* * *
Все уже было. Все было.
Не было только того,
чтобы все перестало быть, оттого
что все уже было.
Достаточно белых листов
на черном "Рейнметалле"
машинистки в приемной
(клавиатура - клапаны флейты).
Оркестр выдохнул фразу,
музыкант разобрал инструмент -
мундир, застегнутый наглухо,
сунул в бархатный зев футляра,
точно в мягкий диван
под дверью большого чиновника
(вечно "ушел на обед")
и ушел на обед.
А другой,
несмотря на смотрительниц -
муз, одряхлевших на службе Искусству,
хвать деревянную дудку
(вздутый шрам на лице натюрморта),
в бороду спрятал
звуки - хрустальные капли,
руки - беспалы.
Говори!
Что ты хочешь сказать
тем, что ты говоришь,
тем, кому говоришь? -
Не сказать -
обозначить молчание словом.
Эту зиму река пролежала,
открытою раной дымясь.
Будет лето -
и будет кому нажимать
на мостов разведенных железные клапаны.
* * *
Пробковое солнце качается
на поверхности лимана,
вышвырнутого в степь
как бутылка с координатами кораблекрушения,
зашифрованными
в настое тысячелетней выдержки
пены
перьев
теней пролетающих уток
вскриков и всплесков
шелеста крыльев и диких маслин
отражений
шершавости воздуха
горечи солончаков -
маслянистый пузырящийся драгоценнейший перегной
это и есть Искусство.
Наше дело -
раскупоривать сосуды,
грязи грузить
в чугунные вагонетки
на пяди земной
между морем и озером
за шлагбаумом
под запретительным знаком
первой санзоны.
На закате
сюда приходят
городские мужчины и женщины
собирать стеклотару.
* * *
Безымянный,
от бездны забот
обезумевший
путаник путник
перед сном на балкон
вышел выкурить пару без фильтра,
подышать;
загляделся на ближнюю звездочку -
плохо закрученный шпунтик,
и обратно -
в тесноту, в неуютную комнату -
шасть.
Занавески задернуты,
задраны дикообразно
иглы колких антеннок
на крышках жилых коробков.
И луна
полоумная, ополнолунев,
буксует
в строительной луже,
кожу нежную
до крови обдирая
с обоих боков.
* * *
Серая кошка
на листьях каштана,
обломках минувшего лета,
с тощей креветкой в зубах
под скамейкой без спинки -
простой,
как времени ход,
неудобной,
точно скамья подсудимых, -
между бетонными жерлами урн,
готовыми оповестить побережье
о конце живого сезона
и начале мертвого
отсутствием мусора
серым сентябрьским утром,
вперившим в меня,
человекокреветку,
прозрачный до полосатого дна
море-глаз.
На песчаных страницах Книги выбытий,
разлинованных граблями,
перелетные птицы
ставят автографы.
Бесполезный висячий замок
цепляется ржавой клешней
за раскрытую настежь калитку платного пляжа.
На столах курзальных кафе
жуки кверху лапками -
стулья.
На столбах -
старая кожа -
обрывки афиш.
Все прозрачно, раскрыто, пустынно,
и кажется:
суть вещей выходит наружу.
И когда бы не тропы,
опутавшие пустыри,
не дребезжащий голос трамвая,
когда бы не я,
то Господь бы решил:
завтра - шестой день творения.
* * *
Плутавший в коридорных лабиринтах
под вечер
заигравшийся малыш
случайно выбредает к шумной зале,
конфузится
и - в материн подол.
Так, проведя весь день
с полузнакомым,
но близким городом,
смертельно утомившись от тревоги,
что он вот-вот, сославшись на дела,
уйдет,
едва махнет рукой у ближнего угла,
а ты "послушай" запросто не скажешь, -
"всё к черту,
и по улицам мотаться," -
выходишь переулками слепыми,
виляющими, точно хвост дворняги,
ползущими, как дождевые черви, -
на площадь,
только там заметив,
что спутник твой
стал в полумраке нежно-голубым и мертвым.
А ты и не предвидел в нем
такую
способность уходить.
"Вавилон", вып.3:
Следующий материал
