Обычно всякий рецензент (за исключением разве что В. Курицына и А. Немзера) обсуждает вместе с предполагаемым своим читателем достоинства книги, привлекшей его внимание, допуская, что и тот ее или читал уже, или, по крайней мере, может прочитать. Книгу, о которой я собираюсь сейчас говорить, вы почти наверняка не читали и, боюсь, прочитать не сможете, даже если очень захотите. Дело в том, что вышла она тиражом 200 (двести!) экземпляров; этого количества, конечно, не хватило даже для самого узкого круга ценителей, дислоцированных в писательских домах в районе метро «Аэропорт» (понятно, что в Москве). А уж если у кого-то из ваших знакомых она по случайности и оказалась, то едва ли он решится выпустить этот драгоценный раритет за порог своей квартиры. Что же, в таком случае, я должен обсуждать с вами?
        Да вот тут, пожалуй, и кроется острейшая тема: если всякого рода пышные презентации, экзотические ордена на ленточках из рук высокопоставленных представителей президентской челяди и государственные стипендии обнищавшим знаменитостям имитируют расцвет культуры в стране победившего монетаризма, то 200 экземпляров (мягкая обложка и 128 страниц текста 8-м кеглем, с 10-миллиметровыми полями и нижней строчкой, выпирающей на уровень колонтитула) книжечки памяти Норы Галь — это достоверный индикатор реального положения дел. При том хочу подчеркнуть: речь идет не об одном из бесчисленных, легко взаимозаменяемых примеров, а о случае ключевом, обнажающем главный нерв проблемы.
        Прежде чем объяснять, почему я этот случай считаю ключевым, нужно несколько слов сказать о Норе Галь и о книге, ей посвященной.
        Нора Яковлевна Галь — бесспорный классик высокого искусства перевода. Для одних она переводчик «Маленького принца», для других — «Американской трагедии»; я называю эти вещи для ориентира, а вообще-то ею за долгую жизнь, наполненную трудом, которого бы хватило на несколько жизней, введено в наш духовный обиход несколько десятковтомов первоклассной литературы — целая библиотека. Сама она, пожалуй, больше всего любила такие свои работы, как «Корабль дураков» Кэтрин Энн Портер, «Убить пересмешника» Харпер Ли, «Поющие в терновнике» Колин Маккалоу, «Крысолов» Невила Шюта (кстати, впервые опубликованный у нас в «Урале»), а также рассказы Рея Брэдбери, повести Клиффорда Саймака, Альбера Камю...
        А в книжечку, изданную к ее 85-летию, включены очень компактные и емкие воспоминания о ней тех, кто был к ней особенно близок в течение многих лет, и еще обстоятельная статья о своеобразии ее переводческого почерка (на примере «Постороннего» А.Камю), полная библиография ее публикаций, а также целая гамма работ самой Норы Галь — юношеские стихи, статьи, внутренние рецензии, письма. И так это все подобрано и подготовлено — безукоризненно точно, корректно, скромно и с большим достоинством, — будто поработала сама Нора Яковлевна. Ни одного неловко поставленного слова, ни одной непроясненной до полной прозрачности детали. Даже предельная наполненность страницы текстом — в характере Норы Галь: обычно вот так же плотно теснились строчки на листке ее письма или открытки. И еще — ни одной (по крайней мере, я не заметил ни одной) опечатки! Вы можете посчитать это не стоящей внимания частностью, и напрасно: если это и частность, то очень показательная. Дело в том, что у Норы Яковлевны было абсолютное чувство текста; она читала быстро, но ничто не ускользало от ее взгляда; опечатки она отмечала, по-моему, просто машинально (их, да и любые погрешности в тексте, она очень не любила, как бытовую неопрятность), и после нее профессиональному корректору делать было уже нечего.
        Книжечка складывалась из материалов, вроде бы только попутных основному ее литературному труду, а они соединились в полнокровный и живой образ человека и художника в контексте истории страны. Не буду касаться бытовой стороны «сюжета жизни» Норы Яковлевны: это трудная и достойная жизнь, но все равно главное в ней было — работа. А вот работа ее — это поистине «затерянный мир», островок исчезающей, а может, уже практически исчезнувшей в джунглях новообретенного рыночного «счастья» цивилизации. Чтоб отвести подозрение в суесловии, я должен пояснить последнее утверждение. Но для этого придется в несколько фраз уложить то, для чего на самом деле нужен целый том (да уж не один том и написан другими авторами).
        Сказать я должен об искусстве перевода.
        Во-первых, это искусство понимания, предполагающее и готовность, и, главное, умение воспринимать, более того — уважать иной, отличный от собственного способ чувствовать и мыслить. Во-вторых, это уровень культуры и нравственного самосознания, позволяющий вести на равных диалог и с Сент-Экзюпери, и с Камю, и со многими другими классиками мировой литературы XX века. В-третьих, это искусство слова, превосходящее тот уровень, который годится для «обычной» хорошей прозы: тут ведь особая гибкость нужна, чтоб уметь выразить тончайшие нюансы чужого мировосприятия. К тому же слово в обиходе Норы Галь никогда не было просто обозначнием предмета, действия или состояния — оно было атомом души; в микромире слова для нее содержались все оттенки мироотношения (включая нравственное самосознание), характера, судьбы. Слово, в ее понимании, было неразрывно соединено с образом жизни. Вероятно, тут не натянутой будет аналогия с известными стихами Анны Андреевны Ахматовой: «И мы сохраним тебя, русская речь, великое русское слово», — написанными в самый опасный для родины момент.
        Вот этот мир и оказался не просто невостребованным новым социальным порядком — он был для него неудобен и потому подлежал первоочередному разрушению, ибо по сути своей противостоял экспансии либерально-рыночного хамства. Много обескураживающих событий произошло с нами за годы «реформ» — и гайдаровское ограбление бедных в пользу богатых, и чубайсовский разгром национальной промышленности, и расстрел на глазах всего «цивилизованного» мира «всенародно избранным» президентом неугодного ему парламента. Теперь наша «демократия» окончательно «растелешилась», и более нас уже ничем не удивишь — ни президентским самодовольным куражом перед телекамерой, ни холуйством какого-нибудь «продвинутого демократа» вроде Марка Захарова, ни способностью «радикальной» думской оппозиции «утираться». И все бы казалось еще поправимым, если бы мы вовремя позаботились сохранить «великое русское слово» — опору души. Но русская речь, по сути, разгромлена: деловая лексика вытеснена в ней американизмами, а ароматы родного языка источаются разве что реабилитированной словесной грязью, возведенной теперь даже и в ранг пикантного художественно-выразительного средства. И все это создает ощущение «необратимости реформ» — окончательного торжества хамства и цинизма.
        Ну, кому сейчас какое дело до тех тончайших смысловых нюансов, которые составляли суть искусства Норы Галь? Их просто некому различать. Искусство художественного перевода кончилось. Ремесло, правда, осталось. Выглядит это так. Плотный томик карманного формата раздирается частей на пять-шесть, и несколько шустрых молодых людей, изучивших язык «высшей расы» по методу Илоны Давыдовой, через неделю приносят вам «перевод с иностранного», который тут же будет растиражирован и распродан. «Чего ж вам боле?»
        А «затерянный мир» тиражом 200 экземпляров на 128 убористых страницах — он для любителей антиквариата...