* * *

Два человека идут через луг
на огороды к дальней избе.
В пламени зноя плавает звук
их разговора о тайной судьбе.
Их провожает облако мух,
оводов нудный хоровод.
Злобные слепни, как стрелы разлук,
так и врезаются в их разговор...
Впрочем, меж ними не так много слов.
То есть, по сути, они молчат.
Разве что души двух голосов
соприкасаются на мелочах
быта, работы, погоды, поры, –
будто они составляют отчет
или, о чем-то условясь, они
видимость повторяют точь-в-точь...

Два человека идут через луг.
Вроде, один человек – это ты.
Если теперь эти строки не лгут,
значит, кому-то с тобой по пути.
Медленно всходят на косогор.
Ниже – река, но она не видна.
Впрочем, отсюда их разговор
тоже не виден наверняка.
Овод присел на тонкий подол
белого платья, целясь сквозь ткань.
Но промахнулся я, бросив ладонь
в несоразмерную с нами даль...
Если ж и эти строки не лгут,
значит, другой человек – это я.
Вижу теперь, насколько был глуп,
чуждый взгляд напрягая в поля.

* * *

Я симулировал в новой поэзии.
Ты симулировал что? –
Я симулировал приступ болезненный,
производя громкий стон.

В эту минуту свисток оглушительный,
свистнув, меня оглушил.
Все-таки я результат положительный
в сетку к себе положил.

Стон под кустом ли, свисток ли, свистулище –
клоуна движет экспромт.
Было за мной цирковое училище,
тетки, гастроли и фронт.

Были холодные ночи бессонные,
хохот, натянутый ввысь.
Выли весной соловьи невеселые –
плакали, хоть надорвись.

Так и живешь и всю жизнь тренируешься,
пишешь репризы в блокнот.
Кто улыбнется тебе, тряхомудище,
кто хоть платочком махнет?

* * *

Смолоду журчали самолеты.
На штурвале две руки в митенках.
Точность всех приборчиков немецких.
И очки квадратно-баснословны.

Дедушка всегда служил обедню.
К сводам воздымался дым смолистый.
Самодеятельные солисты
пели, чтоб им не было обидно.

Прибежишь зимою с тренировки –
а уже смеркается. И чай пьешь,
свет не хочется зажечь, – и тянешь
час за часом в помыслах неловких.

Имени не вспомнить – только кольца,
блеск ногтей, да на высоких бедрах
парашютный шелк. Да сладкий порох
парфюмерии для беспокойства.

И очки квадратно-баснословны... –
Вот откуда в горле встали камни:
астры, флоксы, страх и заиканье,
равнодушие и спазмы злобы.

Приходили изредка открытки,
впрочем, аккуратно по Минее:
как всегда, слегка напоминая
день, в который надо есть акриды.

Где сверчок – там паутина, копоть.
Слышишь? – но увидеть не пытайся:
если вдруг он на глаза попался,
это значит, он уже уходит.

Как-никак, а голос – это голос.
Это заработок, хоть и малый,
хоть воротит, а яйцо, пожалуй,
натощак сырое, словно глобус...

Оставалось только с рифмой праздной
спать плашмя без дальних сновидений,
затыкать будильник самодельный,
да мундштук слюнявить папиросный.

...И штурвал подальше отодвинуть. –
Сухонькие крылышки и ножки –
Весь приборчик, с точностью умолкший,
в первый и последний раз увидеть.

* * *

Я утверждал, что существуют силы.
Я убежден, что я не ошибался.
Прошли многозначительные зимы,
я позабыл, на что я обижался.

Прошли все многочисленные зимы
и некоторые меж ними лета.
Без интереса отвернулся некто,
увидев лишь теперь, как ты красива.

Когда во сне или в высокой церкви
я утверждал, что собираюсь плакать,
я забывал, сколь ненадежна память
и паучки забвения сколь цепки.

В пальто супрематической расцветки
с тобой вдвоем прогуливаясь в рощах,
я позабыл секретные рецепты,
которые почти нашел на ощупь.

В высокой церкви или на иконе
распались цепи, разрядились яды,
умолкли страхи, выветрились клятвы.
Проходит год, и нас никто не гонит.

Погода хмурится, снежок летает.
Собачий лай, напрасный и обычный
вдали пристал к кому-то, – но едва ли
я уловлю вибрацию событий.

* * *

Где накал драматических сцен,
тяжесть, страх и унылый плен?
Где еретические скандал и позор?
Я потерял и родство, и дом,
в долгие годы я цепи догм
в пыль перетер, – и теперь я всплыл, как пузырь.

Пленник своих предыдущих дел,
в злобе и ужасе я уцелел,
я уцепился за звук, потому что мог
сцеживать звон равнодушных волн.
Так на исходе нашествий и войн
всплыл, как пузырь, и теперь близ тебя я лег.

Сцеживать звенья нудных цепей
тихо умею всегда и теперь.
Вот ты блаженствуешь, ибо я пуст, как звук.
Жесты легли, поступки молчат,
ты путешествуешь в разных морях,
якорь сорвав и рядом со мной заснув.

* * *

Продаю свои ночи. Я – сторож.
Просыпаюсь, ловлю всякий шорох.
Сердце бьется. Таращу глаза.
Мыши возятся там или крысы?
С клена валятся листья. По крыше
ходят мелкие капли дождя.
Слабый свет фонаря вязнет в шторах.
Я поэт. Продаю всякий шорох.
В голове моей полный словарь.
Крысы, клены, фонарь – всё товар
в операциях комбинаторных.
О, как дорог сей полный шедевр!
Я дурак. Продаю всякий вздор
сам себе в спекуляциях сонных.

* * *

Каждый, кто в руки книгу мою берёт,
сразу же видит много знакомых букв.
Мало моих портретов: я их берёг,
как мне советовал мой настоящий друг.

Скупо даю тебе я ракурсы лиц,
слабые позы, взгляды из-под волос.
Редко меня ловили фокусы линз.
Имя мое невидимо назвалось.

Мало и плохо надеешься ты на звук.
Шлешь мне повсюду видов своих каталог.
Образы, думаешь, внятно тебя назовут
каждому глазу, который от букв оглох.

Если бы я забыл, как дрожит гортань,
буквы сквозь зубы пролезли бы тебе в рот.
Если не так, то, конечно, назад отдай
каждый, кто в руки книгу мою берёт.

* * *

Свет сквозь ветки тихо висит.
Поздний поезд где-то свистит.
Тени тянут белые выи,
переплывая
ночью Стикс.

Странно спрятан хитрый мой дом,
сшитый до щиколоток хитон. –
Словно саван некий дощатый,
он мне защита,
а я – никто.

Я завязан в куст бузины.
Блики слиплись в тусклые сны.
С листьев льется блеском напрасным
бледный и пресный
вкус росы.

Кто там в комнату внес дрова?
Вспышка спички и звон ведра...
В слабых всхлипах дальнего ветра
только веранда
мне видна.

* * *

Застыло озеро заката,
и отразилось небо в рельсах.
А хризантема в это время,
откинув плащ, открыла счет.
Ее прическа – теорема.
Ее два глаза – Смит и Вессон.
Ее дыхание – загадка.
Смертельны тени ее щек.

Когда клокочущие астры
цветут над черной кромкой леса,
она впервые вынимает
из скорлупы очков прицел.
Закат, заманивая, вянет,
и отразилось небо в рельсах,
и пахнет дым последней фразы,
как пудра на ее лице.

Она откинула калитку,
она прищурилась, не глядя,
она отсчитывает корпус,
опережая тепловоз.
И машинист влетает в тормоз
и давит шепотом проклятье.
И лейтенант молчит молитву
над бесполезным пеплом войск.

Как мало черт ее прелестных
хранит испуганное чувство.
Бумажной серой вермишелью
свисает вянущий парик.
Жена, молчи, поверь, мне жаль ее!
Жена поглядывает тускло,
но отразилось время в рельсах,
а там клубится и горит.

* * *

Вот я в широкую рощу вошел – и желтеют лисы.
Год пересек между елок тропу, за которой длится.
Гость ли я одинокий здесь на опушке общей? –
Не обращая вниманья, падают листья.

Медленно я прохожу, поворачиваясь вместе с рощей.
Только грибы мне навстречу выставляют плоские лица.
Много мутно-слезливых, много и вовсе корявых,
некоторые согнулись, варежку сморщив.

Сложен и необозрим кругом постепенный порядок.
Даже словесность в душе, где сразу намного проще
видит себя, – прячется от шелестящего света,
робко оттуда выглядывает в окна полянок.

Вот я трухлявую тень пересек – и махнула ветка,
гостю случайным жестом открыв наконец подарок,
плотно сидящий в хвое: это многие числа
в точку сошлись, как волны невнятного ветра.

Долго ли так в тишине мое одиночество длится,
здесь посреди никого сосредоточено в некто?
Не обращают вниманья развоплощенные лица,
сложно мигая в чащах немого леса.

Вот я в широкую рощу вошел – и падают листья.
Гость ли я, вытеснивший отсюда немного места?
Год пересек между елок тень шелестящего света.
Медленно я прохожу – и желтеют лисы.

* * *

Всегда готовый компенсатор,
всегда беспечный кредитор,
открылся вдруг мне каждый атом
твоих забот – и с этих пор
я стал спокоен.

К приятию любых диковин
всегда готовый предикат,
пугливый тянется феномен
к твоим рукам, – а бред и мрак
бегут подальше.

Узнал я скромные пейзажи
песчаной местности моей.
Пропали грозные миражи.
Меланхолический олень
смиренномудро
сквозь ветви чащ просунул морду,
глядит на дальние дворы,
глядит на пашню, на дорогу
и ветер нюхает вдали,
и бодрый холод.

Приветствую твою охоту –
незлобную, без жадных глаз.
Я бедствую, – а ты готовый
всегда являешься тотчас.
Откроешь численник: Oktober,
картинка светлая... О, кто бы
мне объяснил сей трубный звук?
кто эти трудные октавы
повел бы стаями на юг,
всё примирив: и слезный снег,
и шепот дождика картавый?

* * *

Светом сочащийся свод
хладен, безмолвен и ярок.
В недрах толпящихся звезд
парадоксальный порядок
ядерных метаморфоз.
Брезжит морозный озноб
в мертвой траве на полянах.
Держит и носит ноябрь
скудные мысли лесов, –
шепчет и распространяет.
В парадоксальный порядок
спутаны волосы слов.
Хладен, безмолвен и ярок
светом пронизанный свод.

* * *

Ты, атеист, держи карман:
я положу туда словарь.
Близ Господа не верь словам,
а по порядку проверяй.
Здесь что ни облако, то миф.
А если ключ – то к сейфу грез.
У Бога нет удобных рифм,
беззвучных букв есть парадокс.
Тебе письмо покажет Он.
Там будет спрятан интеллект.
А если ключ, то к шифру волн.
Других вещей у Бога нет.
Безвидных форм есть парадиз.
Но ты, у образов в плену,
найдешь лишь алфавит частиц,
меняющийся налету.

* * *

Варсонофий сказал: "Никогда не играйте в футбол".
Он сказал не шутя. И студент неудобно кивнул.
Он подумал: "Совсем заговариваться стал старик!
Что ж нам делать с простым и веселым служеньем трибун?"

"Не ходите смотреть это зрелище даже во сне", –
Варсонофий сказал. И студень, поправляя пенсне,
кашлянул и, взглянув на товарища, брови возвел, –
мол, на старости лет фанатеть начал архимандрит,
а ведь раньше командовал чуть не гусарским полком! –
Вот он оптинский обскурантизм: он сгибает в поклон,
будь ты сам генерал, – и согнул не таких, говорят...

Что ж нам делать с простой и упругой идеей мяча?
"Закрывайте глаза", – Варсонофий сказал, не щадя
собственной репутации в тех молодежных кругах,
где Засулич с Перовской засохли, две скучных карги,
а Набоков-голкипер поймал каракозовский болл
и рассеянно щурится в длинных оксфо́рдских трусах.

Ну, едва ли гусарский! – наверно, казачий был полк.
"Да, – сказал Варсонофий в раздумье, – Но был ли в том прок?
Это надо понять, что у нас пострашнее враги.
Ни нагайка, ни сабля меня не спасли, – и с тех пор
я иное оружье держу в тех же самых руках...
Впрочем, я бы сказал, это будет университет
не Оксфо́рдский, а Кембриджский, милые други мои".

"Удаляйтесь от зла. Потому что игра эта есть,
несомненно, программа врага и новейшая сеть.
И новейшая лесть. Потому что от этой игры
целый век возгордится и будет ходить как дурак"...

Что ж нам делать, когда замыкается оптинский бор
и в туманных лугах отчужденные тени легли?...

* * *

Отодвинув квазар за телескоп,
Радхакришнан в гневе ушел.
Морским, голландским набив табаком,
Минковский трубку зажег.

Он сказал: "Мой вакуум поистине пуст.
Он пуст и линеен: он прост".
А я сказал, отодвинув стул:
"Но он неустойчив, босс!

В нем родятся по́ры частиц или дыр –
виртуальный квантовый пар.
Он однажды вселенную так родил
и с тех пор навеки пропал".

Но Рудольф Минковский смело взглянул,
разгоняя ладонью дым:
"Да, мой вакуум стоит, словно нуль,
и чреват явленьем любым.

Молодого гуру встретив в саду,
я не скрою, что я не трус.
И когда-нибудь я так же уйду,
отодвинув звезду за куст".

* * *

Какая химера
мой разум имела,
мой разум пленила?

Я шел себе мимо, –
какое ей дело?
какое ей имя?

Любовь или Вера?
иль точка? иль сфера?
а то – пирамида?

И только и света,
что в бедной природе
на черной орбите.

* * *

И лязг запоздалого лифта поет,
и мрачно танцует погодка
и ласково хриплое имя твое
бросает опять мне под окна.

Я волком бы выгрыз французскую речь,
которую слыша, волнуюсь.
Но чуть ты надела журнальную вещь,
невольно любуюсь, безумец.

– Парле ву франсе? – говорит Ланселот,
лоснясь обаянием тайны.
– Ихь шпрехе, – и давят картавых сирот
озлобленные альгемайны.

Они направляют грохочущий танк.
Но здесь я, почти невесомый,
невольно кончаю извилистый такт
на септиме невыносимой.

Ты снова прелестна, как цепкий паук,
спокойно идущий в атаку.
Застежка разомкнута ниже на пункт,
и ноги ложатся в октаву.

Я встречу твою изумленную брань,
когда своей собственной крови
бумажный, неровно обгрызенный край
ты встретишь в воскресшем микробе.

Какое мне дело? – Я выстелил пол
мохнатым гасителем ритма. –
Но кашель? но всё нарастающий спор
в кабине застрявшего лифта?...

– Парле ву франсе? – говорит Ланселот,
не слышный в толкучке и давке.
– Ихь шпрехе, – и давят картавых сирот
раздутые злобою танки.

Я выгрызу волком французскую речь,
которую слыша, волнуюсь.
Но чуть ты наденешь журнальную вещь,
невольно любуюсь, безумец.

И лязг запоздалого лифта поет,
и мрачно танцует погодка –
и треплет лохматое имя твое
под хриплые всхлипы фагота.

* * *

Давно в колосья вплелся плевел.
Белеет лето в половине.
Меж тем, мужает умный клевер
На побуревшей кошевине.

Вы, адекватные лягушки,
плодитесь в квантовом тумане,
как будто это вам игрушки –
онтологемы над лугами.

* * *

Целую ночь за окошком темно.
Мыслью вдоль стекол мы с ветром бежим.
А по утрам я купаю перо
в белой замазке печатных машин.
Шероховатый на плоскость нажим. –
Ест инвалид пассажиров с детьми...
Ест валидол – и ожил пассажир.
Дети остались в небытии...
Бабки хихикают, девкам смешно.
Дамы вздыхают, мужчинам ништо.
На остановке можно войти,
в белые буквы сунув лицо.

* * *

Официальная кожа Днепра.
Сталь. Офицерские макароны.
Сколько их съедено после Петра
в недрах прохожего Агропрома!
Сколько войны, интересных смертей,
воска и льда, арматуры и воска!
Семьи разъехались. Пляшет метель,
как на полотнах далекого Босха.
Сколько халтуры в тревожной душе!
Скудные письма идут месяцами.
"Вот и опять я, как Кюхля, в глуши", –
пишет Сорокин. – "Представь: об Оксане
с лета ни слуху ни духу. Пришла
только посылка с подсолнечным маслом.
Сашу изводит прямая кишка.
Словом, тоска. Невралгия и насморк.
Сам-то ты как там? Да, Ленке привет.
С праздником, как говорится, желаю.
Нам всем выписали по десять рентген:
снова гады червонец зажали..."

Этих сомнений скупая сталь
будет чернеть сквозь года и седины,
словно линейная магистраль,
словно усталая ветвь Палестины. –
Посередине воет метель.
По сторонам лишь слюда и свобода.
Сколько забвений, сколько потерь
в непокоренной бездне Босфора!

* * *

Оборвалась связь, телемост смолк.
В результате партий комсомол мертв.
Заглянул в завтра – результат пуст.
Треском бумажным заряжай пульт.

Сам с энтузиазмом голодный спит,
как турист в натуре, молодой скиф.
Кончилось детство, отсидел срок.
В ресторане пусто, оркестр смолк.

Вот он, битый пес, трудовой хруст,
словно драный хвост, опустил курс
ниже бакса – дескать, результат плох.
Завтра жди бегства основных слов.

* * *

В первом доме робко и долго жил я в детстве.
Вера в Бога хранила меня от лживых текстов.
А теперь я такой же, как вы, приятель бедствий.

Нет глупей занятья, чем ковыряться в рифмах.
Те, кто так решил, давно уже ходят в нимбах,
всей душой в публичную веру и правду влипнув.

Я же, как и вы, ненавистник разумных действий.

Для чего ж так робко и долго жил я дома?
От бесстыдных мыслей догма хранила Бога...
Нет защиты мне на опасных дорогах ныне.

Раньше у меня было много друзей наивных.
Тот усердный отец, тот политик теперь, тот инок, –
я покинул их всех для страшной одной свободы,

чтоб, как вы, скитаться в полях, безусловно мнимых.

* * *

Где вы живете, так много стрижей,
стражей небесной лазури?
– Мы, как поэты, снуем всё быстрей
в Богом забытой культуре.

В полдень я вышел курить на балкон.
Катится жаркое лето.
Жадные звери живых облаков
толпами лезут на небо.

– Где же, стрижи, ваш высокий обрыв,
норки в пластах желтой глины? –
В них вы ныряете, крылья сложив,
и тормозите мгновенно...

Темной листвою шумят тополя.
Слушаю их – всё без толку.
Поздно, любимая, ты поняла,
как обманулась жестоко.

Плакала ты, а злодей был таков:
сердце, обросшее шерстью.
Выбросил на перекрестке дорог
платье поруганной чести.

Буду, стрижи, ваш я призрачный гость...
Боже, о чем я толкую! –
Молнии вы, и не знаете гнезд
в этой бесплотной культуре.

Все мы, поэты, у Бога в гостях.
Домом не может быть небо...
Я бы не мог на таких скоростях
делать броски вправо-влево.

* * *

Тот знает, кто был в Красной Армии
среди рабочих и матросов,
как мало у меня внимания
после кукуевских морозов.
Покрыв голубоватым инеем
военно-шкурные тулупы,
везде зима забытым именем
расписывает мне турусы.
Я прохожу на полусогнутых
соседний лес, дома поселка,
а рядом у соседних столиков
друзей встречаю полусонных.
И никого из них не спрашиваю
о темных знаках и знаменьях,
которые клубками страшными
во мне сплетаются, как змеи...
Но в сумерках, когда вдруг по небу
погнал декабрьский ветер вьюгу,
я вспомнил, по какому поводу
я был заброшен в эту муку:
как посланный Советской Армией
в разведку индивидуально,
дыша духами и бумагами
от занавески до дивана.

* * *

Секунд этак пять я смотрел на билет
без мыслей, как Германн на даму.
Смертельный озноб пронизал мой скелет.
Какой если щелкнул в капкане секрет,
то я никогда не узнаю.

Я бросил на стол злополучный билет.
Я бросил в очко лотерейный привет.
Я бросил в окно Ленинградский проспект,
и сам, устремившийся следом,
я вовремя остекленел, не успев
метнуться затравленным взглядом.
И, дернув щекой, как военный эксперт,
я бросил гранату в последний просвет,
готовый захлопнуться с лязгом.

Напрасно, старуха, ты шутишь со мной:
я сбросил под стол все безумства.
И ясно, что я, а не кто-то иной
теперь поцелуюсь, как шулер с луной.
Напрасно ты брызжешь холодной слюной
в напрасное наше искусство.

* * *

Ноги кормят волка́, паука, грибника,
футболиста и балеруна.
Руки кормят врача, вратаря, щипача,
гитариста и маляра.
Крылья кормят орла, соловья, комара.
Сердце кормит политрука.
Случай кормит пожарника и дурака
и расчетливого игрока.

Между ночью и днем засыпает игрок,
замечая проблемы миров.
Скучно слушают басни рыбак и грибник:
образ там никакой не возник.
Басни кормят опять же того соловья.
Под гармошку поет солдатня.
Ночь тиха, и не слышен полет комара
над землянкой политрука.

Трудовая рука пробудилась с утра,
потянулась к пробелам миров:
руки кормят рвачей, палачей, силачей,
пианистов и шулеров.
Тело кормит червей, моя вечность – труха,
моя память в письме умерла.
Не стучат соловьи, не белеет луна
над могилой политрука.

Пятипалая звездочка, будто рука,
протянулась в проемы миров.
Только я над могилой, ни жив ни мертв,
свое время провел без труда.
Я беспечно мотался туда-сюда,
презираем со всех сторон.
Время кормит вшей, бомжей, сторожей,
созерцателей и ворон.

Сто зеркал предо мною придумал язык,
образ там никакой не возник.
Краски ты развела – и свистят до зари
над палитрой твоей соловьи.
Медуница и мята в саду расцвели,
проникая в районы миров.
Тело кормит тебя. Моя нежность – озноб.
Мой язык безмятежно здоров.

* * *

На Казанском вокзале
ты рассталась со мной.
В партизанском отряде
я вступал в комсомол.
Прошуршала газета,
прозвенели часы,
зазмеилась поземка
вдоль опушек лесных.

Помню стройные сосны
в корабельном бору
и горячие слезы
на холодном ветру.
Одиноко и грустно
в восемнадцать-ноль-ноль,
и горит самокрутка,
согревая ладонь.

Состязаясь с метелью
в патриаршем лесу,
обвиваясь шинелью,
обуваясь в кирзу,
я подумал: где это
я вступал в комсомол? –
Позабытое эхо
улеглось за холмом.

Ни ларька, ни киоска
на московском плацу.
Только слезы и звезды
примерзают к лицу,
провожая в изгнанье
воровской эшелон
на Казанском вокзале
в восемнадцать-ноль-ноль.

Помню стройное эхо
вдоль опушек лесных:
прошуршала газета,
прозвенели часы,
пролетела сорока
от куста до куста,
молодая пороша
все следы занесла.

Ни ольхи, ни березы
в корабельном лесу.
Только жгучие слезы
примерзают к лицу.
Торопливо и грустно
ты простилась со мной.
И горит самокрутка,
согревая ладонь.

* * *

Школярские годы златые!
Прошли вы, так весело-злы.
Скалистые горы латыни
покрылись завесою мглы.

Один только виден Sic Transit –
закатом окрашенный пик:
над тучами светит и дразнит...
Темнеет. – Смеркается. – Sic...

* * *

Сед старик Лекс, а его жена – молодая дура.
Он в лес – она по дрова. Добыта руда – нету тары.
Договор расторгнут. Юля Лекс в аэропорту рыдает:
"Я любила вора в законе! О, мои нефтяные дыры!
Алюминий, алюминий! Не мила мне игра фортуны!

Закон лишь один на свете: это закон больших чисел.
В казино, в насекомом, в козявке – всюду, где б ни случился,
он сед, как лунь, суров, будто культ, и нуль как личность.
Да куда, глупая, от него я денусь, куда спрячусь?
Сколько дивных качеств гибнет в дебрях его количеств!

Смилуйся, господин! Отдай две ладьи, не отдавай Диларом.
Континенты отдай златые и полный вина океан.
Родину продай каннибалам и древний весь пантеон.
Не бросай только в лабиринт! Я верну тебе договор.
А не то от слез и любви я умру, – мне все равно".

* * *

Отойди от костра, отойди от костра, отойди
от костра, отойди от костра, отойди от костра.
Никогда, никуда, никуда не уйдешь от тайги,
одинокой тайги без конца, без конца, без конца.
От холодной воды отодвинь, отодвинь огоньки,
отодвинь огоньки, огоньки, огоньки от винта
и туман, и туман в одинокую даль отгони,
где знакомая гарь на ветру не видна, не видна,
где воняет собачья тропа и соболья листва,
и сорочья кедровка воняет, и волчья луна,
и воняет фанера гитары в объедках костра,
и консервная стонет струна... и туда, и туда,
и туда, и туда, и туда отойди, отвали,
отдуплись наконец и концерт оторви от творца.
Вот конверты твои, вот и версии, вот и твои
имена, иногда номера, иногда адреса.

ВОЛНЫ

1.

Вычисления заняли восемь страниц.
Дальше высохший космос и номер листа,
дальше космоса ветхая осень.
Аксиомы туда не очень
далеко проникают. И нет следа,
словно моль в пыли раздавил.

2.

Я поднялся от сна на горе из перин.
Одеяло косматое сбросил с лица, –
одеяло с козьим начесом.
Я один, один я очнулся,
в потолок упираясь ладонями сна,
изнутри искривил, распорол.

3.

В этот час понесла, а клялась, что спираль. –
Как Фамарь, обманом она понесла,
или раньше, как дряхлая Сара.
Дальше слезы, ругань и ссора,
снова слезы, – и мокрая полоса
света – лезет, лезет под дверь.

4.

Эллиптический контур на восемь персон
для игры в ли-бой-го и коробку песка
мне в наследство оставила зона.
И отхлынула, бросив сына
на обочине без руля и весла,
бросив отрока на произвол

5.

милосердия плоских дебройлевых волн.
Милосердие их занимает места
по билетам вдоль низенькой сцены.
Поднимается занавес серый.
Опускается занавес без свистка. –
Добровольный матч миновал.

* * *

Высокий военный
походкой надменной
прошел по Тверской.
А рыночник низкий
прошел по Никитской
походкой простой.

Прошел по Неглинной
с ухмылкой невинной
средь многих других
опять же военный
с задержкой мгновенной
газету купив.

Прошли по Басманной
с оглядкою странной
и скрылись в дворах
походкой солидной
с улыбкой ехидной
монах и прораб.

И в ту же минуту
навстречу кому-то
вальяжный мажор
с заботою, скрытой
под внешностью зыбкой
по Мытной прошел.

Но вдруг на Ордынку
выходит в обнимку
со мной моя зверь –
и вмиг все боязни
и тайные связи,
все знаки и звенья,
и страхи, и тени,
все стрелки и сделки
утратили цель...

Составились в ноль...

Рассыпались в пыль.

* * *

Цветы распустила республика
над всей бессловесной землей.
Весенние губы распухли, как
бессовестный твой поцелуй.

Он длится до полного месяца
над примулами могил,
потом вдруг, фыркнув, рассмеивается
и далее – неуловим.

Рассеивается идиллия.
И блуд осознан, и бунт.
Несем их в свои владения,
как грунт и навоз для клумб.

* * *

В чаще лесной листоносный поток прячась,
тащит толпу высовывающихся качеств.
Ты сама, вырисовываясь из воды,
изведи мне шелест из головы,
говори мне шалость и говори
тяжесть.

Ты же бывала в потоках всегда мутных,
тыщи сманила лодочек весьма утлых,
с удовольствием готовых пойти ко дну,
к одному привязалась ты моему
мухомору, вползающему на ходу
в дупла.

Вот он в пустыне пророс из сухих скважин,
бодро и просто встал за своих и ваших.
Что идея – то, конечно, война и смерть.
И смотреть тут нечего и уметь.
Ему есть достаточно всюду мест
влажных.

Их показал мой оракул в нагих цифрах,
хитро окинув взглядом простых хриплых
пастухов, виноделов и рыбаков.
И покоится будто тень игры вокруг:
либо кровь лозы, либо козий пух,
либо...

Ветка, как чья-то явная над водой веха,
въехала, будто нарочно качнувшись, в это
золотоплетение нитей и теней,
и тебе так легко со мной теперь
затеряться среди многих затей
ветра.

Плющ темнолистый оплел стволы буков,
луч жары заплутал в закоулках бликов,
в буколической сени высоких рощ.
Оросивший нас светоносный дождь
дрожью мелких брызг рассмеялся, прочь
прыгнув.

* * *

Сияют сосульки, как солнечной суки клинки.
С веселой скульптуры свисают лоскутья фигни.
По случаю спорта распорото платье на ней.
Заплатано с понтом. По поводу свадьбы надень.
И таяла тварь, и летала, вопила, пила.
Гитара рвала и рычала, и лира врала.
Потом торопливо плескала опивки в толпу.
Оскалилась солнцем весна, и поникли вокруг
уроки, картинки, улыбки каникул, рывки.
Клыки у ленивой и сытой вампирки в крови.
И бликами светят обрывки любимой фольги...

Без шума и спора во славу скульптуры налей.
Похоже, что снова распорота шкура на ней.

* * *

Костер в тумане светит.
Моя подружка тут.
Она и спит, и видит
мосты, огни и путь.

Как по моей ладони
дым локонами взвив,
над бледными полями
бежит локомотив.

Там свист его и поступь,
и там, подружка, ты,
где сыплются под насыпь
мгновенных искр снопы.

Огонь над речкой виден
и день, и ночь, и дым.
Мы едем, едем, едем
в Эдем, Эдем, Эдем.

* * *

Слишком были мы гре́шны.
Мы спасемся едва ли:
ели вишни на крыше
и в подвале давали
каждой твари по харе,
каждой харе по раме,
каждой раме параметры
по столярному делу,
и не знаю: то рай ли? –
как задачу по алгебре,
лепечу и потею:
каждой тени по тайне,
каждой тайне по таре,
каждой таре по яме,
каждой яме по имени
постоянного пенья –
и не знаю, тебе или мне
предстоит расставаться
перед дверью погибели, –
лепечу и краснею...

* * *

Вот и весна. И куда-то
типичный коттедж
шьют наизнанку
портные кирпичных одежд.
Ветер
          солнцем опутал
кривую Пахру.
Вот и,
            в резину обутый,
вплотную к окну
встал-подошел из-за стола
равнодушный прораб.
"Вот-и-весну" он разглядывает,
как будто не рад.
Вот и коттедж
(он закуривает) –
как будто барак:
он на ковчег
больше смахивает,
чем на корабль:
в этой халупе
в луга через лес
уплывать бы вдаль,
в талой лазури
покачиваясь,
как старый Мазай.

* * *

Завтра в студеную вешнюю пору,
варежку бросив в снежную воду,
видимую в полынье одежды,
можно тебя спросить между
двух состязаний, в которых речь
плавится и исчезает? – ответь,
я не буду спорить.

Как ты ускоришь алчного зверя,
вдаль от начального измеренья
нежным прыжком утолившего голод?
Как ты закинешь свой мнимый голос
льдинкой ручья в телефонную сеть? –
Ловится там иль уводит речь
сквозь ячейки спектра?

Так ли, по ветру в студеную зиму
варежку осторожно разинув
талой повадке твоей навстречу,
можно будет поверить ответу,
мимо вопросов глядя в дыру
даже сегодня, куда я нырну
и не будет завтра? –

* * *

Распили бревно – и там найдешь меня.
Мне вреда не причинит твоя пила.

Обе половинки распили бревна –
вновь найдешь меня без всякого вреда.

А попробуешь прибить к бревну гвоздем,
чтобы был уловлен я и уязвлен,
чтоб доступен был в любые времена –
глядь и нету ничего, кроме бревна...

Не грусти: вот свет, завязанный узлом.
Развяжи его – и вновь найдешь меня.

* * *

Брызжет дождичек. Завтра Пасха.
Освящаются яйца и яства.
Освящаются артосы, торты,
освящаются сладости, творог,
сыр и яйца, и масло, и мясо,
яйца и огустевшее млеко,
мармелад и батоны хлеба,
и с изюмом творожной массы
освящаются миски и пачки.
Освящаются свечи и спички,
зажигаются свечи – и тотчас
на ветру беспомощно гаснут.
Освящаются лаки и краски,
и фольга, и бумажные розы,
тушь и переводные картинки.
Освящаются блюдца и миски
с новой травкой овса и пшеницы.
Освящаются чашки, солонки,
соль, салфетки, цветные скорлупки,
пыль, прибитая дождиком, мусор
и столов длинный ряд, где пусто,
пусто, сумерки – лишь клеенка
сплошь закапана воском красным.
Смолкнув, села вкруг колокольни
стая галок. Чернеют клены
рядом с папертью. Пусто, долго
вдалеке медлит полночь, Пасха.

ТРИ ГОДА

И вот уже трещат морозы.
Уже цветут на щечках розы.
И высоко стоят прогнозы,
как доллара счастливый курс.
Но их успехи бесполезны. –
И вот гнусавятся прононсы
от насморков и инфлуенцы,
и распухает март, как флюс.

А там и пост, а там и Пасха.
И каждый поп уже нам батька.
И вот на луг выходит паства,
и раздувается гармонь.
Цветет июнь в лучах и красках,
зовет любовь – но всё напрасно:
уже играет в бронхах астма
и в голове поет мигрень.

И каждый день дожди и грозы.
Повсюду ругань и неврозы.
Все прячутся в свои заборы.
Уехать, что ли, в Душанбе? –
А там уже трещат арбузы,
пылают пыльные базары,
в сухих ущельях дикобразы
роняют перья в октябре...

Вернусь – а утки улетели,
и альмагеля нет в аптеке,
и новогодние утехи,
икая, тащит дед-прохвост.
Студенты сессию спихнули,
но бесполезны их успехи:
утихли буйные метели,
и высоко стоит прогноз.

Мороз и солнце, день чудесный.
Пушистый иней лес окрестный
посеребрил – и мерседес свой
разогревает коммерсант.
Его приятель закулисный,
влиятельный и мускулистый,
с улыбкой взор свой заскорузлый
подъемлет к ярким небесам:

– "Прокатимся до Красной Горки!
Туда, ей-богу, путь недолгий!
Там именинник ты, Георгий,
а там, глядишь, и Николай.
Прокатимся, мой друг прелестный!
Там в соловьином перелеске
цветут на Троицу березки
и вдаль плывут колокола.

А там и Петр, а с ним и Павел.
Растут стога под звоны грабель.
Клюет плотва. И некий ангел
расплавил в озере закат.
Цветет полынь, а после вянет.
Трещат сады под грузом яблок.
И шепчутся в ночных туманах
грибы на разных языках.

Какой простор в холодном поле!
Зато какая мука в школе!
Ах, друг мой, позабыл ты, что ли,
как мы сидим и ждем звонка,
плюем из трубочек резинки,
глядим в окно, и вдруг – снежинки,
и тут как будто смыслом жизни
повеяло из-за окна..."

Так говорил приятель рослый,
дымок пуская папиросный,
а между тем, уже мороз свой
показывал веселый нрав.
Но краток был тот звонкий хохот:
он превратился в просто холод,
а там и в оттепель – и вот он,
не менее веселый март.

В сыром саду скамейки, урны,
забиты в ящиках скульптуры.
И чертит руны в небе хмуром
адмиралтейское стило.
Сговариваются по пунктам
заря с зарей над Петербургом.
А ты, приятель, будь мне другом,
поедем в Царское Село.

Там плеск неторопливых весел
задумчив и бездумно-весел.
Цветет вода, и месяц ясен.
Зажжем костер на берегу.
Но, возвращаясь восвояси,
мы посетим иные веси,
когда над ними вихрь созвездий
уже на север повернул.

И в ночь отъезда спал я мало.
И в день приезда встал я рано.
Зато узнал я все, что надо.
И все, что вспомнил, записал.
Теперь, когда промчались даты,
шепчу – и нет иной услады.
И мой товарищ взор усталый
подъемлет к тусклым небесам.

Трещит камин – и мы примолкли.
Мигают лампочки на елке.
"Прокатимся до Красной Горки,
туда и путь всего пустяк!" –
звучит мечта... Но сразу глохнет.
Седая темень бьется в окна.
И буря мглою небо кроет.
И вихри снежные свистят.