Отец заболел. Он говорит – болит сердце – и показывает куда-то ближе к шее. Странно, разве сердце там?... По-моему, оно чуть выше живота, и кожа над ним постоянно вздрагивает... во-от здесь, между ребрами. Но у отца ребер не видно, а живот налезает на грудь, так что где у него сердце, сказать невозможно. На прошлой неделе мы с ним ходили к морю. Перешли дорогу и стали пробираться к воде, через канавы перескакивали, глубокие ямы с мусором на дне обходили. Он сказал, что ямы – воронки от бомб, а в канавках сидели бойцы и скрывались от пуль – это окопы. Уже два года нет войны, и окопы постепенно зарастают травой. Вода серая, перед ней на песке разный мусор и железки, мы туда не ходим, потому что вязнут ноги, и порезаться можно – много ржавой проволоки. Далеко в море серые длинные корабли, военные. Мы приехали недавно, отец говорит – мы вернулись, но я не помню, как жил до войны, маленькие не знают старых времен. Отец говорит, что потом я вспомню, когда буду таким старым, как он. Я спросил, а вспомню ли, как родился. Он сказал – не знаю, и что этого пока не помнит, но, может быть, вспомнит еще.
        Мы постояли под толстым старым деревом с узкими блестящими листочками. Он сказал, что стоял здесь, когда был мальчиком, как я, а дерево было такое же. И ты вырастешь, придешь сюда, а оно стоит... Должно быть, скучно дереву, я подумал, и представил себе, как приходят все новые мальчики, а оно стоит и стоит... Это ветла, – он говорит, – они живут долго... А утром он заболел...
        Я смотрел, как он дышит – громко, а руки ощупывают край одеяла, как будто боится, что оно пропадет куда-то. Пойдем в воскресенье к морю?.. Он молчит, потом кивнул мне, ничего не сказал. Потом говорит шепотом – позови маму... Я подошел к двери – позвал. Она почему-то побежала, а он дышит редко, со свистом, и шея стала синей. Мама зовет его, а он не слышит.

        Однажды среди урока нам велели идти в зал. Все оживились, закричали и побежали в коридор. Там уже были учителя, нас построили по двое, и мы пошли. В зале собралась вся вечерняя смена, восемь классов. Сразу стало душно, потому что места мало. Вошел директор, и все стихли. С ним вместе шла учительница литературы, маленькая женщина с лицом старой лисицы. Она всегда что-то высматривала своими красными глазками, и говорила так, как будто не выдыхала при этом воздух, а вдыхала в себя. Директор оглядел нас всех сверху и сказал:
        Галина Андреевна хочет поделиться с нами огромной радостью, слушайте внимательно...
        – Когда я отдыхала на юге, – она начала, и воздуха ей не хватило... – когда мы отдыхали в Крыму... как-то мимо нас проехала машина... и мы увидели... – ее голос прервался на свистящей ликующей ноте, – мы увидели в ней, на фоне задернутой занавески... – она взяла еще выше, – знакомый нам всем, дорогой, любимый профиль...
        Все слушали, раскрыв рты... Директор торжественно пожал ей руку и обнял сверху за плечи. – Запомните этот момент – может быть, самый торжественный в вашей жизни...
        Мы строем разошлись по классам. Сначала было тихо, а потом понемногу оживились, и даже подсказывали, как обычно.

        Мы с Севкой шли через поле. Трава вытоптана и земля плотная как камень – здесь играют в футбол. И сегодня взрослые ребята стучали башмаками и кричали, гоняя маленький грязный мячик. Мы прошли за воротами и идем сбоку, вдоль канавки, чтобы не попасть под ноги – собьют... Вдруг один парень увидел нас – и среди игры застыл. Смотри, еврей!... – и кинулся к нам. Бежать ему было далеко, но он быстро приближался. Я еще ничего не понял, а Севка кинулся бежать. Большой парень промчался мимо меня, от него пахло потом и пылью. Он бежал большими скачками, наклонившись вперед. Севка бежал, задрав голову, быстро перебирая ногами, и расстояние между ними не уменьшалось. Парень споткнулся, чуть не упал, махнул рукой и присел завязать шнурок. Севка остановился на краю поля и заорал с безопасного расстояния – ты-то... чистокровный... Парень выругался и говорит мне – давно такого жида не видел... кучерявый... А я говорю ему – я тоже еврей... Он засмеялся – шутишь, совсем не похож... – и побежал обратно.
        Севка ждал меня, он уже отдышался и не расстраивался. Всё из-за волос, – говорит, – подрасту, буду их развивать... слышал, такая машинка имеется...

Ежик

        Мне подарили ежика, папа подобрал около дома и принес. Только смотри, говорит, он живой, с ним нельзя, как ты с медведем поступил. С медведем ничего особенного, у него голова отвалилась и брюхо немножко распорото, запросто можно починить. Я долго гадал, что у него внутри стучит и переворачивается, а это, оказывается, круглая такая штука с дырками; когда мишку переворачиваешь, из нее воздух выходит и получается звук, медведь потихоньку ревет. Но это я потом узнал, когда он перестал реветь. Снаружи не видно было, и я решил разобраться, посмотреть через шею, что у него в животе ревет, но оказалось, там дырки нет, торчит палочка, на ней голова держится, держалась, и мне пришлось распороть немножко живот. Еж, конечно, другое дело, попробуй, тронь его, он так тебя ужалит, не рад будешь. Ты с ним не воюй, говорит мама, он хороший, только все любит делать один, и гуляет по ночам, пусть у нас перезимует, весной выпустим. Он забрался под кресло, сидит и молчит. Я думал его оттуда выковырять, взял палку, которая от щетки отломилась, как ни пытался, не получается, он только шипит и ворчит, и свернулся в клубок, попробуй возьми его, не видно ни головы ни хвоста, хотя у него, кажется, нет хвоста, я не успел рассмотреть. Я ковырял, ковырял, и он мне надоел, потом ужин, иди, иди спать, лежал, слушал разговоры в соседней комнате и забыл про ежа. Утром вспомнил, стал искать – его нет нигде. Я устал уже, и вдруг вижу – бежит через комнату в угол, где старые газеты. Я хотел его задержать, стал искать палку, она куда-то делась, тогда попробовал стулом, прижал ежа немножко к полу, он задергался, вот-вот вылезет и сбежит, снова не найдешь, а мне хотелось его рассмотреть. Я его еще немножко прижал, он тогда затих и лежит, не двигается. Я убрал стул, а он не заметил, как будто заснул, только кровь изо рта маленькой черной змейкой бежит, бежит...