На земле валяется уютный Романов – писатель начала века. Страницы переворачиваются на ветру, а осина ворчит, жухнет. Нестойкая тень, поскрипывание раскладушки – и мечты, небылицы: несутся стремглав, крутятся по позабытому саду и упираются в покосившуюся избу.
        Избе сто лет. Ее перевезли из Вахонино и поставили рядом с дорогой. Тогда еще ездили на лошадях и не подозревали, не представляли, что лютый океан машин обдаст выхлопным прибоем ее стены. Муж прапрабабки Арины занялся извозом, а она сидела без дел. Верней, посадила три ели и пила чай, глядя в окно: кто едет? зачем?
        Недалеко, в устье Шоши, бродил Рильке и, кажется, писал стихи по-русски. Низовки уже нет, затопили, а дом Дрожжина перевезли. Музей. И вообще, музейное место. Гранитная доска поясняет: Ильич охотился здесь в двадцатом году. Потемкинские фасады. Когда дом обветшал, сельсовет выдал краску и предписал: покрасить. А как же? иначе нельзя – олимпиада. Но американцы не объявились. Мы наблюдаем их тут несколько позже, во времена гласности и перестройки. Высохшая красавица зациркулила к дому и на чистом английском поинтересовалась: вы – хозяин. "Yes", – отвечал я или он – что, впрочем, неважно. Ведь главное – улыбнуться и пригласить войти. Есть и картины. Мой дед был художником. Он умер. Да. И автобус спешит, уносит ее, скучный мираж. И словно миражи эти стены, таившие под слоями обоев прибитые гвоздями холсты. Безумие. Безумные годы. Таганка. Голод. Он убежал сюда, он обернулся ланью, зайцем – не помогло. Охотничьи угодья.
        А после – война, короткий бой на окраине села. Весь левый угол в осколках. Но дом не сгорел, нет. Он гнил и кренился – а новая смена маршировала. И пионерский горн.
        Но поместите на миг себя, меня или лучше пускай его в тот быт, отмерьте границы сознания и все перспективы и подскажите, как жить в этой солидной пустоте. Голос (как в театре): незаметно.
        А далее вообразите: вы, то есть я, то есть он лежит на раскладушке, витает где-то, возможно, недалеко, и думает, думает – ни о чем.

        Они расположились по стойке смирно – весьма одинаковые и осмотрительные, и учитель с расстегнутым воротником в центре. Учитель развел руками, предлагая раскрепоститься, и они зашагали – левое плечо вперед. Кто-то не понял правил игры: улыбнулся и опустил подбородок. Его поспешили поправить, попросили не мешкать и быть вообще посерьезней. Дело пошло на лад.
        Там ходят и ходят по кругу и косятся на рогатый месяц. Насчет рожек не всё очевидно. Скорее всего, рожки относятся к быку. Он мчится сквозь вавилонские мифы к нашему стойлу, кидаясь на красные тряпки.
        Лекция тянется год, два, пять. Воротник расстегивается и застегивается. Слушатели ветшают.
        Быка непременно прободает охотник. Учитель и ученики превратятся в миф.

        Воровать меня научил Валька. Мы приходили к известному в поселке коллекционеру Борису Николаевичу и садились рассматривать марочный альбом: миниатюрный Париж с горластым петухом впридачу, завитки непонятных букв, строгие лица политиков. Моя роль была невелика: я делал ход – просил чаю или отвлекал хозяина к батальной картинке: "Что это?" А напарник между тем не зевал: ловко вклеивал вместо Адольфа похожий квадратик из ГДР. И всё. Все дела, а потом начинались менки: эту на эту. Б.Н. горячился, Валька не отступал. Едва сдерживая смех, мы расшаркивались на пороге, катились, хохоча, делить добычу: тебе – мне. К кому завтра?
        Ходили к кому не лень. Помню, обчистили одну длинноногую – выменяли всю Японию и Уругвай. Брат ее, хозяин альбома, бегал затем за нами с велосипедной цепью.
        Валька и меня обчистил. Раз сломал он ногу: прыгнул со второго этажа на спор: дома сидит. А я прискакал новые приобретения показывать: дед откуда-то из Москвы привез. Глянул в собственный кляссер через полчаса – нет двух английских королев! А еще друг называется.
        Вскоре я потерял интерес к маркам, а Валька поступил в суворовское училище. С тех пор мы не встречались.

        Утро столь плотное и сырое, что двери не распахнуть, не восстановить нервный ритм ночной прогулки с минутами озарения: всё так.
        По истонченным, вконец убегающим вдоль пруда огням вдруг узнаешь нить судьбы: нападут и зарежут – постой, чувак, тренировка! Прожитое и будущее сливаются в одно, в мифическую реальность: хочешь – пой, хочешь – тяни девушку за рукав или намечай то-то и то-то, а будет – вот. Но, может быть, так и надо: не выдержал, не сумел... Но я иду, а навстречу дрожит фонарь велосипедиста и темные воды Стикса – от кинотеатра до коробок в левом углу. Там – приятель, его однокомнатная квартира. Я жму кое-как протянутую руку, вращаю белками – футбол. Они бегают – эти воздушные мальчики – и возвращают на землю. Количество вероятий и странностей резко сужается. Вот – диван. Вот – колбаса и пиво. Всё как есть. Только кофта пропала. Точно помню, что повесил ее сюда, на спинку стула. Куда же она, бестия, подевалась? Дыра что ли черная здесь какая?
        Мы ищем с приятелем кофту все утро.