ЕСТЕСТВЕННЫЙ ОТБОР
С нашим стариком преслучился удар.
Его ударили.
Уронили.
А потом ещё долго пинали ногами.
И хотя вроде бы...
Все учили физиологию и вполне разбираются в анатомии...
И знают перекрасно, что ногами бить жестоко и ненужно...
Всё равно.
Не бросать же начатое.
Удар случился вечером. А вечер начался, как обычно: наш старик спустился к подъезду, чтобы побеседовать с другими стариками.
И хотя вроде бы...
Все учили физиологию и вполне разбираются в анатомии...
И знают перекрасно, что летом в городе тепло даже вечером...
Всё равно. Все старики перед выходом во двор надевают самое тёплое, что у них есть, застёгиваются на все пуговицы – и всё же мёрзнут.
И наш старик в тот вечер был в профессорской кофте с вальяжным воротником, из-под которой выглядывал жилет и трикотажная рубашка типа поло. Он спустился по лестнице, покачиваясь перед каждой новой ступенькой, нажал на кнопку на двери и под писк домофона вышел к людям.
И хотя вроде бы...
Все учили физиологию и вполне разбираются в анатомии...
И знают перекрасно, что старики в наших краях крепкие и вообще о-го-го...
Всё равно. Каждый вечер боятся, что кого-то не досчитаются. Это больно и трогательно.
Мы наблюдали сверху из открытого окна за макушками и лысинами и с нежностию отмечали, с каким достоинством влился наш старик.
Они говорили о чьём-то сыне, одобряли кого-то, и нам из окна казалось, что старики настроены доброжелательно.
И хотя вроде бы...
Все учили физиологию и вполне разбираются в психологии...
И знают перекрасно, что ненаправленная ненависть есть агрессия...
Всё равно. Никто думать не думал, что старики внезапно ударят нашего в плечо, выведут его из равновесия пинком и кургузо подсекут чьей-то тростью...
Наш старик упал, и его принялись методично пинать.
И хотя вроде бы...
Все читали Толстого и питают глубокое уважение к идеям семейственности...
И знают перекрасно к тому же, что в ярости старики неуёмны и занудны...
Всё равно. Мы досмотрели до конца всю эту вульгарную поножовщину, а когда стемнело, пошли пить чай.
И ни одна девочка, падла, не вышла к старику промыть раны.
Потому что мы все – поколение безразличных тварей.
Но вместо нашего старика на следующий вечер вышел другой.
Более совершенный.
ЖЕЛАЯ РАЗМЯТЬ ТАБАК
На бордюре сидит стоптанная женщина и крутит в руках папиросу, разминая табак.
Ветер вообще даже не влажный, а мокрый, ревматический. Я под этим ветром стою на куске спрессованного чёрного снега и жду, пока закончится хотя бы увертюра машин. Каждая из них обдаёт лицо грязным душем из микрокапель и гонит дальше. Мчится латаный жигуль, утративший цвет под серым слоем, нагло грузинит через стекло и окатывает громким отрывком дурной песни. За ним скользит синяя Volvo (это антипатриотизм), скользит почти бесшумно и по-человечески. Подо мной проваливается кусок снега, я высвобождаю ногу и переступаю через чёрный сугроб. Светофор прихрамывает лампой, и я двигаюсь с места, унося с собой на ботинке мутную ледышку.
Соответственно, перехожу улицу и через пару шагов сворачиваю в переулок.
По нему хочется идти, поминутно спотыкаясь, а дорога назло безупречна, это минус. Мне хочется случайно наступить в какую-нибудь лужу, но я никак не могу рассчитать для этого длину шага, это тоже минус. Хочется оступиться – и ноги не подворачиваются, и это, в общем-то, плюс, потому что привычный вывих и голеностопные травмы плохо лечатся. Боковое зрение ловит игрушечную пластмассовую пальму и жёлтое солнце над туристическим агентством. И меня под этим желтым солнцем недолго, но мучительно тошнит.
О, пошло́, значит. Она почти наступила, мне теперь осталось только войти. А она уже сама разберётся и поможет снять в прихожей волглое пальто, повесит его на плечико, а на спину накинет мне шаль с кистью, а ногой подвинет стоптанные мужские тапочки. И в голову ей не придёт, что за три шага до кнопочки звонка я по очереди утёрлась газетой и волглым пальто. И она скроется в кухне, откуда сейчас же потянет густым кофейным паром.
По пыльному ковру я иду в гостиную, где спокойно, никакого электрического света, а через окна видны воздушные капли в атмосфере, и дождь, и полудождь. Так что прикрываю глаза и медленно втягиваю в лёгкие запах подушки, кофе, пледа, дерева и книжек. Потом усаживаюсь на диван и подбираю под себя ноги, которые очень холодные и всегда немножко трясутся после того, как меня вывернет наизнанку. Укрываю их избранными отрывками шали.
Рядом с диваном на столике стоит очень благообразный светильник. На полотняном абажуре нарисована природными красками рыжая золотая рыбка, такая себе рыбка, ничего.
– Я без джинсы исполню одно твоё желание. Подумай и говори. Смело.
– Вымой за меня руки, чтобы мне не вставать.
Хочу развить идиому "без джинсы", но из кухни с горячим кофе приходит она. И я безупречно чисто вымытыми руками беру из её пальцев свою кружку. А её кружка ставится на столик под рыжую рыбку. Она снова исчезает и возвращается с глиняной пиалой с песочным печеньем.
Теперь она сидит напротив меня на кресле, вытянув ножки, и крутит в руках карандаш, как крутят папиросу, желая размять табак. Потом тянется за своей чашкой, берёт её, и на столике остаётся кружок из воды. Она закидывает ногу на ногу и опирается на локоть. Два года уже так сидит и не платит налогов. И почему-то мне кажется, что сейчас начнётся самое главное – моя критическая ситуация начнёт говорить со мной. Но она молча делает глоток, и больше ничего.
Просто надо подождать. Она, критическая ситуация, всегда так делает: хочет, чтобы я сосредоточилась, вытянула из нагрудного кармана мешочек с обидами и опустила перед ней.
– Да-да, я сейчас. Я помню. Минутку.
Отставляю кружку и шарю в карманах. Ключ от почтового ящика, телефонная карточка, чек не пойми на что, фисташка. Хм. Не понимаю. Может, здесь...
– Ещё секунду терпения.
Может, в заднем кармане брюк? Ещё одна фисташка и полтинник.
– Прости, но я никак не могу найти...
– Кого? – Она щурится. – Кого?
– Их. Ты же помнишь, в мешочке...
– Ты потеряла обиды? Ты несерьёзна. Ты необязательна и непоследовательна.
– Я знаю, извини... Слушай, это уже интересно. Куда же я могла их деть?
Моя критическая ситуация говорит со мной баритоном, с хрипотцой. Моя критическая ситуация, кажется, мужчина. Перед умными мужиками мне всегда стыдно.
– Ты невыносима.
Он встаёт, укрывает меня пледом, большими квадратными руками склоняет на подушку. Обнимает меня, напоследок тыкается лбом в бедро.
Сквозь ресницы я наблюдаю, как он уносит кружки, поправляет подушки на кресле, сбрасывает часы с руки на пол и зашторивает окно. На столике стоит моё любимое печенье, его он не стал уносить. Только собрал в ладонь крошки. Высыплет их на кухне в форточку.
ПРО ХУСТОЧКУ
Жизнь Хусточки началась с того, что её случайно уронили на мостовую, прямо на гладкие камни. Дело было летним вечером, смеркалось, и, конечно же, в пыли и тени на Хусточку никто не обратил внимания. Ей ничего другого не оставалось, как ощупать себя, подёргать лапкой и кое-как подняться с земли.
С тех пор её часто роняли.
Хронические и порой неожиданные падения развили в Хусточке замечательную гибкость и, главное, научили ничему не удивляться. С кем бы её ни сталкивал случай, а точнее, кто бы и откуда её ни сталкивал, – Хусточка всегда оставалась спокойной, думая всё больше о том, как бы покомфортнее приземлиться.
На четвёртом году жизни уже взрослой и много повидавшей Хусточке суждено было – по неосторожности электрика – упасть на крышу звукозаписывающей компании. Наэлектризованная, она не смогла правильно рассчитать центр тяжести и пробила плечом довольно худой слой кровли. Вместе со строительным мусором Хусточка провалилась в одну из запасных студий, где была внезапно подхвачена CD-чейнджером "Панасоник". Хусточку вскоре обнаружила развратная сотрудница, от безделья выбиравшая музыку для медитаций. Развратная сотрудница научила Хусточку красить глаза и пить на ночь много чая.
У Хусточки начали опухать по утрам веки, но к обеду она уже могла видеть и даже вполне сносно наносить чёрные линии. К ужину она привыкала к свету, за вечер карандаш красиво размазывался, и издалека казалось, что у неё декадентский макияж. Ей, в принципе, шло, но некоторая эстетическая дисгармония её всё-таки тревожила.
По большому счёту, Хусточке на звукозаписывающей компании делать было нечего. Сотрудники её даже не роняли, а заводить с ними беседу ей было лень. В один прекрасный день Хусточка потянулась, болезненно хрустнула суставами и залезла под кожаный диван.
Очень долго Хусточка безвылазно сидела под диваном, смотрела на пыльные предметы во мраке и слушала свой внутренний голос. "У меня дома очень хорошо, у меня светлые стены, большое пространство и совсем нет ковров. Мою собаку сегодня с утра вырвало шерстью на плед, потому что она постоянно себя вылизывает. Под кроватью обнаружены ножки от складной табуретки, детали чемодана, лыжи и тренажёр "Грация", который щёлкает".
А потом компания смачно прогорела – и их всех как будто уронили. Приятно было бы предположить, что Хусточка мстительно выкарабкалась из-под обгоревшего мусора и, чмокая пятками по лужам расплавившегося кожзаменителя, ушла в сугробы, зажав под мышкой лыжи.
Но, кажется, она тоже сгорела.
ОНЕГО-8
Два мальчика на лодке "Онего-8",
Чистые пруды, задница перевешивает.
Ставит печать мокрой рукой на спине.
Почему он залез в спасательный круг?
Он что, ему не доверяет?
Дело было летом.
Издалека без очков казалось – мальчика, два молодых человека, двое молодых мужчин, два юноши сидели в лодке "Онего-8" на Чистых прудах и минут уже пятнадцать вхолостую двигали вёслами. Типа катались. Лодка против всех стараний разворачивалась профилем, и становилось видно, что один из них перевешивал. Смеялись, дышали воздухом, и вообще здорово быть на воде в городе при бороде. Но эти были бритые (а всё равно хорошие).
С берега в силу незначительной отдалённости не слышно было ни слова и (издалека без очков) не видно было ни одного движения губ. Можно было предположить, что они выясняли, как здоровые люди гребут: значит, говорили о гребле.
Первый (синий какой-то): – А, тыры-пыры там, вообще всё не так.
Второй (обычный, бежевый): – Да нет, типа, сам безграмотный, и вообще.
Первый (который перевешивал): – Да ты это, и будешь мне тут ещё.
Второй (договорились, что бежевый): – Да ты сам очень безграмотный!
А лодка бестолково кружилась, раскачивала сама себя и была, безусловно, умнее.
Синий каким-то образом понял, почему паршиво греблось. Надо оговориться, что он был немного умнее, находчивее и вдумчивее и, кстати сказать, потому и перевешивал. Он опёрся на весло, прочно установленное на воде, и внимательно принялся объяснять визави что-то гребучее. Тот слушал примирительно, но отчуждённо, и походя полоскал руку в воде.
Первый: – И ты-ды-ды-ды-ды, и потом ещё то-то и то-то, и вообще, допустим ды-ды-ды, в виду того, что...
Второй вынул руку из бульона, улыбнулся и с размаху поставил печать синему на спину. Тот, в общем, согласился.
Мышки в чулане на станции заграбастали все спасательные жилеты и устроили на них жизнь: половина реквизита под мышиной тяжестью сдулась, половина лопнула. Бежевый сидел в таком оранжевом спасательном жилете, сдутом под мышками. Спрашивается (до сих пор): почему в спасательном? Он что, синему не доверял? С другой стороны, не сидеть же в вельветовом.
Они промотались ещё семь минут, пока не кончилось время, и мужик со станции не начал предупреждающе скандировать в матюгальник.
