* * *

Все сорок девять африканских государств восстали, украсили себя цветами и огнями.
Были полными кувшины с вином, стали пустыми.
Попробуй пройти без вина полпустыни, если сумеешь поменяться с ними местами
на территории Алжира или Месопотамии.
У каждого в руках то алмазы, то искры: чтобы в золоте, в огне быть в центре Сибири.
Чтобы с кровью в лютеранском соборе на камни лечь, на изумруды, сапфиры.
Чтобы плетьми по спине, покатились бы тогда за́ море
                                                    синеглазые головы, надкусанные просфоры.
Приглядись: у меня тоже черная кожа.
Посмотри, какие амулеты у меня, какие бусы:
ни мгновения не проживаю без пользы.

Он ходил, искал, каждого останавливал, нежную руку показывал из-под покрывала.
Показывал деревянный перстень с горошиной черного перца.
Манил, звал, ничего не скрывал.
Если бы знать, что после разговора
мне захочется его за волосы взять и отнести на вершину Фавора.
Мне давно говорили: душа его здесь проходила, принесла сто болезней
(не было никогда в городе такого карантина),
отзывалась на чужое имя, называла себя в мужском роде,
представала в облике девственницы и ведьмы, раздевалась при всем народе.
Я просила: "Возьми всех моих подруг, они платья сложили у ног.
Возьми и этот ситцевый прах.
Пусть спят на земле, держат слова во рту.
Тот, у кого медный рог, чует их за версту, он хочет их, во сне засасывает в свою бездну,
в мерцающую пустоту."
Но он только говорит, смотрит в глаза, дотрагивается до руки.
Еще мгновенье назад на нашем месте были враги.

Двигайся-двигайся, поднимай, опускай ладонь.
В небе все в белых платьях, даже сами портные, бледные, невесомые, больные.
Вылетают иглы из их рук, пришьют они страшное счастье к моему сердцу,
                                                                                              навсегда вылечат меня, спасут.
Нужно оставлять за собой право на обычные дела, на поддельные брильянты,
                                                                                                      на безделье, на колдовство.
Приворотное зелье, безвредный яд помешивать, варить.
Сначала Наоми укоряла меня за то, что я один, потом и небо обрушилось на меня с упреками.
Я узнал, что ничего не умею, не умею и не желаю учиться, сам не знаю, чего ищу.
На любое предложение отвечаю отрицательно, качаю головой,
думаю, что всё на поверхности, лишь подцепи иглой,
                                                        как у Прокофьева просто: виолончель, труба, гобой.
Если бы зима не кончалась, продлилась на несколько дней,
я бы сохранил тело к его приезду, но на улице всё теплей и теплей.
Развратный март обнимает, кидает, - уже не спрячешься в тень.
А Наоми холодно, коченеют руки. Она пьет водку и говорит:
"Я осталась одна, ушли все подруги. У каждой сорок болезней в груди,
                                                                        три любовника, восемь платьев на каждый день."
Наоми пьет водку, курит и плачет.
Рядом стоят портные, вылетают иглы из их пальцев.
Страшное счастье пришивают к моему сердцу мелкими стежками.
Кто их отблагодарит, за работу заплатит?

Перемещаюсь между войной и войной, между Жаном и Жаном.
Падают огни, взрываются петарды: всё это плохие приметы.
Не развлекают меня клоуны и солдаты.
Выбросили меня из театра, остались в гримерной все вещи, помада и пудра.
Буду метаться до утра между вокзалом и портом.
Холодно, февраль, пустота, пурга.
Если бы меня в вагон пустили, я бы сказал в пути пассажирам:
были у меня деньги и слава, но накрыло их пожаром.
Закутают меня в бархат, кашемир, будет былое ночным кошмаром.
Стану я императором поезда, железнодорожным эмиром.
Сорок капель в стакане, сорок граммов - это уже можно считать пиром.
Если бы меня не выгнали из вагона, увезли в Польшу или
в другую страну, главное, подальше,
в город, где есть огромная площадь, на которой стоит мой балаганчик.
Я бы не стал больше метаться, стал бы блаженным, изменился бы мой почерк.
Но на платье моем пятна от войны, углей, пепла.
Не отстирает их и сотня прачек.

Безумный Судейкин идет по мосту, по бревну, перекинутому над пустотой.
Сорок актрис хотят завладеть его головой, прикоснуться ко рту.
Спасается Судейкин бегством, заметает следы,
шепчет: "Оставьте меня, бляди, пока не случилось беды."
Идет по мосту, не зная, что́ впереди, не видит ничего, как ни верти.
Затравленный Судейкин остановился и стоит,
думает: "Да, пожалуй, жизнь не балет. Тут не только ноги болят,
здесь голову ломит, внутри горит.
Попробуй во всем разобраться, расставить по местам,
жизнь не вермут, много не выпьешь, не оставишь друзьям.
Какие тяжелые цепи нужно носить, я и не знал.
Настало конкретное время играть финал.
Единственно верный выход: спрыгнуть вниз.
Но кто подтвердит, что на дне этой ямы нету актрис."

* * *

Жаль, что ты не умеешь писать писем, от которых мне светло,
наступает спокойствие, нету суеты,
как от представленья в пустом театре, где певицы только открывают рты.
Я люблю такие письма, складываю их, храню.
Катерина умела такие писать, строила планы на будущее.
Если бы не бесконечные приступы удушья, судороги, жизнь была бы прекрасна.
Катя катя умерла, ты ее помнишь, она тоже была человеком.
Поднималась рано, шла на работу.
Катя многое умела, а теперь она на небе.
Проводи меня, Катерина, ты узнала короткую дорогу, короче не бывает.
В ящике моем много безделушек, черная лента, серебряный крестик и другое другое.
Знаю, ты пока где-то рядом, посмотри на мое богатство, потрогай рукою.
Зеркало, бархат, гвозди холодные стальные.
Все это твое, Катя, возьми возьми, пока не пришли остальные.
На улице пасмурно, в комнате цветаевский бардак.
Должно быть, виновата моя глупость, должно быть, виновата моя бедность.
Вот я войду в петровский парк, где Пет[]р первый горит как Иоанна д'Арк.

Софья:

Летала птица, билась о стену, курила актриса, плевала на сцену.
Потом обнялись, пошли как собутыльники, сомнамбулы.
Я бы тоже перья надела, котурны обула, не была бы обманутой, сама бы обманула.
Десять колец нашла - не много ли?
Каждый палец освятила: заболела голова, никогда не было так плохо.
Успокою себя томиком Борхеса, щепоткой табака.
Они всегда у меня под рукой.
Упала актриса, упала птица, лежат, смотрят в небо, у них нет ни одной проблемы.
Они херубимы, будды, ламы, ждут их иглы, белые, уносящие на небо граммы.
Если бы было жалящее стекло на уровне рампы,
                                                            они бы не соединились, бились, рвались друг к другу,
не обращая на ссадины, ушибы, раны.

Марина:

Я сшила восемь платьев на каждый день и поняла: ты хочешь меня убить, уже нож занесла.
У меня боль в глазах, я несчастна.
Это ведь нечестно - ножом исподтишка.
Я не знала, сколько волосы мои стоят, отнесла к старьевщику.
Посмотрел, дунул - улетели волосы мои на небо.
Попаду ли я без волос на сцену, смогу ли танцевать?
Внутри меня церковь, в церкви нищенка, зовет, ищет меня.
Как мне выпустить ее, вскрыть вены, вспороть живот.
Вылетают младенцы из моих ушей, проходит батюшка через рот.

Д.В.

---

Кто Иоанне откроет глаза, поднимет веки, чтобы она увидеть могла надписи, тени, блики и
без труда дотянуться могла до бутылки, не ласкала домашнюю утварь в поисках бритвы,
чтобы жизнь ее не была чернее копирки.
Кто сможет потом вернуть всё на место, вылепить для Иоанны маску из глины, из пресного теста,
за пять минут до финала уйти с театральных подмостков, не доиграть пьесу и
опустить иоаннины веки, снять с нее бусы и перстни.

---

Трудно отличить ангела от птицы или стрельца,
                                                            если смотреть сквозь решетку, в замочную скважину.
Иноверца можно признать в нем, старьевщика или даже родного отца.
Отпустите Жанну, не привязывайте ее, разбинтуйте ее руки, смените колье на копьё.
Корни и волосы ей отсеките, сорвите бельё.
Сорок воронов, сорок овец, сорок собак прикормит, соберет Жанна вокруг себя со всех сторон,
на голове венец, в руке плеть.
Будет сечь она спутников своих, без отдыха сутками гнать,
                                                            покажет она, что делает с людьми власть.
Посмотри: Жанна идет, попробуй ее не узнать.

---

Что может царица, что может фрейлина, что может паж, - ничего не могут, сидят, плачут, ждут.
Фрейлине нитка жемчуга вросла в плечо, у нее легкомысленное платье из красной парчи.
Ее любят все царские воины и палачи, у нее столько болезней - тебе их и не унести.
Столько, сколько над царскими полями саранчи.
Только болезни растут вокруг ее белой кости́.
Все может царица, все может фрейлина, все может паж, - только сидят, плачут, ждут.
Паж видит все королевские корабли, ноевы ковчеги, все пули, все царские плети,
всех королей, всех пленных. И
все это в окне, и все это на небе.

---

Куда ходила Жанна, кого искала, почему у нее глаза красные.
На обед опоздала, переступила порог и упала.
Жанна, где твоя одежда, где украшения, где деньги, куда утекли, укатились твои монетки.
"Догоняют меня деревянные куклы, живые марионетки.
Убить убить меня хотят, сволочи, ублюдки."
Вот тебе лимон, вот вино, шерстяное платье: нет за дверью никого и неоткуда им взяться.
На сто километров вокруг нас пустыня.
Здесь не нужно ни пугала, ни ограды, ни сторожа охранять виноградник.
Мечтаешь, чтобы в стекло постучал праведник, либо грешник,
но скребутся в стекло только боярышник и орешник.
Но она говорит:
"Посмотри: синяки у меня на шее, посмотри - ссадины на руках какие большие.
Деревянные ведьмы лупили меня, бритвою крошили."

---

По волнам браконьеры плывут, контрабандисты, пиратские судна легки, быстры.
Позади карстовые пещеры, подкупленные персы.
В каютах лежат товары, связанные актрисы, в трюме перешептываются крысы.
У Жанны платье голубое, золотые серьги, но на корабле для нее нет места.
Зато есть для нее уголок в капитанском сердце.
Поднялась Жанна и вошла к любовнику своему в предсердье,
легла меж тюками с китайским чаем, душистым перцем; и никто Жанну не тронул пальцем.
Проплывал их ковчег между Литвой и Польшей, на обе стороны летели снаряды, палили пушки.
Засыхала Жанна от голода, от жажды, затягивала пояс, перемещала пряжку.
Ждала она того, кто ее накормит, рядом ляжет.
Но капитан не мог войти в свое сердце, вылезти из кожи.
Он готовился к новому походу, грандиозной краже.
Молилась Жанна и знала, что Бог поможет.
Она отправила детей своих гулять по капитанским венам, голубое платье заменила белым.
Не горевала, на помощь не звала, жилище свое пальцами разорвала.

---

Горела Жанна, с людьми говорила: "Видите, я платье сняла, голову побрила.
Видите: я ничего не скрываю, кожу как второе платье срываю.
Трогайте мясо, перебирайте вены, на всё осталось мгновенье." И
пошли все за ней, друг друга отталкивая и обгоняя, с повозками, сундуками, конями.
Огня всем досталось, всем хватило, надо только лишь к Жанне прикоснуться.
За всё остальное Жанна заплатила.

* * *

Где кинжалы твои, где кони, кто их натачивает, кто кормит.
"Кони в животе, кинжал за лобной костью, я в горсти лежу, на каждом пальце по перстню.
Между Познанью и Краковом лежу, у каждого столба по арабу и персу.
Сочиняют невеселую песню, доведут до финала мою пьесу, доведут до истерики мою даму.
Меж богоматерью стоят и дамбой, не видно их за паром, за сизым дымом,
не ведают они разницы между коротким и длинным, между толстым и тощим,
между льдом и камином, чертом и ладаном, игральной костью и птичьим клином.
Меж палачом они стоят и прачкой, черный мех накинув на плечи.
Ничего мы не сможем утаить от них, ничего не спрячем.
Ждут они благости, ждут жертву.
Начеку стоят, против ветра. Холодно: не греют ни панталоны, ни гетры."
Проверь: на месте кинжалы, на месте кони.
У персов длинные руки, у арабов мощные корни, тяжелые камни.
Никто их не отыщет, никто не догонит.
"В поле кони, у горла кинжалы, я в бежаровой ладони лежу голодный, блаженный.
Прогоните со сцены всех, выведите из зала.
Только там, где пустота, мне ни холодно, ни жарко, ничего острого не надо и коней не жалко.."
Я во сне ходил: видел Мариинку, адмиралтейский шпиль, лорановский бутик.
Скажи, куда мне дальше идти, что со мной будет.

Софья софья, у меня светлая голова, голова светлая, руки легкие.
Шуршит шлейф, скребется зверек.
Потерялось мое зернышко, закатилось. Не уберег.
Читаю заклинание от грызунов-воришек:
вотвамгоры грецких орехов, кедровых шишек.
Голова моя лежит в Европе, а пятки в Азии.
Видишь, я умираю, как Фанайлова говорит, - гасну.

* * *

Мама, купи Александре вина.
Она дома не ночевала, она больна.
Купи купи Александре цветов. Желтых, оранжевых, золотых.
Таких, которые не носят королевы во лбах,
которых не найти на клумбах, рыночных площадях.
Купи бедной Александре любовь, чтобы она могла ее на руки взять-унести-сокрыть.
Такую, которая навсегда прилипает к ладоням, которую не отрезать, не упустить.
Вор, поверь мне, уже готовится, спешит, подкрашивает губы, наклеивает усы.
Он украдет Александру, сколь ни отговаривай его, ни проси.
Я вижу: несут сестрицу мою в мешке, в суконном шатре, в кармане, в каменном шалаше.
Скрестила руки она, поджала ноги, на запястье цепь, ситцевый платок во рту.
А любовь, что приросла к ее рукам, расцветает, загорается, высвечивая углы.
Она не боится, как блаженная поет, улыбку ее видно сквозь ткань.
А еще в мешке - прялка, птица, свадебное платье и конь.
Но вору нести все это не тяжело, его окрыляет любовь. И
когда они прибудут к вору домой, лягут в брачную постель, разведут на ней огонь,
вор поймет, что с Александры надо кожу содрать, чтоб увидеть ее нагой.

Сорок дней вышивала, птицу вышила,
вышила крест на груди.
Еще не подбила подол -
почувствовала себя слабой.
"Сыплются мгновенья, как тальк,
отравляющий порошок," -
подумала я, занося иголку,
чтобы сделать последний стежок.

софья.            Все девушки умерли, только я жива.
                      Сижу, плету к последнему платью кружева.
                      Бока намяты горошиной, пальцы дрожат - не вытяну ровного шва.
                      Мне бы все руки Шивы,
                      мне бы терпенье любой машины.
                      Что взять на небо из украшений?
девушки.        Ничего не бери, здесь и без золота благодать.
                      Только одну ценную вещь разрешаем взять,
                      Да тебе и не донести двух.
                      Слишком вял и нежен твой дух.
                      Ты была самой беспомощной из подруг.
софья.            Что же мне захватить на небеса.
                      Что у себя живой украсть.
                      Думать об этом - страшная казнь.
                      Каждая безделица здесь ценная и непростая.
                      Как ни вглядывайся, ни меняй местами.
                      Но я уже не играю с ними, смотрю из партера.
                      Еще мгновенье: упадет меж нами портьера.
                      Себя я возьму на небо, свое тело.

* * *

Стучи стучи, мой молоток, и днем, и ночью.
Сестра рядом сидит, она прачка, руки застираны.
Рядом дочка ее сидит, нянька сидит, всех не разглядеть.
Дни наступили странные, холодно, пальцев не согреть.
Но кого-то не хватает, кто-то далеко.
На восток выходит мое окно, стекла мыть его нелегко.
А с другой стороны летит письмецо.
"Что в нем написано, прочитай, какие приятные слова?"
Сестрица стала блаженной, сошла с ума, заросла дорога, ты сама рассы́пала семена.
"Что еще написано в письме, каждую букву произнеси."
Неизвестно, кто выживет к весне, а то лягут все костьми в этой тьме.
"От кого это письмо."
Я не помню его лица, мы тогда были детьми.