Ахматова с Недоброво
Гуляют в сумерках по парку,
Который просится в ремарку
(Допустим: "Парк. Сентябрь."). Его
Волнуют сплетни, вести с фронта,
Его последняя статья.
Её волнует горизонта
Косая линия, скамья,
Приросшая к больному дубу,
Неразрешённая строка.
Он говорит: "Я завтра буду
В "Собаке". Ты со мной?" Пока
Он ждёт ответа, Анна смотрит
На стекленеющую тень
Свою и чётко произносит:
"Сегодня был ненужный день."
Его волнует, даст ли Анна.
Она-то знает, что не даст.
Куски тяжёлого тумана
Бросает небо, как балласт
Бросает гибнущий воздушный,
Коварно непослушный, шар.
Недоброво срывает душный,
Колючий, неуместный шарф.
Он хочет знать! Она - не хочет.
Она уже полубормочет
Решенье той смешной строки
И вдруг, о Господи! - хохочет...
А ночь им лижет башмаки.

Едет Пушкин на коне,
приближается ко мне:
"Ты зачем меня тревожишь?
Я погибши на войне
и спешу к своей жене
рассказать о страшном сне:
Лермонтов лежит в снегу.
Ты зачем меня врагу
выдаёшь? Сожмись, замолкни -
ни полслова, ни гу-гу!
Мы не то что аз да ять,
мы - глаголы пить и спать,
мы - глагол смотреть-на-волны-
и-с-приятелем-гулять.
Ты тяжёлым языком
прижимаешь к горлу ком
затхлой праздности, ты в раны
наши тычешь кулаком..."

"О, послушайте меня...
Нет у Пушкина коня,
нет у Лермонтова снега,
нету ночи, нету дня...
Только ручка, как солдат,
под бомбёжкой букв и дат
жалко мечется и воет:
О, послушайте меня!
Вы не знаете, что вы
написали. Вы - мертвы.
Дневники живут иною
жизнью в шкафчике вдовы
написавшего. Увы?
Я вас стану изучать,
новой жизнию прельщать,
ноги мыть и чистить ногти,
тёмным пивом угощать."

"Нет, не надо," - говорят.
"Всё неправда, - говорят. -
Ты неправда. Мы неправда."
"Прочь от ада," - говорят...

Господи, снизойди до меня своею печалью
В этот блестящий полдень, этой прозрачной ночью,
А то я уже забыла, как это бывает.
Как мы с моею любимой девочкой, уходя в молчанье,
Скребли по банке сгущёнки фамильной ложкой,
А на Литейном ширился гром трамвая.
Как мы потеплей одевались и направлялись к Саду,
Покрикивая на сумасшедшую улыбчивую собаку,
Подстерегавшую утку и караван утят.
Как, выходя к каналу, огибали ограду.
Как наощупь двигались по осеннему мраку.
Как жизнь моя мне казалась
Списанной с тебя, написанной для тебя.
Как мы беспощадно шутили о наших любовниках,
Лица их еле помнили, путали имена.
И точно так же шутили о наших покойниках,
Легкомысленно нас покинувших, оставивших нас на...
Долго ставили чайник, резали сыр и булку,
Открывали Поплавского на самом длинном стихе.
Собака блаженно жмурилась, вспоминая прогулку,
Волны на воспалённой наводненьем реке.

Кошка, облитая кислотой, дует на снег.
(Химик коварный её прикормил - вот результат.)
Было явление мне нынче во сне,
Будто в каком-то условном году - память назад! -
Жил император, алхимик, знаток
Милых чудес.
Днём он ходил на каток
И держал локоток
Спутника, а по ночам...
А потом он исчез.
Спутник, стекая рыданьем, кричал: "Колобок!
И от меня и от Луция Афра убёг,
И от Корнелии, и от Коринны, стервец!
Плесень ползёт во дворец!"

Рядом лежавший проснулся, услышав меня.
Слёзы мои торопливо пила простыня.
Как-то картинно дрожала моя голова,
В руку лежащего рядом дышала слова:

"Не уходи, император, алхимик,
Флегматик с фальшивым лицом,
Кончивший прямо в могилу,
В агонии ставший отцом,
Бывший отцом этой братии -
Тусклой, губастой, рябой.
Не уходи, или лучше,
Значительно лучше -
Возьми нас с собой.
Нету тебя без тебя
Философский твой камень - фигня
Ты совратил, когда было одиннадцать мне,
А теперь - без меня?!
Ты совратил меня буквой своей
С козырьком и пузцом,
Питерских чёрных аллей
Летаврическим чудо-дворцом,
Миром, воспетым тобой,
Ты ноги раскрыл, как сердца.
Я, как известный кузнечик,
Ждала ли такого конца?
Я - Магдалина, Мария,
Я - Пётр, я - злосчастный петух,
Трижды смущавший евреев
Разборчивый слух.
Сны-предсказанья-стихи-похорон-беготня.
Я ненавижу тебя без меня и себя без меня."

Кто о чём говорит.
Кто ни о чём говорит.
А я говорю о том,
Что горит, горит
сердце моё в
направленьи тебя,
словно шнур бикфордов,
тлеет, словно июль торфяных болот
... сей сантимент не старится, но живёт...
В той комнатушке в Гарлеме было черным-черно
или (напишем маме) сине и бронзовато.
Там деликатно было закопчено окно,
а из матрасов нагло торчала вата.
Там было две кровати,
необъяснимый факт:
вряд ли такое место знает о целибате.
Комната, город, вечер - всё вызывало страх.
Страх и желанье. Ибо, в конечном счёте,
Страх и желанье - вот что такое мы.
Всё остальное тратится на дневное
прозябанье. Мы - части тела, выступающие из тьмы,
Давящие то на сладкое, то на больное.
Люди были печальны, а пружина бодра.
Даже спинка кровати постанывала и сипла,
И когда я тебя растолкала в половине восьмого утра
Ты сказал: "Примерно так бедняжки под слоем пепла
Просыпались в Помпеях, и только взглянув в окно,
Понимали, что всё - попали, пропали, влипли."
Гарлем - рай крематориев. Там как бы слегка темно
Даже утром, и кажется, будто в пепле,
Дёгте, трауре, саже и прохожие и дома
В духе Новой Голландии, в смысле - кирпич и трубы...
Аборигены оборачиваются на тебя так, что и я сама
Оборачиваюсь на тебя - и облизываю каменеющие губы.