары природы" продавались солёные арбузы и варенье из грецких орехов. Мне нравилось и то, и другое. Я читала тогда вторую часть "Фауста". Может, с тех пор мне кажется, что природа – это странная кухня с добавлением чужих языков.]

* * *

дождь в пустыне
как луч в подземелье
голые дети водят зверей
лист уже ставший бумагой
всхлипом пускает ростки, и не буква,
а слово вылупляется из ракушки,
растит ноги, идёт в люди,
и ру́ки его не черепок безымянный, а только глина в руках.

из зелёной бутылки доставший письмо
удивлённый прохожий
держит в ладонях листок смоковницы.

там, где пыль и песок
истощили друг друга, рассыпается в пепел ржавый сургуч из бутылки.

* * *

где нырнул зимородок
встаёт из-под талой воды
наша суша.
здесь, на поднявшемся дне,
в илистый грунт погрузим руки.
то, что было размытым протоком,
будет поймой.
где трава зеленее травы.

* * *

вот текут дроби:
дерево, пена, ржавый, ворс, площадь, экран –
смотри без бумаги живут как не вещи –
заполняя лицо от ладони к ладони полотнищем трепещется глаз.

ты падал лицом о стекло но ты видишь теперь по-другому.
как те волны плескались в тебе а не в море ты плыл,
даже чёрная боль отделена чертой света?

гроб хрустальный стеклянный таз,
из которого вылили вместе с водою ребёнка.
в покрывало завёрнут сидишь и боишься воды словно известь.

нет не известь.
из горного шёлка асбеста сплела покрывало тебе,
не власяницу.
я не делила.

ПЕТЛЯ. 3. LOOP.

Дерево под окном это не просто акация, это лжеакация. По-русски белая, по-английски чёрная. Это к вопросу о расовых отношениях. Цветёт белым цветом, как поётся в песне, а ствол чёрный, и чёрными руками по ночам стучит в холодное стекло, как в поэзии.

Жёлтые тени от жалюзи царапают стену, как в чёрном кино.

А дерево под окном не распустится до позднего июня (когда меня уже не будет в этой квартире), и тем не менее – в нищей городской почве появилось нечто растущее, в форме зелёного мизинца, выставленного из земли в жесте не то скабрёзном, не то жизнеутверждающем. На самом деле одно и то же. Зелёные попугаи (их зовут "монахами") чинят гнёзда и похотливо орут.

А тучи сгущаются. Нависает грядущий переезд, провалы в памяти, беспамятство и заботы. Когда-то было проще держаться за руку, поручень, край стола.

Вопросы изображают тоску. За что можно удержаться на берегу Мичи, в пору зелёных мизинцев, хорошо забытых детских воспоминаний, возвращающихся при прочтении прогноза погоды, прибитого к берегу в разбитой бутылке? Из-под неопознанного чилийского вина? За что удержаться на третьем этаже в ста метрах от прибоя, вид на озеро, сквозняк через два штормовых окна, одно штормовое застекление отсутствует?

Хозяин, сдавая квартиру, называл сквозняк бризом. Бриз в Чикаго понятие политическое. Может быть, купить "Капитал" Маркса, хорошо написанная книжка, которую никто не станет читать – чтобы держаться? Капитала у Маркса не было, будет ли у меня? За что можно удержаться, если не за лжедерево, которое не раскроет листьев до переезда, то есть момента перевёрнутой страницы?

Удивительно не то, что тяготение наступает в оторванности. Удивительно то, что тяготение не связано с идеей возврата. Да и куда возвращаться, если мир давно потерял всякий центр сосредоточенности. Однажды в детстве я записала: "В самом центре рассредоточенности жил поэт". С тех пор в памяти образовалось такое количество новых дыр, прорех, краёв затёртых, швов надорванных, петель спущенных, заплат проношенных, что никакой латунью не залатаешь. Тем не менее, был "минеральный глазок буйка" на водохранилище, которое – тогда казалось – обладало вселенским водоизмещением. Однажды мой "минеральный глазок" разругали, и это было как олицетворение каких-то нелепых слов, трунить, пенять, роптать, сетовать и прекословить. Минеральность тоже осталась в памяти, зацепившись за буёк.

Это жидкое водохранилище называлось морем тогда. Теперь же, когда горизонт раздвинулся настолько, что от безбрежности края́ его изображают вогнутость – так оползает по краям вино в стакане, если налито не с горкой, – этот водяной размах сократился до озера. До бокала вина.

Значит, то, что большие предметы бывают только в детстве, в возрасте же мельчают, – значит, это объективный материализм, а не оптический обман?

Откуда мне было, например, знать, полоща в детстве горло отваром шалфея, который казался эмблемой горечи, что двадцать лет спустя я хоть и по-прежнему не буду читать Дюма, но буду жарить себе шалфей в сливочном масле до хрупкости в качестве одомашненной приправы, а горечь перекочует в совсем другое воплощение? Откуда было знать, что деревья везде называются по-разному и растут по-другому, и хруст листьев хрусту листьев рознь? Откуда, откуда было знать, что такие разговоры – не для метро и не для телефона, и что телефон и метро сольются вместе в человеческих образах, говорящих в вагоне себе в кулак? Используя сотовый телефон, не задавайте, согласно инструкции, лишних вопросов, не напрашивайтесь на ответ.

* * *

чтобы не быть ангелом
мёдом и дёгтем
глаза́, крылья, по́ры
закрой,

где раскрытая книга читает себя,
не сдвигаясь с развязки
о твёрдых перьях.

облако село,
стоглаво как город,
хочешь ступить –
а там сыро, и мнёшь в кулаке неумолимую клетку,
платок.

уместишь в узелке,
унесёшь
раскрытую ночь и одну сердцевину,
из которой ты будешь сеять и жать, сеять и жать.

* * *

в фи́говый лист завёрнут лавровый,
мы в настое мочили отрезанный ломоть,
переделав не древесину не мучнистого червя
вылепленному пленному.

отпустили
из уксуса надышавшихся серных людей.

и, забравшись на ветви, засыпают, обратно вливаясь
в древесную четверть, и в корень, и в зуб, из
которого, как посеянный, как пожатый,
прорастает в дупло,
забирая назад и геракла, и лист,
и лавровый,
и шерсть,

не руно – завиток (как завёрнут
лавровый в кленовый обратный морской)
завиток.

я плету,

это не локон и ухо,
это свёрнутый в точку
круглый хлеб.

* * *

под песком и перекрестьем жил древесных
и каменных где-то вечер и где-то под
журчаньем из
из разверстых как окна сквозящих
почти вслух
ключей под словом "обороти"

шевелится зелёная гуща

и не пытай у соломины
где зарыта бензомашина.
если кран свернуть вправо, будет пена,
влево струя. на осине повисла чужая пожарная каска.

вот ведро пота от пят твоих,
брось и оберег и чехол.
камень и корень не перелом,
не пожар, не срастутся

* * *

в сером небе катится
пожелтевшая машина
а ты сразу думать:
это вчера, сегодня – другое, давай выпьем.
нет. зачем тогда выноси́ли
синее платье,
ветками дырки вязали, рвали последнее?
лучше будем ходить непохожими окнами,
стулья подковывать,
стены точить друг на друга.

* * *

затяни меня в зелень!
там колючки растут сквозь бутылки,
наливается тля над туннелем, в котором
поезд сгнил по вагон-ресторан.

и от пояса я отстегну артишок стеклоносный,
чтобы сеять репей в свете синих огней семафора.
ультразвуком попробую петь,
не будить мёртвых.

палочкой бесполостной коснусь тебя.
эту землю я ем и она меня ест,
зверь без входа и выхода, аварийный кустарник.

затяни меня в зелень, в ржавый старый корсет
здесь кончавшейся
долгое время
железной ежихи.

* * *

яблоки, двое, повисли
среди расщеплённой стены.
падать некуда: тяжесть пропала
в сердцевине скалы.
сквозь труху у проёма
рвётся, рвётся дичок.
обе ветки прогнулись от звука.

если полость тумана нежна,
то в неё упадём.

* * *

тяжёлое масло негретый мёд
в рот и кожу говоришь мне "на затылке", и в волосах уже пальцы

держу оробевшую гроздь
то ли ягоды то ли нешумные звери

упадут – разобьются? – тихо

"плечо" тепло "спина" теплее
катятся слипшись клубком
но скажи "ты – ладонь мне!"
разомну воск не смяв изворотливых бусин в руке
и маслиновый мёд
их лизнёт в губы

* * *

небо свернулось
неудобный дракон из вязких извилин
в них створоженный дождь варятся облака

и густые надземные чаши
собирают в себя сок расплющенных капель уснувших деревьев

в самых низких слоях облаков лежит стог перешедшей листвы
в самых верхних белеет белее чем пепел пыльца не упавшей травы

в золотое драконово горло входит свет из моей электрической лампы
и в густую надземную чашу кофейная гуща и кислый песок

не о кремень о крошево винного камня
о мело́к неразбойное время сломает алмазную челюсть
если вместо горячих детей нас, вчера или завтра, тебя и меня, он попробует съесть

* * *

помнишь как из горящего угля
в жиле текущей смолы
извивалась червями упрямая буква?
оставляла следы на дороге убитой камнями
злой серпантин и как зуб тридцать третий значок

в мякиш руды из давно пережжённой
корявой и жирной породы
поднимались звенящие осы.
да, во рту, да, в груди моей свили гнездо
мухи пчёлы и шершни, каракатицы плесень и вошь.
и когда мой проход их пугает теплом от горящей свечи
сквозь златые врата вулканической башни
летит
как перо
человек

человек! человек улетает! держи вора!

держи вора, серебряный воздух
над сажей разорванных саламандр и смотри
как я выдохну пламя свечи с восковыми крылами

* * *

она ест жемчужины, чёрная,
мой жемчуг
у тебя на груди
у тебя на запястье.
пусть ест.
когда свет из конца
приходит в начало
нам открыты все друзы.

* * *

в зелень.
где нам между деревьев,
мешаясь, цветы и плоды лягут в руки.
где вода будет пахнуть травой, не стеклом.
где твой тёплый кулак разожмётся
пятипалым тюльпаном. где меня не достанут лианы
водяных полулилий.
чтобы знать, как встаёт из-под веса примятая мята,
когда камень убрали с земли.

в зелень.
чтобы видеть не сталь а лазурь в твоих синих глазах.

* * *

синий.
синий как небо, как море, как волна того звука,
которым молчу, договорившись не петь
в разговоре с тобой.

синий – как молния, как озон –
запах. электричество в треске письма,
если читать у плохой лампы в полночь.

синий, спрятанный под языком и в колодце зрачка,
и вьётся как птица.

а я и не буду ловить! не птицеловом мне быть, не авгуром.
пусть птицы слушают рыб, рыбы – птиц.
как ты цел, так цел мой покой.

* * *

как дышать в светлый воздух легко
если помнишь византийский огонь и
сквозняк увязавший утро с закатом
красным сном словно долгим гудком.

как дышать в твои пальцы легко
и держать тяжело руку
чтобы не улететь не упасть и не бросить лицо.

ты не бросишься с грохотом в ночь
с увитого скользкими кольцами провода через весь толстый воздух

если в каждой горсти по упругому шарику тьмы
удержишь и путь тебе ляжет прямее чем луч за спиной.

* * *

спустись, осторожно, легко,
через воздух пузырь
через глотку
в глубокую брешь, резкий воздух,

блеск и пыль и из дыма

вырыть ямку.
отмолчать вес истёртого лёгкого.
я.
и зарыть.

в ямовине
отхлестать дымный вой
семибога чернила излить
и улыбка в семь губ –

                    было ли невидаль

                    долго ли коротко

                    будет ли стало ли

– нет, меткий воздух,
земля.

неколыбельная

мехом отороченная
дождливая ночь
как кошка
в кривую погоду
сушится об сухое

нет, ты представь

кошка сушится об сухарь
мышь приходит за крошками, а там жижица
мышь тогда тоже намокает
и говорит: давай покажу тебе где амбары
а ты за это принеси мне сычуг

нет, я не так рассказываю

это были два сухаря
или двое проснувшихся
не людей – не зверей
на груди друг у друга

вставай, пойдём

* * *

прошло девять месяцев
мышь рожает гору
целая цепь гор
ползут к горизонту
столпились у моря

давай дышать
быть
не мышь не гора
облака проползают по небу
червяки проползают в земле
и оставь им небо,
                                        небесным

* * *

брошенная повязка, поддельный стол
скелет хирурга, позвонки на завязках
в руку хоть плюй хоть не плюй: я такая перчатка,
что как в губке присоски искать –
ни дна, ни покрышки, а только рука.

только рука знает, где поливать, а где резать.
а ей бы всё резать и резать! о унылый садовник,
ты только думал, что ты вышивальщик по плоти.
то, что ты резал, был полый и звонкий бамбук,
а роза росла в сердцевине подводного крана,
ты не видел, как роза росла.

можно только руке
твоей
гулкие трубы
как чашу
увить

* * *

от стручка отлущившись
в земле
из каменистых пор
и икры кротов в красных штольнях

расщепившись на
перекладины в два хвоста
плётка фасоли
увивает тирезиев посох
и лицо дотянувшись –

остановить солнце? –

или не разделить два побега, но корзину
сплести из каменеющих змей.
и в неё собирать золотистые зёрна
из тёмных стручков
с тихим стуком
упавших на землю.

и от посоха тянется тень.

* * *

в коленной склянке звон ручья,
звон,
которого
не расслышать серебряным молотком
по золотой наковальне,

звон,
колено,
не расслышать

из червонного яблока настоящего лета.

так запутаны следы по ручьям,
что распухли суставы,
в которых

у приручейных деревьев растут ноги,
чтобы нести. а в колено холодного устья
хочет склониться вершина.
(ты так долго плутаешь ручьями –
это яблоки звон свой ковали.)

склониться вершина, где от звона стекло.

* * *

закрой глаза и смотри, как оранжевый лист
покрывают синие жилки –
несмешение огня.

не перед витриной, а перед решёткой
мы накормим голодную печень
печной темноты – не вином и не кровью,
не хищным клювом,
а белой, как выдох, бумагой.

чтобы было тепло
прятать руки в перчатку друг друга.

* * *

не светлее чем тень
как инжир завязавшись
– завязью внутрь,
сухой и бескрылой
и свернувшись на влажной изнанке
или точнее: с неточностью совпаденья –
ты смотришь туда, приподняв над головой кисти,
и за зелёной ребристой стеной твоего неба
ты знаешь одно.

как бы он отвязался,
если в полночь вдруг чёрный колодец ума
у него распустился рукой из копыта –
как инжир завязавшись
или небо: тенью внутрь.

* * *

не светлей и не севернее
но тоньше и чётче
отслоившись от боли
лёгкая чечевица, на просвет
трепет в ней, как от капли в воде.

и ужасно держать на просвет
между большим
и указательным пальцем
освежёванной виноградины
малое сердце.

когда с каждого пальца
свисает как маятник мир.