Алексей ЦВЕТКОВ-младший

Москва



  Вавилон: Вестник молодой литературы.

    Вып. 8 (24). - М.: АРГО-РИСК; Тверь: Колонна, 2001.
    Редакторы Дмитрий Кузьмин и Данила Давыдов.
    Обложка Дженни Курпен.
    ISBN 5-94128-029-5
    С.210-213.



    НУЛЛ

            Нулл выполз на кухню еще полуслепой ото сна. Абрикосы в кастрюлях, заготовленные на варенье, включили рафинад в свои нежные тела и имели вид теперь лунный, микробиологический. Накануне, перед сном, Нулл смотрел по ТV передачи: об американцах с флагом на луне и о становлении советской микробиологии.
            Ленин, голод, привитые микробы, стынущие на приборном стекле, цитаты из дневника сестры академика: "Ты не можешь там продолжать свое дело, Саша. Так нельзя, прошу тебя, переезжай к нам в Париж, здесь тебе по крайней мере найдется кому преподавать, а через пару месяцев, я верю, и лаборатория старенького Бове будет полностью в твоем распоряжении". Самые важные страницы дневника она всегда писала, обращаясь. Многие потом выдирала и отправляла как письма. Этот листок остался неотосланным. Оригинал до сих пор в Париже. Зато мы сегодня можем его прочесть. Или Нулл что-то спутал, пока спал.
            Нулл лопает абрикосы, выковыривая их лапой из матового сладкого болота. Он думает, что берет лунный грунт на пробу - деликатес, который сначала разрешают только роботам, затем - академикам, а после прячут от народа, чтобы люди, узнав сей вкус, не рехнулись от счастья, не побросали семьи и работу. Особые микробы, которыми покрыта луна, те, что отражают попадающий к ним свет секстиллионами невидимых тел-зеркал. Действуют на сознание даже издали, если смотреть с земли, не говоря уже о физическом контакте. Скользкие улитки располовиненных вчера и набравших сахару абрикосов пищали, пропуская алчную липкую лапу ко дну кастрюли.
            "А через пару месяцев, я верю, и лаборатория старенького Бове будет полностью в твоем распоряжении," - сказал Нулл сам себе, глотая, закрывая глаза от неги.


    ХЛОР

            Вой уличных сирен, разбудивших его, он принял за предвыборную агитацию. Ветки березы за окном, такой чужой после сна, как почерневшие носы нескольких буратин, задранные в разные стороны.
            Попробовал втянуть ноздрями воздух. Ничего, кроме сопливого свиста. Закапала бы жена, если бы не ушла на работу, или куда она там ходит. Он встает и движется на кухню. Там лежит в раковине бежевое яйцо. Крутое - думает он, берет рукой, кладет на стол, вытирая с него капли ладонью. Той же ладонью хлопает сверху. Яйцо легко складывается с радостным хрустом, разливая белки-желтки по столу. Оказалось совершенно сырым. Не успев даже удивиться, он хватает из мойки пустую тарелку и двигает в нее яичные внутренности, подгоняя рукой. Несколько увесистых, скользких, медленных, очень полезных для здоровья капель все же ускользают на пол. Теперь перед ним тарелка со сплющенным яичным корпусом и окружающими соплями, стерильными, только что выпущенными. Форма и содержание поменялись местами. Прозрачные и желтые, не смешивающиеся, существующие друг сквозь друга узоры. Недобитая скорлупа напоминает потерпевшую громкий крах тарелку пришельцев, однажды виденную по видео, а склизкая дрожащая глянцевая субстанция вокруг - самих пришельцев, не справившихся с гравитацией. Несколько секунд герой смотрит в тарелку, где не все еще закончено и продолжают тошнотворное движение блестящие слои, от этого зрелища ему вдруг сильно хочется спать. Он бессильно оставляет съедобное и босо шлепает назад в комнату, представляя по дороге, как выглядит малокрылый эмбрион, заключенный в давящей скорлупе. Очевидно, жена не успела сварить, торопилась, бежала. И, уже в одеяле, сравнивая себя с невылупившимся цыпленком, он радуется. Это его последняя мысль. Он засыпает. Игнорирует повторяющиеся предупреждения сирен. Выборы тут ни при чем. Они завтра вообще не состоятся в этом округе. Окрестные улицы заволакивает зеленоватым пологом. Хлор. Клубящиеся пряди сводящего с ума газа движутся от станции в тихом танце, как в замедленной съемке какого-нибудь учебного фильма. Если сейчас взглянуть с птичьей высоты на поселок, он похож удивительно на сильно увеличенный пораженный жидкий желток на тарелке. Тот же цвет и та же тревожная грация. Та же медлительность соков - самодовольная неизбежность смерти. У него забит вирусной жидкостью нос.
            Ему начинает сниться береза за окном, но он ее не узнаёт. Сидят вокруг него буратины, уперли носы в пол.
            - Не кайся, пока пресный, - говорит один.
            - Это кино, - говорит второй, - синие огни.
            Буратины снимают маски и вешают их на стены наподобие охотничьих трофеев. Налитых воском звериных голов.


    АСМОДЕЙ

            Проходя много лет назад по этой улице в своем как всегда белом костюме, Асмодей вдруг понял, что не туда идет, и от удивления, досады и облегчения внезапным открытием воткнул с силой между булыжников мостовой золоченую трость. Убрал руку. Асмодей, столь неожиданно избавленный от чьих-то чар, никогда больше не пойдет по этой улице. С тех пор трость вибрирует, не смея ослушаться какой-то тайной воли господина, но надеясь, что он вернется за ней.
            Посмотреть и "послушать ладонью" дрожание трости собираются сюда тысячи тех, кто никогда не встречал Асмодея и вряд ли встретит, это для них единственная возможность коснуться его дел. На стене, между двух витрин, есть бронзовая табличка, уточняющая год, месяц, день недели и час события, вполне достоверно: сличались свидетельства нескольких лавочников и их покупателей, заметивших жест Асмодея через витринное стекло.
            Почему вибрирует? Какой-то острый ум убеждал всех, что Асмодей попал драгоценным наконечником трости точно в мозг крота или крысы, делавшей себе тоннель в песке, под булыжной улицей, отчего агонизирующее животное никак не может завершить последнюю судорогу своей жизни - такой эффект произвело в его подземном сознании тонкое золотое острие. Многоточие, которое никак не в состоянии собраться в точку. Ювелир, очевидец события, подтверждал, что крыс и еще каких-то роющих землю тварей тут полно, того и гляди, утащат что-либо ценное из подвала, зато бредом такую версию называли мужи ученые и предлагали хитрейший план - подрыть да посмотреть снизу, просунув через грунт трубку с механическим глазом, или просветить улицу лучами, а то и волнами особого звука. Но городская администрация, обеспокоенная состоянием чуда, ничего такого не позволила сделать. Дрожащая трость, или "недоумение Асмодея", приносила в городскую казну, по подсчетам статистиков, четверть бюджета за счет паломников, туристов и использования этой истории в рекламе.
            Издали дрожание для глаз почти незаметно, хотя чем-то трость приковывает взгляд, и только подойдя, различаешь подтаявшие контуры набалдашника и самой трости, а дотронувшись, ощущаешь как будто слабый ток. Если же положишь всю руку на окрыленный шар сверху трости и попытаешься сжать, то, во-первых, столкнешься с бесцеремонным протестом толпы других свидетелей, себе такого не позволяющих, их много тут даже ночью, а во-вторых, в руку, до самого локтя, ненадолго проникнет тревожный упрямый ритм. Именно местную вибрацию пытался положить их известный композитор в основу государственного гимна.
            В том же городе, шутки ради или чтобы я не уезжал так скоро, мне показали также дорожку в парке: якобы любой ее осиливший обзаводился пожизненными копытами на ногах. Ветки этой известнейшей, но непопулярной аллеи настолько срослись и запутались, что голова идущего ничего не могла видеть, кроме охапок зеленых листьев и хвойных щеток. Не мешкая, я отправляюсь и, действительно, чувствую нечто неприятно тяжелое, мертвое не то в ногах, не то в подошвах сапог. Но, когда листва над дорожкой кончается, это оказывается всего лишь въедливая и поразительно тяжелая, со свинцовой пылью, что ли, грязь. Достаточно ополоснуть обувь в луже или чиркнуть сильнее подошвой по асфальту, чтобы от "копыт" осталось только воспоминание. Я искренне смеялся и просил позаботиться о моем билете.
            Они с каким-то суеверным восторгом смотрели мне на ноги и говорили, что всё-всё, буквально всё-всё сделают для такого, как я.


    РОГАТЫЙ СВЕТ

            Все, кто дышал, вдыхали уже запах еще не расцветшей сирени. Небо, натертое лунным мелом, не выпуская, пропускало облака, как аквариум - рыб. За невестиной ветвью вишни угадывался фиолетовый лик, улыбка, закрытые глаза. Утро настанет, когда их медленно откроют. Голограмма Кришны блуждает в саду который сезон согласно расписанию, потерянному людьми во время последней компьютерной катастрофы, а светлый скол дерева под полной луной виделся сутулым схимником в остром капюшоне, ставшим позади футбольных врат. Лунная мнительность мешала ответить, есть ли кто-нибудь во дворе, помимо меня. Тень жестяного водостока крепко прицепилась к тени кирпичного угла тенью стальной вилки. Дверного кода я не знал, да и рассматривать шедевр из окна, сквозь стекло, недостаточно как-то. Отправился по внешней лестнице, повторяя ухватки своей тени, плывущей вверх по стене. Полый светлый череп смотрел из неба в жестяную пустыню крыш, и, если вместе с ним убудет завтра, например, все столичное электричество, нездешнее животное внизу останется главным местным светилом на ближайшие ночи.
            Сегодня в зоопарке я натер старого носорога фосфорной мазью, загодя смешав много чудесной пыли с вазелином, натер, конечно, днём, когда никто не мог заметить перемены. Носорогу полагалось мытье по календарю, а я получал за это деньги. Черная щетка превратилась в кисть, а вольерный служащий - в демиурга. Я намазывал рубчатую кожуру зверя, затирал шероховатости, оглаживал надутые бока и стремился профосфорить не только почтенные складки на лбу, но и достать робкие высокие уши. Округлый реберный подрамник и жесткий кожаный холст. Когда носорог был готов, я расслышал в себе веселую панику, зовущий свист, необходимость мчаться и орать, мучительное счастье художника, так и не уместившегося в самом себе. Тайно украшенный африканец удостоил меня прямого осмысленного взгляда и, благодарно пригнув голову, оба глаза вдруг зажмурил, будто намекая, как ярко будет сиять, а ноздри от восторга раздул. Со своей кистью в радостно дрожащих руках я помещался у него над рогом, как в прицеле. Этот ободряющий взгляд принудил меня обычно доработать день и, влюбленно улыбаясь, идти домой, хотя внутри я звучал, как духовой оркестр у касс бестиария.
            Теперь с крыши можно любоваться результатом. Однорогая гора зеленоматового света молча шевелилась у то и дело холодно вспыхивавшей вольерной заводи. Дышащий малахит-великан. Живой самоцвет ночи. Птицы, встревоженные новым обликом соседа, плаксиво пищали, жались подальше, протестовали крыльями и потрясенно вибрировали своими легкими головами, бог знает кому ябедничая.
            Наверное, он дремал. Что ему снится? Вряд ли Африка. Он родился в городе, как и я. Я хотел, чтобы старику снились настойчивые прикосновения моей чудесной щетки, наносящей незнакомый бальзам, или собственное отражение, расплавленное вокруг бесценным нервным нимбом.
            А может, и не спит. Не разглядишь отсюда. Просто устал смотреть на тех, кто смотрит на него весь день, не подозревая ночной лучезарной глыбы в его облике. Впервые узнаёт в невесомой Луне невесту или просто родственницу, особь одного вида, судя по схожести сияний.
            Мой носорог. Завтра меня уволят.


"Вавилон", вып.8:                      
Следующий материал                     


Вернуться на главную страницу Вернуться на страницу
"Журналы, альманахи..."
"Вавилон", вып.8 Алексей Цветков-мл.

Copyright © 2001 Алексей Цветков
Copyright © 2000 Союз молодых литераторов "Вавилон"
E-mail: info@vavilon.ru