Сонеты Уильяма Шекспира в переводах Аркадия Штыпеля

Фелисберто Эрнандес в переводе Эллы Брагинской

ИЗ НОЧИ В НОЧЬ К ТЕБЕ...

Сонеты Уильяма Шекспира в переводах Аркадия Штыпеля

Аркадий Штыпель родился в 1944 г. в городе Катта-Курган (Узбекистан). Закончил физический факультет Днепропетровского университета. В настоящее время живет в Москве. Поэт. Стихи публиковались в двухтомной антологии "Граждане ночи" и журнале "Арион", переведены на немецкий язык. Аркадий Штыпель переводит стихи с английского (Шекспир, Дилан Томас) и украинского (Микола Винграновский) языков.

Публикации в Интернете - на "Литературном арьергарде".

1.

Мы жаждем приращения щедрот,
нетленных роз от лучших всходов ждем;
созревшее завянет и умрет,
чтоб возродиться в отпрыске своем.
Но ты жених своих лишь сладких чар;
горя в огне субстанции своей,
ты голоден, хоть полон твой амбар,
ты враг себе - нет недруга верней.
Сейчас ты мира трепетный убор,
глашатай весен, бьющих через край;
бутон твой - склеп; своих поместий вор,
ты разоришься, нежный скупердяй.

Жаль этих дней: не дай им зря упасть
в твой алчный зев, как в земляную пасть.

5.

Часы, что кропотливо создают
опору взгляда и усладу глаз,
губителями тут же предстают,
сугубыми злодеями для нас.
Без передышки время вновь и вновь
зимы над летом правит торжество:
листва погибла, леденеет кровь,
куда ни глянь - все голо и мертво.
Все ж летних дней не выдохлась душа,
она и жидкой узницей в стекле
всего лишась, все так же хороша,
напоминая о былом тепле.

И я могу - живых - зимой вдохнуть
цветов безвидных сладостную суть.

12.

Чуть бой часов мне время возвестит,
лишь ясный день нырнет во мрак ночной;
увижу ль, как фиалка облетит
и смоль осеребрится сединой;

едва шатры, под коими стада
спасались в зной, расстелятся у ног,
и жухлых трав седая борода
встопорщится из погребальных дрог,

как я твоей терзаюсь красотой -
и ей на свалку времени брести -
ведь все красоты гибнут до одной,
при виде новых, тех, кому цвести.

Серп смерти не удержишь, но отцов
сыны заменят в горстке храбрецов.

13.

О был бы ты собой! Но если ты
и есть ты сам, пока на свете жив,
то озаботься уберечь черты,
в другом свое обличье воскресив.

Тебе в аренду отдан образ твой,
дозволь аренде той бессрочной стать;
Ты после смерти будешь вновь собой,
когда начнешь в наследнике блистать.

Кто ж приведет в упадок гордый дом,
чья честная в супружестве стена
перестояла б хлад, и ветр, и гром,
и смерть? Лишь нерасчетливость одна.

Ведь сам ты помнишь и отца и мать;
дай сыну то же самое сказать.

14.

Нет, не у звезд я вырвал приговор;
хоть астрономья не чужда уму,
ни жребий вызнавать я не востер,
ни урожай, ни казнь, ни чуму.

Мне в пять минут не рассказать ничьей
судьбы, ни пальцем ткнуть в источник бед,
ни с государем не вести речей
о предзнаменованиях планет.

Лишь по сиянью глаз твоих мой взгляд
прочтет, по блеску неизменных звезд,
что обрати ты сам в себя свой вклад -
и правда с красотою прянут в рост.

А если нет - тебя унесший рок
и правде с красотой укажет срок.

20.

Кто, нарумяненный рукой самой природы,
так женствен, что моею правит страстью,
в ком сердце женское, хоть неподвластно моды
соблазнам и не ветрено по счастью;
всех ярче взором, и не строя глазки,
лишь взглядом откровенным позлащая,
кто из рубак рубака, без опаски
дразня мужчин, и женщин обольщая -
ты в жены был Природою назначен,
но та хватила через край ревнуя,
и я твоим избытком одурачен,
в твоих избытках лишь урон терплю я.

Всем оснащенный - женщинам в отраду,
мне дай ее, а их - возьми в награду.

21.

Нет, не по мне, когда иной пиит,
какая ни прельсти его краса,
предмет свой обессмертить норовит,
пустив на украшенья небеса;
цепляя раритет за раритет,
совокупляя солнце и луну,
мрак колоннад, апрельский первоцвет,
и сушу, и жемчужную волну.
Подстать любви да будет честен стих:
любой прекрасен в любящих глазах,
но ведь не ярче этих золотых
лампадок, закрепленных в небесах.

К чему хвалы пустые воздавать,
тому, чем не намерен торговать?

22.

Прочь, зеркало! не мне быть стариком,
пока ты ровня юности своей;
но время лишь задень тебя клыком -
я смертью искуплю избыток дней.
Ведь красота, что облекла тебя -
не риза ли для сердца моего;
во мне два сердца стакнулись, любя:
неужто двое старше одного?
Любовь, себя касайся осторожно,
как я - привязан сердцем к твоему,
над ним склоняюсь нежно и тревожно,
кормилицей к питомцу своему.

Ах, если мое сердце сражено,
то и твое с моим ведь заодно.

24.

Мой глаз роль живописца разыграл,
тобой заполнив сердца чистый лист;
я сам ему ходячей рамой стал,
ведь перспективой славен портретист.

Сквозь плоть творца творенье разгляди,
там обнаружишь верный образ свой,
ему, покоящемуся в груди,
глаза твои - что стекла мастерской.

Глаза в глаза! Сквозь два твоих окна
мне в душу смотрит солнце всякий раз:
видать, не налюбуется сполна
всем тем, что мой запечатляет глаз.

Хоть схватывает этот портретист
лишь облик твой; а сердце - чистый лист.

25.

Пусть от любимцев всемогущих звезд
высокомерьем веет за версту,
я не хочу ловить судьбу за хвост
и почитать иное предпочту.

Пусть фаворит, как пышный златоцвет,
под солнцем распустился напоказ,
нахмурься небо - он сойдет на нет,
со всей гордыней сгинет в тот же час.

Из тысячи побед одну всего
упустит воин храбрый - тут как тут
из списков славы вычеркнут его,
забыв и доблесть, и жестокий труд.

А я вот счастлив - я люблю, любим,
непоколеблен, непоколебим.

26.

Моей любви высокочтимый лорд,
с чьей милостью мой долг увязан прочно,
сих бедных букв посольством я не горд,
и ни на что оно не правомочно.

Мой долг велик, нищ разум, голос слаб,
нагая речь вихляет безрассудно,
все ж милости твоей на миг хотя б
помыслить для вассала неосудно.

Когда ж любови сирой одеянье
достойное найдет моя звезда,
и на меня укажет, и вниманье
твое ко мне приклонит - вот тогда...

тогда моей любви слова живые
я твоему суду предам впервые.

27.

Усталость тянет рухнуть на постель
(расправь суставы, путь дневной расчисль),
но тут, в мозгу дремавшая досель,
в иной поход меня уводит мысль:

из ночи в ночь к тебе, из дали в даль
я путь держу - упрямый пилигрим;
моих разъятых век темна печаль,
та, что знакома лишь слепцам одним.

Душа, незрячим зрением причаль
туда, где тень любимая - точь-в-точь
парящий в черном ужасе хрусталь -
волшебно омолаживает ночь.

Такая нам с тобой досталась роль:
дневная суета, ночная боль.

28.

Кто мне былое счастие вернет,
коль под запретом и покой, и лень?
Не облегчает ночь дневных забот,
и день и ночь грызутся ночь и день.

Все не поделят власти надо мной
и, сговорившись, сходятся на том,
что ночь всю ночь томит меня тоской,
что день изводит тягостным трудом.

В угоду дню я говорю, что ты
сияньем затмеваешь небосвод,
и тем прельщаю деву смуглоты,
что вызолотишь ты ее приход.

Но дни дневных печалей все длиннее,
ночные грусти, что ни день, сильнее.

29.

Когда в слезах, изгой, отвержен, сам
себе не мил, и прокляв свой удел,
и вопия к бесстрастным небесам
с пустой докукой - как бы я хотел

быть меж людьми как этот или тот;
богат, удачлив, знатен, одарен,
в кругу друзей, подателем щедрот...
Я ж даже самой малости лишен.

Как вдруг - мысль о тебе преображает
ничтожный, жалкий жребий мой - а там,
глядь, сердце жаворонком улетает,
поя хвалы, к сияющим вратам.

Одну лишь память о любви твоей
я б не сменял на счастье королей.

30.

Когда на суд усталого ума
зову воспоминанья прошлых лет -
какие тени поглотила тьма!
что к старым новых прислонилось бед!

Нет слез оплакать, что ни назови:
всех в ночь навечно канувших друзей,
всю горечь перечеркнутой любви,
блеск отшумевших зрелищ и затей.

Оплакать слезы давешних обид,
весь ряд невзгод, всю череду потерь;
счет жалобам давным-давно открыт,
что задолжал - за все плачу теперь.

Но с мыслью о тебе, бесценный друг,
я размыкаю сожалений круг.

55.

Тьме конных статуй, покоривших мир,
не пережить скрепленных рифмой слов;
ты ярче в них заблещешь, чем кумир,
засаленный неряшеством веков.
Когда ж война уронит их с коней
и вырвет с корнем каменщиков труд,
живую запись памяти твоей
ни Марсов меч, ни ядра не сотрут.
Беспамятству и смерти вопреки
тебя укроет скромная хвала
в сердцах потомков, как ни далеки
те, кто износит этот мир дотла.

Пребудь, пока на Суд не кликнут нас,
в стихах и глубине влюбленных глаз.

66.

Забвенья, смерть! забвения - кричу:
здесь нищего не пустят на порог,
здесь верность - на потеху палачу,
здесь серость - благоденствия залог,
здесь слава и почет злаченым лбам,
здесь чистоту загубят ни за грош,
здесь доблесть у позорного столба,
здесь немощью в колодки вбита мощь,
здесь вдохновенью опечатан рот,
здесь неуч держит мастера в узде,
здесь правда слабоумием слывет,
здесь злоба присосалась к доброте.

Забвенья, смерть! - ушел бы, не скорбя,
одно спасает: страх мой за тебя.

73.

Увы, ты видишь, увядает год:
в моих ветвях два-три сухих листа,
озноб, изнеможенье, первый лед,
на хорах сорванных - ни птицы, ни гнезда.
Увы, ты видишь, догорает день:
еще мой луч последний не погас,
но черная его смывает тень,
и ночь, как смерть, окутывает нас.
Увы, ты видишь выгоревший жар,
золу на месте бывшего огня,
и все, что было - жизни лучший дар -
все это пеплом сделало меня.

Знай, ничего не повторится вновь -
тем и сильна последняя любовь.

90.

Возненавидь, когда угодно - или
нет, если так, сегодня же, теперь,
пока судьба да злоба не добили,
стань наихудшей из моих потерь.
Наигорчайшей, только не последней;
бей, только не в хвосте всех этих свор;
ночную бурю зорькой беспросветной
не увенчай, как плахой приговор.
Нет, если так, то первенствуй, иди -
а ты, душа, всю муку разом вызнай,
чтоб все невзгоды, те, что впереди,
одною стали бесконечной тризной.

Брось мне в лицо последние слова,
а там любое горе трын-трава.

141.

Глазам в тебя влюбиться не дано,
они в любой найдут изъянов тьму;
но сердце - вот; вслепую влюблено
и по сердцу безумствовать ему.
Нет, ощущеньем нежность не прельстится;
что ощупь, где права даны любви лишь,
что слух и нюх? - им нечем поживиться:
пир чувства - не застолица чувствилищ.
Семь пядей лба, не только что пять чувств
не сладят с тем, кто глупым сердцем слаб,
когда тебе прислуживать влачусь,
сердечко гордое, - твой рыцарь я и раб.

Ни в чем, к несчастью, не в накладе я:
ты разом и соблазн, и казнь моя.