Анна ГЛАЗОВА

ПЕТЛЯ. НЕВПОЛОВИНУ

      / Предисловие А. Магуна.
      М.: Новое литературное обозрение, 2008.
      Художник В. Новик.
      ISBN 978-5-86793-625-9
      152 с.
      Серия "Новая поэзия"




II. ЧЕРЕЗ ЧЕРЕЗ


[Нет ничего, кроме пути. И себя, откуда меряешь путь. Уходишь в себя, выходишь из себя. Приходишь. И ещё "берёшь с собой", нести, ноша, твоя рука. Чья? Невыносимое – рука, слух и слово. Ты слышишь.]


ПЕТЛЯ. 1. LOOP.

Этот город – математическая, а также литературная, вариация на тему эллипса. Математическая: большой радиус переходит в малый. Там, где переходит, нужно перейти через мост, и сразу будет заштатность, т.е. другой штат и захолустье.

Захолустье – это дюны, там штат Индиана, потому мост разделяющий зовётся calumet, трубка мира. Когда мост разводят, получается дружба врозь.

Мост над каналом, канал из озера. Из озера выползла суша, ветер и дюны самозародились.

То, что самозарождается, жужжит. Ветер и вода шумят. Lake effect – новоприбывших пугают озёрным эффектом. Шум. Зимой, бывает, озеро ощеривается драконьей чешуёй. Льдинки, в приближении круглые, в приближении прозрачные, скапливаются у берега, встают дыбом, как у ящера, причёсанного против шерсти, страшная драконья погремушка.

В Техническом Музее, который расположен на берегу озера, установлена геометрическая модель звукового эллиптического эффекта. Это такая ледяная, то есть стеклянная комната, эллиптическая в плане, а в каждом из двух фокусов стоит человек и говорит другому человеку. Между фокусами метров двадцать. Человек говорит шёпотом, а другой его слышит, потому что такова природа эллипса: пропускать. Если, конечно, нащупать, т.е. ухом нащупать, фокус. Расстояние пропущено. Пропущено то, что подразумевается. Шёпот рассеивается, но без потерь фокусируется. Путь ничего не добавляет, не убавляет.

Путём можно пренебречь.

Плоская кривая, очень плоская, довольно вялая кривая. И привыкаешь: уши заполнены озёрным эффектом, троеточие в уме, едешь. Едешь тут вечно, холодно, или жарко, и катишься без всякого расстояния. Потому что фокусы разнесены на двадцать миль: два университета, Чикагский и Северо-Западный почему-то, две библиотеки как два столба. Посередине река имени города отмечает максимум большого радиуса. Летом в этом месте через реку устраивают тавтологический мост.

Тавтологический: на одном берегу берут воду и мощной струёй перебрасывают на другой берег. Река перечёркивает собой себя же. Нет, скорее хиазм. Река соединяет собственные берега.

Конечно, от реки идёт отсчёт в обе стороны. Координата. Чертёжник всё же завещал поселенцам пару чертежей попроще.

Едешь в вагоне, медленно, ради пропуска. Чтобы слушать в одном фокусе, что скажут в другом. В университетской библиотеке Чикагского, в двойных, нет – тройных дверях на входе случайно зародилась эолова арфа, мелодический сквозняк, он бывает тоном повыше, когда ветер сильнее, и тоном пониже, когда слабее. Но всегда. Даже кондиционер летом не перебивает звуков арфы, слушает. Слушатели слушают.

И вот, набив уши до отказа озёрным эффектом, едёшь в Северо-Западный их опустошать. В библиотеке под моим именем значатся два человека. Одного зовут, и другого зовут. Один с забитыми ушами, а другой – с опустошёнными. Кому выдавать книжки? Тому, которого зовут, или которому зовут? Пропуск накаляется, вот-вот лопнет, как мембрана, от звукового эффекта. Чувствуешь пропуск между собой и собой, подразумеваешь.

Сегодня на озере валялся дохлый скунс, вонял скунсом, не трупом.

На озере ночью стояло дерево, не шевелило ни веткой, из-под шороха раздираемой чешуи. Ветки были седые на фоне бурого неба. Отчётливо пахло серой. Другие деревья трепал ветер.

Другое дерево не осыпало на зиму листья, они замёрзли, были бурые и шуршали друг об друга, стеклянная нота. Третье дерево (гинкго) подразумевается. На ветке лежит снег, рядом со снегом сидит зелёный попугай. А на дюнах под снегом спят кактусы.

Пропустим.

Ещё чудеса ветра: нет ни мельниц, ни ветряков. Почему? Разметало в клочья, так теперь и катаются. Кто-то в Техасе спрашивает, откуда туда прикатилось перекати-поле, ему пожимают плечами – из Чикаго. А может, скроют ответ.

Если ты оказался не в фокусе, ты – пропуск в двойном, в тройном отрицании, кавычки. Прибавишь, убавишь. Будешь кататься, пока не сорвёт с очень плоской, довольно вялой кривой и не уронит подальше от центра.


* * *

ветер, ветер!
из веков
из-под немоты
исподволь – нет, просто через через

на черенке
не совсем отрываясь
не отрываясь смотреть
не пусти и не не отпусти

через черешни
пашни
потому что так поздно
позже чем белые ночи и чёрные дни

там и встретимся.
в шелесте ветра услышим
кожа о кожу воздушных
камней разговор.


* * *

стоя хочется лечь, сидя – уснуть.
но я знаю, что место, где ты стоишь,
не игла для столпившихся ангелов
и не хобот, сосущий нектар.

стоя хочется лечь, сидя – уснуть.
я держу твою руку, и место, где ты стоишь,
поднимает тебя над собой на секундную долю,
чтобы он не увидел: стоять – это значит лететь.

сидя хочется лечь, лёжа – упасть.
через пальцы дышать временем после конца.


* * *

тронуты
солнцем
размытые леденцы,
входит в горло
колкий голос.

и шероховатый подол тонкого ила
теребит волна,
как дитя холку
спящего зверя.

в воздухе тянется
гулкое дно,
разноцветная флейта,
где, оступаясь,
чайка
подходит по льдине к воде.

в светлое небо восходит
ступенями
влажная песня,
открыты как голос
над мелкой волной не воды́,
а песка,

тронуты чёрствым
морозом как шёлк
поющие губы
и тёмно-
еловая лапа.


* * *

через пароход
через дом
по ступеням
умирать – легко? не искала такого дохода.
обнимала
свою руку из ладони пила –
напивалась. снега не трогала, хоть и пальцы чернели сквозь дым.

через прорези близко смотрела в окно, на луну.
в ней лежало усталое облако, кто заметит, что пространство не то.
выть хотелось, но зарастала руками
то неместо где трава не расти.
не успеть умереть,
для себя отвести под пустыней воронку, а потом не взорваться.

в ней кипевшее море спускалось на дно.
и в оставшемся солнце успевало родиться лицо, открывались глаза.
закрывались.
и руками считала монеты, не ты, ты, другая. что ты видела?

что я видела? сине-зелёный густой виноград.
как луна освещала вдруг камни, ступени.
как по ним оползало сырое из бочек и дней.
и пока наливали, уже от воды отравилась.
может быть, через день или два или камень и ночь
уже не захочу.
через пар мне будет темнеть, наконец, луноход.


* * *

ближе чем кожа и шов и
глубже чем воздух и
дерево наоборот
притворяется зверем
белая ткань неподвижной волны

ты опускаешься медленно – гордая стала, была –
на колени
там, кверху почвой на голых корнях,
твой сандаловый куст прорастает сквозь небо.
там шагает твой медленный куст.
там с тарелки губами ем выдох, просвет и лимон.

там же и лягу.
и пусть одеялом
будет вязкое время, кривая земля.
пусть прорастает в меня через кожу и шов через воздух
тварь безработная: пасть ей свяжу и заставлю пастись.


* * *

через тебя
говори мне. выбитый в камне

пушистый ворс,
на краю каждой нежной петли
зеваешь в ушко
пуговицу, иглу.

петли как глазного лучи
иероглифы-пальцы.

даже выбитый камень
на крыльях слетит с голубятни, и в пух,

если шёлковый валик
вбитой в ночь круглой горлице
встанет ломаный грош поперёк уха.


* * *

семь футов под ветром.

в алмазной клетке треск сфер,
истирающих из себя папиросную сетку сухих наковален
и покрытых сухими губами их целующих молотков.
к каждой педали привешен полевой колокольчик –

тишина. звон пыльцы.

из зелёных ветвей, из стеклянных волокон
заплести между носом и выхлопом тихий орга́н,
золотистое лёгкое сопло дышащей машины.

пить из рук перемешанный с пеплом горючий исток.
дуть на веки бесшумное имя.


* * *

на сквозняке
на чердаке
с пыльной свечой в голове
путь к колодцу
к трубе

а в подвале за тёмной решёткой в три ряда
машинальные карлы стирают бельё
чёрные простыни пятна густые
в тяжкий стучат барабан

и темнеет
слуховое окно
в мой подзорный зрачок –
пусть не вижу
не слышу
никому не скажу –
мой сосуд, телескоп с зеркалами,
вам покажет пришельцев с земли


* * *

разлетаешься:
сивые ветры зимуют
в некогда тёплом хлеву.
соловьиные свиньи говорят тебе: сгинь ты, отрава!
человечину есть мы не станем, мы лучше умрём.

сдует ветрами синее небо. это свиньи наелись гороха.
знаешь: я знаю. синее небо лежало на дне.
мы его целовали, мы ждали в канаве.
мы, как свиньи, катались в холодной траве.
их живот тяжелел, а под нами лежала трава.

так когда-то жужжала зелёная муха во мне, в голове.
я читала ту книжку, в которой не сказано это.
не читал, не звенело, но в белое эхо
встал балконный карниз, и не скошено ухо моё
белым волосом, власом безродным, хруп копыт без ответа.

в клюв синевший впивалась извилина мозга.
только крови не надо! прошу тебя, будем вода и вода.
разделили надвое, на двоих разделили пустое.
будем пить словно резать, как режут меня.
кони ржут. это мыши. не бойся, родная,
это, милый, рыдает тот ветер в моей темноте.
будем петь, завывая, и плакать ночами, дитя, утопившись,
будем дева, пускаясь
в голодный вертеп.

свиньи на голове.
молчаливые, добрые руки. так ты резал хребет мой,
искал свой хребет, ты надолго уснул, канув в сердце, как канут руины
в хрустящие звуки
в день последнего ржания паршивой свиньи.

это громкое слово сказал я навеки.
я сказала, навеки: а слову не верить нельзя.
мы разрезали веки суровому финскому сфинксу,
и в заливе стояла, залившись испанским, парша.

смежим! не говори мне о звуке! не слышу!
о густая, червонная желчь,
я устал.
я тебя долго ждал. у стены, прислоняясь, уснула,
я смертельно устал, испражняясь на голые спины камней, –
и на ней.


* * *

в темноте перегона
на червивой доске
картами мира
играли
два любителя ехать.

в их ладони
лежала, с надломом,
фуражка,
проводник искал стрелку,
рельс и костыль,
непокрытый король.

меж вагонов, вслепую,
на чёрном колене,
гадальной колодой
из штанины вокзальной воровки,
на провод, на холод
и на дырку в кармане воровки.


* * *

в остановимое –
потечёт и вытечет
оледенеет дрогнет и пар –
если встанешь, упрямо упёршись, и опустишь горючую руку,
только потянется след от тебя
пока не останется следа.

удержать руки. вдохнуть отпечаток с ладони.
и стереть себя за собой.


* * *

отпечатан в волне
вьётся льдин
водоворот.
на песке разомкнуты верфи.
в дважды сотканном небе
рассеянный свет
в снежном небе затерян.

и в волне переломлен ледовый
смешан с мутью
стук
деревянного эха:

ты строгаешь заостренным ухом
еловую плоть, ты наискось режешь
смолу
и в темнеющий срез – так год отвердел –
ты кладёшь
ствол.

кормчий, свет седой, тёмные кудри.
и не ель уже, киль,
и ты, полоса, расходящийся угол,
тяга неба на дно,
в пыль рассыпанный воздух сухой, ты,
камень,
ты, растущий корабль,
ты, о мой черенок мелкой соли на чистом песке –

ты, еловая чаща,
теперь разверни мою воду
от пены за ёмкой кормой в дождь над просекой.


* * *

свет упал.
ударился оземь, стал светом.

из него выскочила,
как от страха,
и стопа велика, только воздуха мало,
шагами, межой, остановками,
мимо горы черепах,
за гнев ахиллеса панцирь крушащих –

и тут ударилась
о свет.

сердце выскочило, по тропе, за стрелку,
указует:
"смотри, свет, растрепалось на мне и во мне".
и держит шею бегунья,
откуда вырвался растрёпанный шар – глаза пусты,
добежала –

стой, истукан,
без тебя покачусь
мерить впадины и высоты.


ПЕТЛЯ. 2. LOOP.

        Аркадию Драгомощенко

Ночью, сложно сказать, в два часа или в три – как раз часы перевели, – за окном снова выл ветер, швыряло голые ветки в стекло, вопила сирена. Но сирену перекрикивало: кроме меня, ветками расшвыряло в постели кардинала. У кардиналов строгая дихотомия – либо серые, либо красные. Судя по звуку, это был красный. Орал с частотой пульса, не хотел уснуть.

Пришлось встать, включить свет, обнаружить перевод времени.

Выпитое на ночь вино стало кошмаром: трейлер, в который зашла выпить бутылку пива, потому что это был паб; какая-то тётка, словно отцветшая пожирательница шпаг и прочей натуральной пищи, била в бубен, платье шёлковое, волосы седые по плечам; очевидный сутенёр; неочевидный гермафродит; другие любители пива; музыка; темно. Ну, думаю, Нью-Эйдж как Нью-Эйдж, в нищем варианте. Сижу, причащаюсь пивом с окружающими. Но как-то они обступать начали. И бубен ради меня шаманически стучать стал, и сутенёр придвинулся, и гермафродит чуть не показал того, из чего мы все так или иначе вышли. Они совсем уже вплотную – нож к горлу – вступай в нашу секту. И тут я встаю и говорю им, по-английски:

Не думаю, простите. Точность интеллекта и холодный расчёт предпочтительней ваших соблазнов, и уже очень скоро я снова займусь диссертацией всерьёз.

На том и проснулась, ветки швыряло в стекло, вопила сирена и т.д. Этот самый "холодный интеллект" у меня до сих пор фигурное катание, произвольную программу в голове выделывает. Как вот так не своим голосом заговоришь вдруг? Никогда не узнаешь, какая болтовня зашумит в голове среди ночи.

Это – моя сезонная линька, мой змеиный выползень.

Я смутно помню гениталии родителей, извне, не изнутри. Виденное, не виденное? Мало ли какого мусора в памяти не скопилось. Я помню, мамина задница казалась неприлично широкой, точно не задница, а таз. Медница, поляки говорят. В тазу плавает замоченное зелёное бельё с дыркой. Деревянные прищепки мокнут в луже. На латуни оседает, как это, медянка? Покрыться этим означает постареть.

И пойти спать.

*

А потом они говорят.

Обсуждают разницу скорости африканской и европейской ласточки и сомневаются, ласточка ли здешний стриж. Возможно, ласточка, но не африканская, потому что африканская, в отличие, не боится стрекоз.

Спрашивают: ну, как? Ну, ничего, говоришь, держусь в тепле, и вам того же. Да, говорят, зима, как же, мы знаем. Февраль, говорят, сегодня, ещё пара месяцев, и уже будет. Ну, говорю, это вы точно. А ещё, говорю, полнолуние, да, високосное в этот раз. И конфликты с выборами. Точно, говорят, конфликты, ой, эх, уф. А ещё выиграли на поле. О, удивляюсь, да? С ума сойти, надо же – выиграли. А проиграли? Жмут плечами – ну чего, проиграли, тоже, конечно. Ну, в следующий раз, говорю. Потом чихнул кто-то. Того благословили, он душу придержал, "спасибо".

Потом девушка пришла, в дверь поскреблась и ногу в проём засовывает. Заходите, говорю, заходите, не стесняйтесь. Ростом большая. Говорит, что имеет три вопроса. Я спрашиваю, вы Джойс, или Мирэкл? Не, говорит, я – Александра. А, Александра? (А думаю – имя, пыль и прах. И имя, огонь и пламя.) И чем могу помочь? А вот, говорит, можно, я книжку прочту, и от стыда – в краску. Книжку, а что же. Хорошо. Ободряю. Смотрит, словно заискивает. Только Александра эта на две головы меня выше, и штаны шелестящие, спортсменка – мне не дотянуться. Ушла. За книжкой. Счастливая, как африканская ласточка, когда несёт кокос за плодоножку. Потом ещё пришла Джойс с азиатскими плодоножками, говорила, неостановимо. Очень, говорю, очень, очень, очень интересно, как вы это рассказываете, Джойс. Вслед за ней – Мирэкл, а оказалось – парень. Можно, говорит, я буду сравнительный анализ креолов с евреями делать. Чудо, действительно. Одним больше, одним меньше. В остатке ноль.

Потом ещё ходили, смеялись, коверкали немецкий, торт меня побери, предлагали торт и обветренные фрукты, болтали перед глазами термосом с бурой жидкостью. Где-то я это сегодня уже видела, слышала. Махины мнемотехники, про которую лекция вчера. А потом – о! – среди древесностружечной плиты появился паук, бледный, но бежал.

Потом дверью хлопнули, я даже знаю, кто.

Телефон не звонил.

Алё, говорю, алё? Не слышно. Никто не звонил. Да и откуда бы. А вдруг кто-нибудь слушал, как я тут с длинным гудком разговариваю? Например, сосед снизу, на гитаре. Всё равно не услышит. Приходит, только когда с потолка вода течёт. Спрашивает, ты окей, сестра, в порядке? Как будто не дождётся, когда я фен в ванну уроню, а ему картину завещаю, Situation of America, 1848, масло по дереву, неизвестный художник, Новая Англия, 1848. А в это время в Средней Европе... происходило то, за сочинения о чём Александра и Джойс получат отметку, а я запишу в грамотку. А Мирэкл не получит, потому что завтра же вычеркнет курс из своего расписания. Танцы африканских ласточек по мякоти разбитого кокоса. Растёкшееся птичье молоко.

На бутылке – олень с неприлично маленькой головкой, толстое дно стакана – центр притяжения. Гравитации. С гравитацией. О гравитации. Потом проваливаешься, проваливаешься, сквозь страшную эту башку, в которой гудит озеро, метро, attention, passengers и уважаемые пассажиры, может быть, завтра мне будет письмо, которое уже сегодня, которое сейчас обрубится, и потом,

*

Вот оно, здравствуй, золотисто-игристое, на другой день. Похмелье. А теперь возьму и скажу: я – залётный конь на загривке дракона. Так устроена ориентальная логика, мне кажется: по индукции. Шапка – заломлена у всадника, всадник – надломлен на гриве коня, конь беременный – на загривке дракона. А дальше – по аналогии – ещё кто-то надорванный, шайтан от смеха? Доказательство по индукции не свойственно стране заката, здесь исключительно (подходящее слово) – от противного. От противного встаёшь в светлый день. От противного приходится бегать: от себя, долой по вечному возвращению ленты тренажёра. По противному кольцу. Пот, токсины, всё такое. Звуки Вагнера. Эта осада сегодня перешла в наступление (или просто великое перемещение с Востока на Запад?) и давит кольцом. Не будем говорить, соблюдём логику от противного. Когда рассматриваешь близко свою плоть, противно. Та же апофатика? А они говорят: мы преодолели неоплатоников. Как будто речь идёт об идеологии. Как будто так вот взял – раз! – преодолел. Не понимаю тебя, говорит он мне зачастую.

А что тут понимать. У неё ребёнок родился. А раньше она питалась коньяком с лимонами и небрежно одевалась. Носила летом свитера, закрывая годовые кольца, венчавшие руки. Красавица – производная по девушке, сказал один охочий. Но ведь была же, и до сих пор – по сю пору – свербит иногда где-то. В области кольца. Ребёнок уродливый получился, но он маленький пока. Говорит, счастлива. А что? От противного же. И бежишь следующую милю, только колени подгибаются. Кто-то слышит хруст мениска, когда я там.

И сочиняешь письмо, надеешься, что поймут без слов. Надежда есть: потому что понимать, по сути, нечего. Мне кажется, ты знаешь, что такое упадок, тебе не надо объяснять, даже и в любом случае, ведь не объяснишь же. Хотя нет: я видела недавно одного, в сединах и перхоти, пытался научить позитивной мудрости. Стоит ли говорить, что всё провалилось в квадратную черноту. Но он-то, мудрец-то, ничего не видел, стоял, крепко опершись на разжиревший крестец, если это подвержено ожирению. То ли по индукции, то ли от противного. И как это всё возвращается. Как призрак, который возвращается погромыхать костью таза.

А я. Я не хочу тебя видеть. Я вообще не хочу видеть. Да я и не вижу: я пишу, словами, кажется, понятное – видеть, как видит масло, сплюснутое с двух сторон субстратами вещества, т.е. ни шайтана. Нет, не душа, просто масло. Я не знаю, помнишь ли ты, что та станция метро, где я купила тебе проезд, где на нас показали пальцем, там, под колонной, – что то был Арбат? Я вот почти не помню. А ты, ты – ты другой ты, ты помнишь, что та станция метро, где ты не повернулся, это, кажется, была Фридрихштрассе, Чайна-таун, Таганская? Там есть туалет, в туалете – очко, не кольцо. Там было темно, не воняло, летал дракон, семь голов, каждая в три рыла, в общей сложности – двадцать один глаз. И ты не повернулся. У тебя на затылке вилось серебро, тоже. Я помню число, цифры, считала дни до, потом – после. Шайтан на позорном стуле делал копытцем.

Коза кормила детей копытцем, я помню, мне казалось, что так надо. Поэтому когда у серебряного копытца вылетали денежки оттуда же, это не удивляло. Молочные реки, денежкины берега.

А чего тут стесняться. Один сказал, у меня все шансы заполучить туза. А с ними – тройку, семерку знаков, т.е. порядков. Господи – хромота громыхает, эхо в колодце позвякивает.

Девушка со штангой, смотрит пристально. Тоже русская, может быть? Интересно, что чувствуют чикагцы, пробежавшие марафон. Что скрепили зыбучие пески Иллинойса по́том и кровью чела своего, кровь во почву. А если они откуда-нибудь? Что преодолели.

Скрипит колено несмазанное, заменить на железное. Заржавеешь и растаешь в растворе машинного масла.

Лента под ногой возвращается. Куда я бегу? Вдаль, как окружность – в горизонт. Надо забыть о позитивном времени. Начать молиться: отпусти меня, господи, из вечного золотого кольца твоего без страха и упрёка. Там я буду ходить – и есть ли она, возможность повторения?

И есть ли в повторении вопрос?



Продолжение книги              




Вернуться на главную страницу Вернуться на страницу "Тексты и авторы" "Поэзия русской диаспоры" Анна Глазова "Петля. Невполовину"

Copyright © 2008 Анна Глазова
Публикация в Интернете © 2013 Проект Арго
E-mail: info@vavilon.ru