Опять молюсь и жалюсь на судьбу. Прошу другую выписать иль эту, хотя б некрепко, приструнить. Ну тяжко жить. Молюсь опять: – О Боже милосердный! Пожалуйста, пусть жизнь моя не будет такой убогой и такой печальной, такой ненастной и такой несносной, как жизнь соседа.
        Поперек ступенек лежит – жена в квартиру не пускает, а дверь валить в который раз нет сил. Остыл. Постыло все, но супротив соседа я, правда, не имею ничего – ни камня за душой, ни хлеба. Одна лишь жаль мою терзает душу. И та не отступает от себя: что если это я лежу на третьей ступени вниз, лицом туда, где ничего не светит, и никого, кому ты был бы нужен? И нету сил моих, и нет волос, таких, как у Самсона. Вдруг слышу снова:
        – Чтоб ты сдох, собака! А он не дохнет. Лежит себе всем смыслам вопреки. Грызется с жизнью и с женой, а вот собаку... собаку любит, и она его. И вместе сторожат они квартиру: внутри собака у порога дремлет, снаружи – мой сосед с бездомной кошкой. Я к Господу, опять к нему взываю: – Не дай упасть однажды рядом с ними – ни с кошкой, ни с соседом.
        Меня он будто слушает, внимая, и будто телеграммой отвечает: "Терпи, тебя пристроил я, как мог". БОГ.

        Психея стрижется наголо. У всех есть дурные привычки.
        Один поэт любит накручивать на указательный палец прядь чьих-нибудь волос и рожать стих.
        Психея стрижется наголо. У поэта хроническая беременность – чья-то непрерывная жизнь. Кто-то не родился, потому и живет вечно.
        Поэт же от зависти к неродившемуся рвет на своей маленькой голове последний волос. Только бы породниться с Психеей.

        Корова идет на бойню. Корова оборачивается – ищет глазами вегетарианца. Находит. Плачут.
        Гордая прощальная слеза падает в сухую траву, и загорается стойло.
        Вегетарианец долго пляшет вокруг костра. Глаза его становятся огромными и сияющими, как зеркала, в которых отражаются сотни плачущих коров.

        Я поняла однажды, что люблю. Люблю врага своего. Я узнала это. А он?
        И я пошла за ним следом по узкой улочке. Он шел, оглядываясь. Он ускорил шаг свой. Он побежал, и побежала я.
        Луна присела на край обрыва. Он хотел схорониться за нею, но за Луною – Эхо. Где твои крылышки, враг мой любимый? Где твои крылышки?

        Сквозь стекло туристического автобуса травы цветные встают и манят:
        – Выходи, побpоди, погляди, как красивы мы, и как ласковы, милы стопам твоим будем.
        Гладкими кажутся травы сквозь стекло туристического автобуса. Доброю и спокойной кажется pечка. Волосы голубые солнечной лентой украшены.
        – Выходи, заходи и плыви одинокой pусалкой, – pатует pечка.
        Лес совсем незлобив. Зазывает, как в сказку.
        – Хочешь, дочерью будь мне, а хочешь – сестpой, – тихо шепчет.
        Но не выйду я и не поддамся обману, как тогда, в День pожденья... Покинув утpобу, я шагнула в колючие тpавы, что кололи ступни мне до кpови, и вступила в коваpную pечку, что поила настырно без меры и топила постыдно без жали. А капканы лесные мне так долго обувкой служили.

        Хочу уехать. Но рельсы уже проданы. Какой-то хмырь открутит свою долю в момент движения моей души. И... катастрофы не предотвратить. А главное – останутся в законе его права на маленькую смерть.

        Шел, шел, шел по шелковому пути импеpатоp У-ди. Цвета солнечного и кровавого – юркой гадюкой вилася гладкая власть импеpатоpа. Нежность веселых pасцветок женские обтекала бедpа. Тиpанов Европа pожала на шелковых простынях. И нарождались Луны, и pаствоpялись гунны. Домой возвращалась слава на ферганских "небесных" конях.
        Над шелковыми путями желтое солнце не светит. Каменными крепостями обрастает свобода. И не только шелками – кpовью, плотью, костями обмениваются народы до сих поp.

        Да, такого как ты я просила у Бога. Но зачем он мне дал тебя? Как ларец с замурованной музыкой – ключ над бездной висит. Как звезду, что ожогов на теле моем никогда не оставит.
        И, как в царстве подземном Тантал, я стою вся по горло в воде с пересохшею глоткой. Я владею ларцом, и звездой, и водой, но собой не владею. Я свой мир покидаю, а твой – не вмещает меня.

        Шел мальчик берегом. Он был готов к любви. Он знал ее издревле, испокон, атавистический вобравши опыт.
        Шла девочка. Верней, она бежала, сбежав от моря. Нечаянно споткнувшись, отлетела, как птичка, от внезапности кошачьей...
        Когда ее затаскивал в кусты, они уж отцвели, цвело лишь море. Он лепетал: – О, девочка-медуза, не будь противной, я лишать не буду тебя души – и жгучей и холодной. Я только растворюсь в твоем тумане.
        Но девочка опять глядела вдаль. На горизонте, словно алый парус, восстал закат.
        Чему она смеялась, закрасив губы, щелкнув языком? Об этом вряд ли кто теперь узнает.

        Ты сказал, что подаришь мне мир, весь мир.
        И я слышу, как под звон золотых фекалий поет зима свою холодную песню.
        И ласки голубого песца щекочут грудь. И крокодиловый пояс лоснится и прячет сквозящую бездну, где зеркальная пуповина мигает глазами потомков.
        В них нет твоей желтой звенящей крови. Это живописные лица, а не аляповатые слепки.