* * *

Диме Быкову всё время мало крови:
лучше водку пей и говори на слух,
умер - может, выйдешь из тусовки,
я тогда тебя замечу и прощу.

Кровь теперь вообще в почёте и в цене:
вот искусствовед Савчук из Петербурга
говорит: художественное дело прочно,
когда под и над ним струится кровь
                                (и ещё проходит луч солнца золотой).

То, что протекает в моих венах и артериях,
включено в единую систему обращенья
знаков, формул, действий и течений,
актуальных художественных поисков,
                        осуществляемых за пределами отдельного человека -
дело творится коллективное и случайное.

Нужно умереть, чтоб подтвердить,
чтоб твои портреты изменились,
чтобы стать правдивее других.
После смерти можно, наконец,
говорить одну только прямую и окровавленную правду.

Слово обесценилось, и способ
вновь вернуть ему осмысленность и власть -
хоп, принято! - увидеть кровь, скрипящую на буквах,
смерть различить, проступающую в письменах.

Обесцененное это слово,
по распространённому мнению, не должно указывать на окружающий мир -
не имеет морального права!

Мир услышит это слово в смерти.
Мир уже-своё услышит слово в смерти.
Мир увидит большую смерть перед собой и, подумав, скажет:
                                    вот единственное слово,
что порождено уничтоженными людьми,
чтобы наконец мне стало стыдно и обидно - то есть освободительно и светло.

Вот как кончается мир.
Вот как кончается мир.
Остаётся только общая система кровообращения живых и мёртвых.
Причастие в русской деревне, заучивание наизусть Корана,
                                                        бесконечная голодная медитация в горном монастыре.
Экуменизм, я знаю, что это экуменизм.
Экуменизм пуст.
На нас изнутри наступает нью-эйдж.
Он-то и несёт с собой соблазны и опасности нью-эйджа.
Мёртвых не услышат, живых не услышат,
никого не увидят и не запомнят -
скажут, что произвольный погибший - нью-эйдж и политическая корректность.

Давайте жить только этой системой кровообращения -
к слову: я давно хотел писать рэп и вот вправду проповедую, как Дельфин,
только размер другой, не рэповый, придется учиться
                                                            говорить всё то же, но сверхбыстрой шатучей скороговоркой.

Не давайте крови!
Не поддавайтесь на провокации!
Смерть - не критерий! Страдание - не критерий!
Радость, к сожалению, тоже не критерий -
                                                                но она летуча и несомненна.
Радость Димы Быкова несомненна. Страдание Димы Быкова несомненно.
Но и моя радость несомненна, и моё страдание несомненно.
Нечего измерять, чьё ценнее.
Это экуменизм, я знаю, это экуменизм.

Кровеносная это система, а не экуменизм.
Мы связаны точками повседневных болей и повседневных радостей.
Они уже есть - давайте видеть в них небо и землю.
Мы обречены - поэтому давайте видеть в дистанцированных точках
                                            и гад морских подводный ход
                                            и людей, держащих тарелки над немногочисленными головами.
Каждый из нас рыпается, но иногда вдруг вспоминает - каждая точка отдельно,
каждая говорит на своём языке,
все они никогда не договорятся.

Ах Пушкин Пушкин.

После смерти и после Пушкина есть встречи за столиком в кафе.
Куда теперь деваться, если мы уже держимся за руки?
Свободная рука - чтобы пить пиво или кофе,
                                                        в зависимости от настроения и времени дня.

Договориться нельзя.
Взяться за руки иногда можно, иногда нельзя, иногда просто опасно.

Живые точки увидеть трудно,
                    проверять долго,
                    перепутать легко,
                    ещё и опыт когда-то обогащается.

Ах экуменизм экуменизм.