Я вырасту высоко-высоко, туда, откуда ничего не видно. Ноги мои останутся там, где видно, а руки – где-то посередине.

        Мне сперва казалось, что это на высоте яблок. Что самому главному яблоку ничего не видно. Круглый отблеск на левом боку медленно превращается в розоватый загар; внутри переливается солнце.

        Теперь я думаю, что это мне ничего не видно, без всякой высоты там. Внутри меня течёт сок, наверно, это заметно и на поверхности. Он бы давно уже вытек весь, если бы я не была круглой, как яблоко. А так – только переливается. И воздух вокруг покачивается, как будто я держусь двумя руками за ветку.

        Косточки у меня, а вокруг них – огрызок. Такой кусочек ленивой летней жары с нагретым асфальтом, безлюдным садом и шершавым морем на горизонте. Потом, наверное, наступает арктика.

        После обеда приходит папа, берёт меня на руки, и мы идём с ним вниз по пыльной дорожке, туда, где продают помидоры. У помидоров тёплый оранжевый запах, а сами они красные почему-то. Потом мы возвращаемся обратно.

        Обратно – это вверх, в полдень. От папиных загорелых рук идёт влажный жар, светлые курчавые волоски блестят на солнце до самых локтей. Он поднимает меня повыше, замедляет шаг и начинает легонько подкидывать, потом всё выше и выше. Я подлетаю спиной к солнцу, задеваю его сандалией. И ещё, и ещё, только его рыжая борода и смеющиеся глаза, сильные. Меня окатывает горячим ветром, волосы шевелятся вокруг головы; вверх, вверх, и мне оттуда ничего не видно.

        Ты можешь сказать мне всё, что угодно, – всё, кроме звука [р]. Всё, что угодно, но [р] – даже не просите, и (я уверена) не потому, что не получается, а – не хочешь просто, не хочешь произносить такие вещи на людях.
        Ну, скажем, по-французски. Вот по-французски ты часто говоришь [р], но я почти ничего не понимаю. А по-русски даже твёрдый знак можешь произнести, натурально, тридцать две буквы русского алфавита, но никогда, никогда. Обходя одну из них ледяным молчанием.
        Конечно, это хорошо. Ты можешь сказать мне "люблю", но не можешь – "ревную" (получится "евную", и это после люблю-то!). Но ты и ребёнком назвать меня не можешь, а я ведь ещё маленькая совсем. И как с тобой, если ты мне всё время чего-то недоговариваешь?
        Я поэтому. Не думай ничего и ничего не бойся: всё выйдет само собой. Как-нибудь, когда меня уже год не будет, ты почувствуешь, что вот они все в тебе – недоговорённые, несказанные, толпятся где-то у горла – только нагнись. И ты нагибаешься и бежишь, наталкиваясь повсюду на сосредоточенные лица, и вот на улице уже понимаешь – некуда, некуда, понимаешь, – а они всё мечутся в тебе, их всё больше – и те, которые ты мне не сказал, и те, которые другим... И ты садишься на корточки в чьём-то глухом дворе, испуганный, пьяный, и начинаешь их из себя: ррррр... рррррррррррр... ррррррр... раскачиваешься и рычишь. Или воешь.