Я начал писать эту книгу в 1989 году, как пишут криминальный роман. Мне думалось, что "книга о любви" (а я намеревался написать именно такую книгу, в отличие от предыдущих, – иные были пейзажными книгами, другие – опытами описания способов описания как такового) также должна являться чем-то наподобие расследования (так из следа, формы изымают слепок) достаточно путаной всегда истории возникновения не только частной, но и общей мифологии, по сути – риторики. Тогда же, в какие-то призрачные мгновения начинания, вернее – в кратчайшие доли угадывания (или распознавания) грядущего беспокойства (в таких случаях окружающее начинает как бы расплываться, теряя свои отчетливые очертания; намерение неуклонно стирает страницы закрепленного опыта), – я понял, что такая книга вовсе не сможет стать обращением к прямому личному опыту/сценарию моему либо чьему-то по причине того, что такого опыта в итоге не оказывалось, но только лишь (возможно, когда-нибудь я напишу книгу о камнях и в ней возвращусь к тому, что опять от меня ускользнуло) к предпосылкам возможности такового, к его сцене и драматургии. Я полагал начать с тривиального "признания", иными словами – с предикации, с того, как признание начинает свое существование задолго до возникновения "другого", к кому рано или поздно такое признание будет обращено, чтобы стать выявленным. И что незамедлительно предложило отступления в область иных предположений: как возникает этот "другой", предваряя в его/ее предвосхищении само это признание в виде высказывания (ожидания? настояния?), или же некой необходимостью речи. Продолжая писать, я начинал понимать, что признание уходит одновременно в обе стороны своего "бытования"; в свое прошлое – в смутное намерение, и будущее – совершенное и, как казалось бы, никчемное безмолвие собственного отсутствия.

Именно тогда меня заинтересовала та сторона нашего воображения, которая никоим образом не может быть транспонирована ни в какие системы образов. Или иначе – меня заинтересовала такая образность, которая, невзирая на внешние проявления принципов аналоговой логики, принадлежала бы к области, не имеющей возможности быть описанной изначально, находясь как бы в точке постоянного перехода. Любая аналогия лишь приумножала бы ее неуязвимость. Здесь темы признания и выражения пересекаются.

Так или иначе, "книга" была написана, и я потерял к ней интерес. Однако в ту пору в издательстве Sun & Moon Press вышла моя первая книга на английском языке в переводе Лин Хеджинян – "Description", и вскоре Дуглас Мессерли, издатель, сделал предложение опубликовать "Ксении", то есть последнее, что было в ту пору мной написано. Бесспорно, все зависело от Лин Хеджинян, но по недолгому размышлению она решилась – я по сю пору задаюсь вопросом: почему? – на этот безумный шаг и начала работу, в которой я изредка принимал непосредственное участие, когда мне удавалось побывать в Калифорнии, а ей в тогдашнем Ленинграде. По мере того, как шла работа над переводом, я все больше и больше начинал забывать саму книгу. Я видел отдельные фрагменты, которые что-то мне обещали, фрагменты сменялись другими, они образовывали какие-то новые задачи, связи и значения. Так длилось довольно долго, покуда этой весной мне не довелось открыть тетрадь с рукописью и понять, что уже существует две книги, не слишком ощутимо отличные друг от друга, но, тем не менее, наметившие такое различие.

И как первую, написанную в 89 году, так и вторую, сегодняшнюю, – я хотел бы посвятить их Лин Хеджинян. Книги изменяются, дни же нашей работы, параллельного чтения, препирательств, досужих разговоров в саду на Колледж Авеню, прогулок за вином в универсам на Замшина, продолжений занятий, прерывавшихся опять-таки визитами друзей здесь и там, – вряд ли изменятся. Книги стареют быстрее, чем те, кто их пишет. Последние в свой черед устаревают намного быстрее воспоминаний о себе же самих.