Старушка жила в коридоре. Она была белая и тихая и жила молча, только ходила из угла в угол. Сколько ей было лет, никто не знал, как ее звали, никто не помнил. Все у нее умерли. Ни с кем она не разговаривала, кроме бабушки Дины из восьмой палаты, которая очень любила лизаться и которую она отучала от этой пагубной привычки. Кроме того, старушка любила писать письма покойному поэту Арсению Александровичу, потому что он единственный мог ее понять, будучи человеком ее культуры.
"Как весело и интересно я провожу время. Прелестна была прогулка по коридору, и погода стоит великолепная. Глупая Динка опять укусила меня за палец, что крайне неприлично с ее стороны. Женщина в белом колет и колет меня, отчего я испытываю легкое головокружение.
Прощайте, не поминайте лихом, потому что очень грустно и пора на почту. Нет, на почту еще не пора, поэтому можно поговорить еще немного. Знаете ли вы, что кошки – совершенно непостижимые создания? Они не только обладают внутренним магнетизмом, что уже слишком известно, но также действуют на психику на расстоянии и даже излечивают фибромиомы и катаракты.
Да, помните ли вы этот чудесный романс – "Две розы". Помните – "одна из них белая-белая, была как попытка несмелая". Так вот, это я, и моя попытка выйти замуж за Н. А "другая же пряная-пряная, бесстыжая, наглая, пьяная" – это Лидочка Неблюдова, моя подруга и соперница. Я вспомнила про это только сегодня и очень обрадовалась".
Письма к покойному Арсению Александровичу не доходили, потому что старушка не знала, что он покойный. И даже если бы знала, вряд ли бы это что-нибудь изменило. Поэтому письма возвращались в интернат, а старушка все чаще лежала лицом к стене. Но когда коридорная решила покормить ее с ложечки, гордо отказалась. Вставала она только затем, чтобы дойти до туалета, включить холодную воду и тонким обмылком постирать свои трусики, чего она никому не позволяла. Когда же она умерла, ее письма попали в руки одному местному поэту, которого родственники поместили в интернат за то, что он впал в детство и перед всеми извинялся. Они вдохновили его на прекрасное стихотворение под названием "Я не знаю тайны этой речи".
Она приходила, и вместе с ней появлялись пылинки, соринки, кусочки чего-то. Наверное, она приносила их из своей колясочной, где жила уже давно. Жила одна. Никого у нее не было. Даже в кино пойти ей было не с кем. Однажды, правда, появился у нее парень. Один раз они даже гуляли по поселку. Он пел ей песни, пел долго и по-грузински. И порвал ей ухо. Потом подруга в это ухо долго и нудно вставляла сережку. А она прыгала и прыгала на месте. И больше уже она ни с кем не гуляла.
У нее было длинное, серое лицо, обсыпанное пудрой. Она сидела за столом и, перебирая свои пылинки и соринки, писала письмо прокурору:
"Я, Темнохуд О.В., разошлась с мужем Темнохуд В.В. полгода назад, но не совсем. Все это время я скиталась по поселку Угледар, жила у сотрудников, потому что мне предложили: "Я нашел себе другую". Вещи забрать не смогла, некуда было. Сейчас сняла квартиру, он мне вещи не дает. Мне не на чем спать, я сплю с ребенком на одной раскладушке, которую мне дала на временное пользование сотрудница Свенцицкая. Еще заявляю, что Темнохуд В.В. постоянно терроризирует меня. Пришел в 23.02 и был в состоянии алкогольного опьянения, выбивал двери, дрался. Совершенно трезвый заявил, что убьет меня, если где-нибудь встретит. Я боюсь стать жертвой самодура. Прошу разобраться и принять меры".
Прочитав это, мой муж сказал:
– Если это правда, она его посадит.
– И пусть, – сказала я. – Если, конечно, это правда.
За окном играл магнитофон. Дикий, скачущий ритм и голос, повторяющий одно и то же:
"А барабаны плачут,
А барабаны плачут".
Раньше я была дочь и сестра, а потом стала жена и мать. А кто я теперь, неизвестно, потому что дочка зовет мамой бабушку. Но мне всегда было очень жалко себя, и я хотела, чтобы все меня жалели.
А жила я в библиотеке. Я сидела у окна и читала. Почему-то улицы были всегда полны тумана, и я тонула в тумане, как тонула в стихах, своих и чужих, плохих и не очень, все равно. И все было ни от чего, ниоткуда и низачем, и потому все было не так.
Никто не ожидал, что я выйду замуж, никто не ожидал, что я разведусь. Когда мы расходились, в нашей бывшей комнате остались мои вещи, уже ненужные, старые. Их выбросили, конечно. И ничего не было жалко, только старое пальто с капюшоном, в котором я ходила в библиотеку и была такая строго-печальная, и сама себе очень нравилась.
Так у меня появилось прошлое, и та комната, где "тень моя осталась и тоскует". Несчастная я была очень, и меня тянуло увидеть ту комнату и, может быть, встретиться со своей тенью. Вот и пришла я в тот двор, который, как раньше, был полон тумана. В окне я увидела на стене все ту же застиранную занавеску, и все во мне задрожало. А вот и вправду – "ко мне навстречу тень моя идет". По дорожке навстречу мне шла женщина в моем сером пальто, том самом, шла, как будто бы ничего вокруг не видя, и прямо на меня. У нее было бледное лицо, выпуклый лоб и глаза навыкате, серый капюшон сполз, рукав пальто был оторван, а потом пришит на живую красными нитками. Вглядевшись, я узнала ее – она жила где-то под лестницей и убирала во дворе мусор.
Из подвала вышел кто-то, то ли муж ее, то ли отец, маленький, высохший, с морщинистым лицом.
– Куда поперла, корова? Иди работать.
– Обойдешься, – сказала она, повернулась и пошла к нему. И они вместе стали толкать тачку, полную тряпья и битой посуды.
Она сидела на полу и рыдала. Он стоял над ней и ждал.
– Хорошо, – говорила она в паузах между рыданиями. – Вот тебе чемодан. Собирай свои вещи.
Она бросила ему обшарпанный чемодан и ушла из кухни. От чемодана взвился столб пыли.
– Но где мои костюмы?
– Кончились костюмы. Она тебе купит новые.
– Начинается...
– Да, начинается. А как ты хотел?
– Я хотел забрать свои вещи.
– Свои вещи? Разве у тебя есть что-нибудь свое?
– Господи, опять... Ладно, хрен с ними, с костюмами. Но почему здесь такая куча грязных носков?
– На память... На длинную память. – Она захлопнула дверь в чулан.
Он рылся в шифоньере, вытаскивая майки, ремни, рубашки, комкая, бросал их в чемодан и вновь рылся в шифоньере.
Она же ходила большими шагами по кухне, включала радио и снова выключала, зажигала газ, ломая спички, и терла, терла никогда не вытирающееся пятно на клеенке стола.
– Почему у меня такие грязные майки? И где мой черный свитер? Вечно у тебя все раскидано, разбросано.
– Да будь ты проклят! – отозвалась она из кухни.
– Ладно, я проклят. Но где мои костюмы?
– Костюмы улетели. А джинсы я оставляю себе в компенсацию, и проигрыватель тоже.
– В компенсацию чего?
– Тебя!
Он ушел. Медленно спустился по лестнице.
– Эй ты! – услышал он голос откуда-то сверху. – Костюмы к тебе полетели.
Он поднял голову. Она стояла на балконе. Вещи медленно и плавно пикировали вниз, задевая ветки деревьев. Свитер повис на соседнем тополе, брюки угодили на цветочную грядку, а джинсы картинно повисли на крыше сарая.
– Ну что, забрал свои вещи?
Он улыбнулся, размахнулся чемоданом, метнул его по направлению к балкону. И ушел. Она бросилась вниз по лестнице. Двор был пуст, только на дорожке, ведущей к ее подъезду, сошлись четыре толстые старухи в темных платках и вельветовых халатах. Сошлись и встали в кружок и, отбрасывая тени, шептались в сгустившихся сумерках.
– Хлеба нету, – говорили они. – Опять хлеба нету.