Вавилон: Вестник молодой литературы. Вып. 5 (21). - М.: АРГО-РИСК, 1997. Обложка Олега Пащенко. ISBN 5-900506-67-3 c.91-94 /раздел "Родом из Вавилона"/

* * *

А сегодня мне тепло.
Буду дома ночевать.
- На кровати!
Дикалона пить не буду
                                   никогда.
Выражаться тоже.
Сменю трусы.
Супу поем - в кои веки.
В ванную схожу -
побрить подмышки
Бельеца себе положу,
мясца отъем -
и спать стану
Только сделал кто-то мне
татуировку в забытьи
Как посмотрю на нее -
так и вспомню
Киевский вокзал.




* * *

Не щекочи меня душа моя
Мне надо встретить утренний рассвет
достойно и в портках.
Не надо вызывать воспоминаний
уснувшей плоти. О, не трогай
ты мой опавший, маленький
чувствительный хуёк. Он хочет,
но не может встать, печальный.
И жилы вздулися на нем.
Не потроши меня желаньем юным.
Тогда ведь надо подрочить, помять его
и запихнуть подальше в горло,
и неизвестно, встанет ли еще...
Иди домой, дитя разврата.
Я много ёб тебя когда-то.
Теперь уж я не тот: устал.
И он не встал.




ПИСЬМО

Гленчик
Я видел сад осенний
Ничто меня не ебет
Я читаю Татьяну Щербину:
Псу дороже собственной жизни хуй.
Ну и что. Членчик
Размером с профсоюзный взнос,
Перьевые деревья, железные башни
Теперь мне не видны
Я ухожу из страны моих отцов
Желаю мечт
Литература меня победила,
как птица Рух.
Дерево, владеющее девой
мне вспоминается,
эстетика помойного ведра
и Цикл выпит -
огромный вихреком
дневного праздника
семь лет скитаний
и пышные поминки
года два...
и дальше - глуше
прежняя    Р И В Ь Е Р А
остатки пира
Духовой оркестр, красоты полусфер,
сферические гимны -
но жестче, пристальней, мертвенней
отлакированное зло
и медленное умиранье
теперь, как перед смертью, - быстрые картинки
- Мы были! - новый гимн
Мы будем? Нет. В другом контексте.
Мы   с т а н е м   маленькими Жертвами свободы.
Свобода есть расплата
за желание ее
Я раздираю себе лоб
о красную сосну, кровь на коре
я ее обнимаю, и что могут
люди понять, когда они пришли с завода. Я иду по пескам и льдам, я снова вхожу в воду, но не чувствую уже ничего, кроме легкого голода.

Теперь мне дороже мои опечатки: я пью красный час.




РОМАНС

Волчица мчится почтова́я
по Волге-матушке-реке
На ней, уныло напевая,
сидит ямсчщшик он и поет;
волчица мочится, но мчится, -
уныло мочится она:
болит разбитая ключица
и ноет мокрая спина.
- О чем задумалась, волчица, -
ямшчик затейливо спросил, -
какая на сердце горчица -
или тебя кто изнасил?
- Уж скоро год, как изнасил-
овал меня один там - не могу забыться.
- Волчица, милая волчица!
Да кто же он?!
- Да так, не помню.
Должно, проезжий, из мещан.
Его широкозадый стан
мне снится ночью. - В самом деле?
- Едва вскочила я с постели -
на почту тотчас понесли,
связали лапы, шерсть спалили.
Они втроем меня любили.
                                   И били.
Волчицу вырвало. Она остановилась.
В ней сердце трепетное билось.
По Волге-матушке, по воле,
они лежали в чистом поле,
и рожь, высока и вольна,
вдруг распрямилась. И она
сказала: "Дай мне за проезд.
А то меня Акела съест".




СТИХИ АЛЕКСАНДРА ЗАМШЕЛОВА

Я был не лебедем.
Я был струбцином,
Когда сирень без памяти цвела,
Я был простым советским Сарацином,
В Путивле отливал колокола,
Колол дрова, ходил на двор мочиться,
Встречал зарю, мечтая о пайке,
Когда меня приметила волчица
С селедкою и водкою в руке.
Я уступил. На ней была щетина.
Ей было сорок или пятьдесят.
И пахло от нее говном и псиной, -
Но зовы плоти - чем я виноват!
Она меня трепала за ушами
И говорила: "Худенький, сынок!"
А я следил за сахарными вшами,
Что лезли на ее седой лобок.
Мы выпили по утру. Похмелились.
Она была родная, словно мать.
В сетях плотицы трепетные бились,
И я ей помогал белье стирать.




* * *

Рыбья горечь. Золотой поток.
Сволочь. Сволочь. Маленький ботинок.
Рыбная рубашка - золото дыма.
Связанный жареный голубок
                умер.
В ритме Рима, в жертву Храму
приносится ручка двери и рама
                окна. Я - Реми.
Под Рождество разыгралась драма;
делили рыбу. А рыба дерьмо -
                                     и только.
Не апельсинная долька, не севрюга -
форель. Кости выбрасывали в метель.
Делили молоку, прозрачное око, желудки -
                                     ублюдки.
Хвалили лиловый оттенок крестца,
вспоминали Отца и Сына
и еще почему-то Марину.
А как же не вспомнить,
если она была.
Хотели поехать слушать колокола,
говорили об оттепели, когда
были ботинки, сделали папе ботинки -
папе - и сде. В мокром доме
отыскалось сухое место.
В пять с половиной - невеста,
в двадцать - старуха
отрезала себе ухо.
                          И Ван Гогу.
Вместе метались и выли.
Роясь в газетной пыли, он сказал:
- Надо подумать о портрете -
а вообще какие могут быть дети
                        когда
выставка первого числа.
Так, без гипса и весла
я оказалась стоящей на пьедестале
                                в старом парке.
Дома и мосты опадали,
мечтая и помня о рыбе вьюжной.
Так я оказалась трижды никому
                                не нужной.

Вместе - метались и вместе - забыли.
А на рояле, в трехмесячной пыли,
под брызгами пепла и молока
отпечаталась маленькая рука.

Все старики просыпаются никогда или рано.
Рама в раме - это двойная рама.
Стекла Рене - это мороз и соль.
Край молока опадает на одеяло
и тихо уходит стройный корнет Анатоль.