IV.Зима
Самолет
Парадная Москва светилась холодными огнями. Запах вокзала остался на одежде. Все закрывалось, через стеклянные витрины было видно, как внутри моют пол и убирают. Чужие люди, переговариваясь, ехали веселиться, их смех заставлял вздрагивать. В темном окне вагона метро нельзя было разглядеть себя, кривое стекло показывало волнистую вытянутую рожу вместо лица. Над дверью висели английские стихи с переводом, бессмысленные на своем языке, идиотские по-русски. Схема линий была ободрана, на полу стояли лужи. Половину реклам над эскалатором сняли, оставшиеся тяжело нависали над головой. На деревьях редкими ломаными линиями горели желтые гирлянды - мрачное украшение, похожее на кардиограмму. Глаза начинали искать смысл в светящихся зигзагах и углах, но его не было.
В ушах продолжала звучать музыка из вокзального бара. God loves his children, God loves his children, - человек-ящерица с разными глазами, один прикрыт другой распахнут, пел отчаянно со всей дури, как замерзающая кошка под окном. "Нежная неврастения, - сказал Роман, - какая нежная. Подростки так уязвимы или так бесчувственны, что любят это?"
В кармане болтался ключ от пустого дома, теплый, не успевающий остыть, пальцы все время находили его, проверяя. Если пойти туда прямо сейчас, не осталось ли там, не обнаружится ли объяснение и лекарство. Что-то забытое в шкафу, написанное на бумаге, закатившееся в угол, оно объяснит, почему такой холод и так рано темнеет.
"У тебя вид, как будто вчера мама подарила тебе щенка, а сегодня он умер".
Заткнись, пожалуйста.
"Ничего, Женя. Ты должен сдать экзамены и вернуть себе здоровый дух, кожу, когти и что еще бывает у человека? Зубы. Зубья. Станешь большим, у тебя вырастет пейджер, - он смотрел мимо меня, словно искал или ждал кого-то, - переедешь меня компьютером. Я буду задачей для твоего психоаналитика".
У метро подмерзал оттаявший за день снег, грязная земля покрывалась скользкой коркой. Люди у палаток просили рубль, как летом. Посреди серых будок на задах торговли вдруг открылась дверца, оттуда выглянул черный сторож. Из-за его спины полился апельсиновый запах и оранжевый свет, только на пару секунд. Счастливый чучмек захлопнул дверь, спрятал солнце.
Там, на вокзале, было очень плохо, невесело. The panic, the vomit, - английский ублюдок все тянул свое. Зачем я пришел? Испугался протянутой руки. "Что за истерика, ты что? Бог любит своих детей. Это ключ, не граната. Возьми, пригодится. Будешь девок приводить после экзаменов, танцы-шманцы, пиво, студенты".
Жаль, что не граната. Без нее я смог только разжать пальцы и выпустить из них стакан, он упал и покатился, расплескивая содержимое по столу, по полу, не разбился. "Ничего, ничего, - снова сказал Роман, - ничего. Ты хороший мальчик, я передам Деду Морозу". На прощанье он все-таки поцеловал меня серьезно, нежно, стирая губами холодные пустые слова.
Сестра сидела на кухне, пила чай, смотрела без звука телевизор и читала журнал, при этом напевая. Увидела меня и прокричала: "Привет! Никого нет и не будет сегодня!" Ты как реклама, я ей сказал, но она не услышала.
На экране немого ТВ было что-то вроде кадра из фантастического фильма: хвост самолета лежит на порушенной городской улице среди обгоревших домов, потерянные люди бродят, говорят в подставленный микрофон. Появился ведущий новостей, потом снова обломки самолета, развалины, люди. Темно и холодно. Я вспомнил летние теплые руины, ржавое чертово колесо над парком. "Когда его будут валить, оно заревет", - сказал тогда мой новый друг, ударяя ногой по низкой черной оградке. И еще - что оно, со своими полусодранными кабинками, похоже на объеденную виноградную гроздь. Он оборачивался и смотрел на труп карусели как на старое дорогое лицо. Его слова заменили выключенный ТВ-комментарий; я вкладывал их, примеряя, в уста военного начальника, диктора, испуганной старушки в платке.
"Смотри, какой кошмар, - сказала сестра, включая звук, - самолет упал на город". Диктор, судя по его голосу, тоже был потрясен и растерян.
У меня в комнате лежала неизвестная книга в заклеенном скотчем пакете. Он вручил мне это на днях, в веселую минуту, сказал, что предыдущая отменяется, раз я ищу в ней лишние смыслы. Дед Мороз принес заранее книгу сугубо для радости. "Когда тебе настанет совсем вышка, открой и вспомни обо мне, и задумайся о будущей карьере. Там заложено, но, в общем, можешь читать с любой страницы, как ты и делаешь".
Книги учат и утешают, повторяли мне с детства, внушая лишь раздражение, сами в это не верили, не могли ни научить, ни утешить. Я читал их для развлечения. Теперь они стали дополнять мою жизнь как музыка, как новый язык или шифр. Эту же я доставал из упаковки в слабой надежде на давно обещаное утешение. Черный толстый том с маленькой крылатой лошадкой на обложке. Я открыл пару раз наугад, игнорируя закладку, выходило все очень разное. Закладкой служила вырванная журнальная страница с рекламой Святого Источника - "Это твоя вода". Я прочитал первые строчки длиннейшего стихотворения:
Я платил за твои капризы, не запрещал ничего.
Дик! Твой отец умирает. Ты выслушать должен его.
Пустой город
Эпидемия гриппа была в разгаре. Похоже на начало болезни, мой индивидуальный вирус: в какой-то момент числа и слова учебника расползались и перегруппировывались; цифры, греческие буквы, интегралы и логарифмы казались просто высыпанными на стол. Я открывал подаренное противоядие:
Никогда я не верил сыну - он искусство и книги любил,
Он жил за счет сэра Антони, и сердце сэра разбил.
Новый год прошел без следа под грохот хлопушек и петард. Искры шипели в мокром снегу. Было тепло, шампанское нагрелось от взрывов. У компании сестры был огромный боезапас. Похороните меня после боя, я попросил их, и они радостно расстреляли все патроны и зарыли тело в оттаявший сугроб.
Не видывал смерти, Дикки? Учись, как уходим мы.
Я откладывал учебники и уходил из дома подальше от одинаковых братеевских домов и грязного льда на Москве-реке под нашими окнами. Москва, я знал, была пуста, томила пустотой и болезненной погодой. Я оказывался в самых необоснованных местах, на бульварах, в кривых переулках. Я смотрел под ноги в соленые лужи, и мне казалось, что где-то сверху все еще улыбается на щитах летняя гладкая девка, говорит "я люблю тебя".
Стоящие на ступеньку выше меня на эскалаторе повернулись друг к другу как на пружинках и стали целоваться, у выхода так же механически разлепились, пошли к дверям. Молодые безногие нищие сидели в разных местах без сопровождения, инвалидной коляски или хотя бы заметных костылей, некоторые прямо в лужах талого снега┘ Они глядели вниз, словно проверяли, не выросли ли ноги, деньгам не радовались. В подземном переходе следующая пара: хипповатые мальчик и девочка с тяжелыми рюкзаками за спинами, с музыкальными инструментами в руках, целовались вдумчиво, как в обмороке, не касаясь друг друга руками, прочно слившись ртами. Что-то неприятное, тяжелое, гриппозное было во всех этих любовниках. Третья пара сидела на Патриарших прудах на спинке скамейки: одинаковые подростки обнимались, расстегнув одежду, согревались друг от друга.
Однажды теплым осенним вечером мы зашли сюда, чтоб посмотреть на львов. Мне нравились львы дворца напротив Крылова, они разлеглись и смотрели свысока на гуляющих, на машины. "Вот это и есть эти пруды, ты не шутишь?" - Роман удивился, кажется, искренне, и это ничуть не задело мою потенциальную столичную гордость - я легко перестал соединять себя с Москвой, поверил, что я здесь тоже гость и вольный человек. На дне прозрачного пруда лежали золотые листья. Утка плавала в деревянном ящике. Дети разгадывали, какой зверь из какой басни изображен на каменной странице. "Сухопутный город", - сказал Роман. Опухший Крылов его позабавил - "этот истукан не обжора, а пьяница"┘ Я как маньяк и зачумленный вспоминаю его слова, повторяю в разговорах, они имеют успех. "Я что, Мао? Да бери их все себе на здоровье", - он говорил и смеялся, но мне трудно было забыть источник и интонации. "Сердца будут разбиты, если они участвуют, и другие части тел пострадают", - его торжественное предсказание о судьбе московских людей в Петербурге.
Теперь из-за оттаявшего снега на щеках Крылова блестели слезы. Он смотрел, всхлипывая, как подростки греют руки друг у друга под одеждой, а львы презрительно щурились.
Иногда я встречал понятные ищущие взгляды незнакомых людей, они вдруг просвечивали на пустой улице или в потоке прохожих. Преграда между мной и другим человеком стала очень тонкой, почти исчезла. Мы встречались взглядами так, как эти влюбленные на скамейке расстегивали свои куртки навстречу друг другу, и отводили глаза. Над Садовыми стояло высокое невероятное неестественное небо в темно-синих полосах наискосок, похожее на советскую открытку. Высотки светились всеми зубцами и звездами, уходили вершинами в космос. "Настоящий дворец царя Ирода", - одобрительно говорил про них Роман. Его стараниями, или без особых стараний, над привычным городом была надстроена в воздухе еще одна Москва, альтернативная столица.
Безумец
В пустом доме оказалось тихо, слишком тихо, и пыль лежала. В поисках уверенности в себе я исследовал все поверхности и ниши, карманы его одежды, бумаги и книги. Нет, нет, ничего значимого, и не знаю, что смогло бы удовлетворить меня. Самой бессмысленной находкой оказалось письмо в разорванном конверте - таким почерком, что невозможно разобрать даже имя, которым подписано.
Самого себя, вот что я хотел бы найти здесь, хоть какой-то реальный отпечаток на жизни этого человека. Открывая дверь, и не думал об этом, а теперь неудача приводила меня в отчаяние. Неужели существует только мое тело, и я исчезаю, переступив порог?
Я лег на диван и вытащил из-под бока валявшуюся там книжку. Она сама раскрывалась в одном и том же месте. "Бедный, бедный мой Евгений", - написано в середине страницы. Я услышал это однажды в ответ на рассказ о своей бессмысленной учебе. Мое имя в официальном варианте прозвучало как чужое, оно принадлежало другим и слишком живо напоминало о них. "Ладно, - сказал он, - не буду. У тебя дома есть Медный Всадник?" Я нашел эту книжку в синем картонном переплете, и он очень ею восхищался: старое школьное издание в комментариях и сносках объясняло все что угодно очень доходчивыми словами.
Но бедный, бедный мой Евгений┘
Увы! Его смятенный ум
Против ужасных потрясений
Не устоял. Мятежный шум
Невы и ветров раздавался
В его ушах. Ужасных дум
Безмолвно полон, он скитался.
Его терзал какой-то сон.
Прошла неделя, месяц - он
К себе домой не возвращался┘
Я дочитал до конца. Считается это или нет, плакать мне или смеяться? "Он оглушен был шумом внутренней тревоги". Я ясно вспомнил, как это было, когда дни лета клонились к осени, дышал ненастный ветер, мрачный вал плескал на пристань, ропща пени и бьясь о гладкие ступени┘ Да, это моя жизнь, она изменилась и наконец стала собой.
V. Новый год
Новый год
Все спали, весь мир спал в девять утра первого января. Финскую землю заметала нежная метель, мела наискосок на дворе и в пустой голове. Сумасшедшая электричка сама ходила по кругу между сосен. Замерзшее море лежало, с небес лился серый ясный свет. Оплавленные и растаявшие, как лед, как вчерашнее веселье, обрывки старых стихов: метель, сосны, финский берег, Исландия. Первый раз за год я видел зимний день в лицо. Очень старая полуживая дача ничем не напоминала летнюю, она загнивала и замерзала, скрипела, как деревья вокруг. Здесь было тихо.
На станции в ледяном доме служительница заперта в окошке. Курорт, грязелечебница; что лечат грязью - скуку и пресыщенность. Все всем подмигивают, даже грузчики в лавке, ищут добычу на вечер, на отказы не обижаются. Блок здесь гулял, пил и глядел на девок. Он знал, как надо пить: молча, глубже и глубже, вино это вещество, вторая кровь. "А дед Мороз?" - спросил потом Женя. А деда Мороза нет, он поддельный, борода на резинке, на все готов за деньги. К детям я б его не подпускал.
Похмельные холодные черти, или кто это был, пытались шептать мне в ухо: что за глупое затянувшееся приключение, полгода с лишним, ты точно так же был бы счастлив с кем угодно, потому что процессом управляют твои собственные послушные химеры. Ни одна из московских забав не важнее другой, их сочетание для удобства называется человеческим именем. Там тебя ждет портьера на чужой двери, высокое имперское небо, несколько книг, несколько декоративных знакомых, голуби в переулках, названия улиц - ты их запомнил? Твой же дружок похож на его учебник математики: цифры и буквы щедро высыпаны на страницу, кому надо, тот конечно различает в них формулы и смыслы. Только кожа, желание, привычка и лень. Отсутствие контроля пугает тебя, а у него нет отдельного сюжета, ничего кроме твоей истории с тобой, уходя с глаз, он исчезает из разумной жизни. Можно сравнить его с чем угодно, потому что его нет. Ты не хочешь ни с чем его сравнивать, потому что его нет.
Но мне не хватало его как зеркала, как будто в мире есть все, что надо, и сверх того, только нет ни одной зеркальной поверхности. Зеркало самый бесконтрольный предмет из тех, что можно взять в руки.
Морозу, короткому дню, морю льда соответствовала музыка. Она была преподнесена мне, опущена в карман перед отъездом. Что это? "Это так, это как бы с новым годом. Это foolish thing".
Новая шпионская музыка, ложные воспоминания о кино, которого не было. Разведчик запил и забыл, кто он, наш или их, Бонд или Штирлиц, деморализовался, забросил службу, потерял пол вместе с паролем и явкой. Parting easily who were never joined. Акустик извлек из эфира полуистлевшие оркестровые лохмотья, осколки мелодий, склеил их и замазал прорехи по своему вкусу. Девушка поет настойчиво и тонко, выводит мотив, как комар, с тоской и тихой кровавой жаждой сквозь искусно сделанные скрежеты и шорохи. Вспоминает поношенные страсти суперагентов: ожидание провала, полет в пропасть, холодное дуло, грязная белая рубашка, похмелье. Она поет, тоскует и мотает головой, тусклые волосы падают на глаза, ей зябко и тошно. Как больная на голову телефонистка из тех черно-белых времен, когда они целый день вставляли ключи в гнезда, соединяли и разъединяли, маялись, были легкой добычей для проходимцев. Одна ночью в узле связи, на голове черные наушники, платье заштопано, поет в трубку: приди, возьми, only you, все мое.
Конец зимы
Нервно зажигаются огни Москвы.
Даже счастливое прошлое не стоит вспоминать, чем счастливее, тем пустее, выпито до дна. Сегодня только сегодня. Вещи из прошлого сегодня другие, посмотришь и пожмешь плечами: плоть сошла, скелет, а я не анатом, чтоб из костей вычитывать приметы живого.
В конце февраля нашелся летний жестяной сверчок, в первую секунду я не узнал эту штуку, а во вторую, и только на секунду, перед глазами поплыл жаркий ленивый вечер, сизое солнце, песок в волосах. Женя поймал на лету брошенный коробок, не пошевелившись, взял из воздуха. Он сидел на полу и смотрел в экран телевизора. Ты похож на автомат, механическая кукла. Наверное, сломалось. Он положил коробок на пол, и сверчок ожил, застрекотал. Хитроумные китайцы. Если не прихлопнуть, никогда не замолчит? Настоящий не железный, он устает и меняет тон. Ничего летнего не слышно в равномерном тихом стрекоте, зимняя запечная тоска, лепетанье. Это парка прядет. Временами можно выделить из прочих звуков мира производимый ею шум. На потолке прорисовался и исчез луч чьих-то фар, яркие тени сменялись на телеэкране, отражались на белой стене. Что ты смотришь? "Сатирикон. Ничего себе. Похоже на болезнь, грипп и бред, в хорошем смысле". Я помню только конец - все превратятся в осыпавшуюся фреску.
Сонной ночи трепетанье: ночь предполагалась бессонной, задумывалась бодрой. Час назад мы собирались воспрянуть и выйти, вкусить готовых радостей, но постепенно впали в коллапс. Планы затуманились, вещи, было взятые в руки, выпали из рук, телефон позвонил-позвонил и заснул, я мимоходом выключил одно и не включил ничего другого, за окном опять начинался снег. Женя вообще не двигался, наблюдал бессвязные римские приключения, отвлекался только на рекламные минуты. "Парки - старухи? - он спросил или вспомнил, - их несколько┘ Парки - плохое название для автозаправки". Коммерсанты все ходят под небом, рок на них давит, они чтут мифологию. Немезиды - хорошее название для заправки. ┘Три старухи, одна прядет, другая не знаю что, третья перерезает нитку. Наверное, все зависит от второй, мне неизвестной. Слушай, можно я его прихлопну? "Спокойно, - он наконец зашевелился и остановил игрушку, - сегодня все злые, даже турникет в метро, он тоже пытался прихлопнуть меня без вины. Тебя я не боюсь".
Тихое стрекотание не прекратилось, оно усилилось и перешло в однообразный рокот за окном, недалеко и вокруг. Снег шел стеной, снегоуборочные машины как танки вышли на улицы, бессильно пытались исправить погоду. Густые хлопья валились, ночь стала белой, уровень земли на глазах повышался, как вода в наводнение, вот-вот достигнет карниза. Шум моторов, скребки дворников, погребенные машины, мягко сопротивляющийся снег, нежный отсвет фонарей на сугробах - все было так сладко, сон во сне, нужно проснуться дважды, чтоб включиться в действия.
Снежное наводнение, все виды стихий были нам на руку. Как беспечные рыбаки весной, мы не заметили, что наша льдина оторвалась и поплыла, трещина между нами и жизнью других превратилась в море холодной воды. Легко ли каждый день окунаться туда, преодолевать с каждым днем увеличивающуюся дистанцию? Даже от веселых мест веяло холодом, шум и теснота, лихорадочные люди, сонные люди вызывали изумление - чего это они, о чем? Хотелось закрыть глаза и пить, невозможно на этом морозе остаться трезвым более минуты, секундомер внутри отсчитывал время наступления опьянения. Мы уходили, не допив и не дослушав.
"Они счастливы, - говорил он про оставленных за дверью, - и мы счастливы. Кто сумасшедший?" Частью счастья было отчаяние, читалось на лице. Его отчаяние заражало меня, или я был его автором и причиной. Я вспоминал осколок древнего стихотворения: любовники никак не могут утолиться, улечься и уложить свое безумие, тогда меняются одеждой - не весело и играясь, а с отчаяния. Могли бы петь и плясать, жениться, бежать подальше отсюда, включаться в действия жизни. Нет, они меняются платьем, рвут и натягивают его на себя в тоске, пробуют на зуб шкуру друг друга, непрочную кожу.
Чем мне тебя утешить? Человек должен любить бога и быть спокойным. А если примириться и радоваться, ехать утром в метро, не просыпаясь до конца, медленно освобождаясь, до конца не освобождаясь от только что разомкнутых объятий, жалеть тех, кто уже проснулся и потому толкает тебя? Нет причин для отчаяния. "Моя бабушка говорила: пожалел волк кобылу, оставил хвост да гриву, - он смеялся, - давай я тебя утешу, расскажу про Братеево. Если ты хочешь понять что-нибудь в жизни".
И он рассказал про это дивное место, перечислил приметы, как в сказке. Он живет на пятнадцатом этаже, в доме, где лестница отделена от лифта, выходит площадками наружу, и на ближайшем к его квартире пролете, посреди временных смываемых надписей, навсегда выбито в каменной стене большими буквами Out of Love. Внизу под окнами течет Москва-река, через нее перекинут мост во враждебный район Марьино, на мосту горит только одна, марьинская половина фонарей. Сверху пылает неясный мне таинственный Факел Капотни.
Фашист
Мне кажется, я снеговик, это состояние нервов в марте. Люди празднуют масленицу, радуются, ходят ряженые, прыгают через костер. "Весна света!" - прорицатели погоды сияют. Бедная Снегурочка, ее толкают к огню, ржут и покрикивают, ну давай, давай. Я еще меньше Снегурочки знаю, как люди устроены, обхожусь случайно полученными сведениями, каждый раз удивительно.
Во мне иссякли кровь, мозги и лимфа. Мой возлюбленный принес вместо лекарства книгу, вот чему я его научил. Хагакурэ - страшное название, самурайская этика. "Я не нашел Святой Источник, он наверное еще не оттаял, или архиепископ занят. Поэтому вот - чем не самурайский напиток?" Водка "Салтыковка", судя по цене, разливается прямо из лужи. Она не для питья, пусть стоит как аквариум. Выбор книги не показался мне гуманным: "искусство разрушает тело", открылось наугад. Лучше перескажи мне ее, твоими устами мед пить. Он пересказал с удовольствием, на пять с плюсом: самураю нужен меч и зеркало, никогда не задумываться, не объясняться, и хорошо бы нарумяниться перед боем, чтоб враги не увидели тебя бледным.
У тебя такой весенний вид, будто ты идешь строить скворечники. Ты прочитал и излечился?
Он сказал: "У меня есть сестра. У нее есть бой-френд. Его зовут Джон. У него узкие глаза и он фашист, член РНЕ┘" Теперь ты пересказываешь букварь для сумасшедших. "Подожди, тебе понравится. У него есть одна вещь, он всегда носит ее с собой в рюкзачке с партийным значком. Можешь хотя бы предположить направление, что это будет?" Я боюсь. Мертвая голова. "Нет. Такая детская пластмассовая штука, лейка в виде слоника. Ее зовут, то есть слона зовут как гитариста из его любимой группы. И он любит только его - по-моему, именно игрушку, а не музыкантишку. Ему 18 лет, и он не совсем дебил┘ Хорошая история?" Отличная. Твои истории всегда лучше моих. А сестра довольна? "Какое ей дело? Он ей нужен не для того, чтоб его любить, а чтоб он был в наличии". Как сложно, не по-самурайски.
Это у него бог в рюкзаке, единственный слоноликий божественный возлюбленный. Ему не надо портретов, он свободен от образов - монах, а не фашист. Благодатное Братеево.
"Какой там фашист. Он испугался и обрадовался, что я слушаю его чушь и отвечаю. Они сами не очень-то замечают друг друга. Мне стало их жалко, словно они умрут, а я нет".
Старик
"┘ чего молчишь? Объясни, чего вы там сидите, что за радость? Учиться не хочешь, иди деньги зарабатывай, молодой, что в дыму сидеть? Это мне бы в дыму сидеть, да я не сижу. Что вы там увидели? Вон очки красные у тебя - чего, глаза болят, что ли, от солнца прячешься? Стыдно значит, пропащие люди от солнца прячутся. И сказать тебе нечего, да? Как мертвые, самим себя не жалко. Вон ребята какие ходят, ух, с ними никто и связываться не станет, только посмотри┘ А ты сдохнешь ведь, на человека не похож, глаза красные┘"
Женя сидел на лестнице между этажами и слушал, не возражая, зловещую речь потертого старичка. Речь, я догадался, предназначалась не ему, а тихим местным наркоманам, с которыми старичок боролся за территорию. То ли дворник, то ли бомж, он встречался на лестнице и во дворе, охотился за пустыми бутылками. В его глазах всегда тлело трусоватое желание поговорить. Теперь он нашел жертву и наслаждался.
"Родился бы ты 60 лет назад, вот посмотрел бы я на тебя", - он продолжил мечтательно и уязвленно.
"А я, дедушка, не стал бы рождаться 60 лет назад", - Женя ответил ему благожелательно, и подобная гетеанская уверенность озадачила собеседника. Он взял паузу.
Солнце светило на них прямыми золотыми лучами, в столбах света кружилась сияющая пыль. Свет ласкал засаленный плащ, страшные ботинки, каждую морщину старого желтого лица. Старик был залит сияньем, щурился, но не отступал, грелся и впитывал свет. Его приставленная к стене палка вот-вот зазеленеет, расцветет.
Вы обознались, сказал я ему, вы невнимательны. Женя, тебя отчитывают за чужие грехи, или ты их принимаешь?
Старик смешался от открытия своей возможной позорной ошибки, ведь он получал такое удовольствие от собственного красноречия, надеялся продолжить. Он не уходил, топтался на месте под золотым дождем.
Может быть, дедушка прав, послан тебе как пророк Иона.
Прекрасное лицо моего возлюбленного побледнело за зиму, потеряло случайные неопределенные черты, вполне проявилось, но не носило пока ни одной печати грубой жизни. Эта мерцающая красота просияет на день и исчезнет. К чему она здесь, где все быстро едут к смерти на разных машинах? Продать ее, использовать как только можно и забыть, просто не замечать. Невозможно не заметить, никак не забыть.
Весна пришла, время наступило, слушай - меня или его (дедушка кивнул). Я не люблю весну. Лишние люди оттаяли из-под снега, сторожат за углом, в один голос говорят, что я не прав, живу против жизни, которая все побеждает. Я слепой, ты не заметил еще? вижу не то, что нужно. Как те, за кого тебя приняли, я ищу чистого вещества, меняю одно на другое, более сильное, как мне кажется. Я ищу веселья, как тот еврей, ты понимаешь? Сердечного веселья, чистого вещества. Сначала просто было очень весело, потом безумие показалось мне чище жизни. Есть еще одна куда более веселая и чистая материя - слова. Но недавно они мне надоели, мне понравилось молчание и внимание, смотреть и видеть, этого было достаточно. Теперь, с твоей помощью, все превратилось - во что? Превратилось или вернулось. Самая чистая полная сущность, не знаю, последняя ли, хочешь, чтоб я ее назвал? И она ли, и ты ли. Я ничего не знаю, может быть, ошибаюсь, как дедушка, но мое сердце веселится. Что ты молчишь, ты живой? Этот бред непосредственно касается твоей жизни. Зачем ты здесь сидишь, что тебе за радость, дед правильно спрашивает. Я за руку тащу тебя туда, куда ты должен придти сам-один, если вообще захочешь заглядывать. Думаешь, я шучу или пугаю тебя? Опомнись. Зачем ты меня слушаешь? Скажи, дед свидетель.
Мой возлюбленный позолоченной рукой отвел от глаз золотистые волосы. "Я люблю тебя, - сказал он серьезно и пожал плечами, - ты не знаешь, что ли? я тебя люблю. Я тоже слепну, видишь, новые очки. Дедушка сразу оценил". Он смотрел сквозь красные стекла и улыбался.
Старик слушал наклонив голову, внимательно и тупо, поблескивал синими глазками.
Полдень прошлого лета
Чумная жара угнетала, пригибала к земле, мертвый тополиный пух мешал дышать, смешивался с пылью. Грязный заразный воздух даже не был прозрачным, разломы асфальта курились, земля под ними разлагалась, блестела на солнце. Бесчеловечная погода лишала сна и желания просыпаться; полное отупение, темные круги под глазами, в поджареном мире ничего кроме пыли и пустоты. Влажная жара весь свет превратила в трущобу. Земля, трава и вода были загажены и использованы, звероподобные туземцы выплевывали под ноги все, что не сожрали. Из всей архитектуры они выбрали заборы. Салтыковка, дачное место: жара прижигала своих рабов раскаленным утюгом по-хозяйски. Этому климату нет оправданий.
Все железное под солнцем раскалилось, замок не открывался, обжигал пальцы. Внутри за серым глухим забором оазис: вожделенная тень, вода, зеленый сад, все уехали, подушка и книжка. По эту сторону нет ничего, мое пустое сердце заперто внутри. Замок не уступал ни силе, ни нежности. Нужна хитрость, отвлечь его и обезоружить. В тяжелом полдневном мареве не верилось в хорошее, в возможность победы духа над грубой материей. Проще и желаннее принять плохое, оставить бесплодные усилия, улечься в канаве, закрыть глаза и ждать полного расплавления.
Полуденные демоны проснулись, вышли на свет, заговорили входы и выходы. Надо переждать их время.
Отступил на шаг от заколдованных ворот и наткнулся на живое существо. Минуту назад улица была пуста, только заборы, кусты и рыхлый тополиный пух. Кирпич на голову, машина из-за угла не могут так напугать, как что-то живое, отдельное, когда оно внезапно касается тебя, громом поражая. Полуденный ужас.
В ужасе обернувшись, я увидел нездешнего вида незагорелого мальчика, он выронил, скорее выпустил по траве, маня искрящейся влагой. "Фак", - сказал он по-русски, глядя то на свое просыпавшееся добро, то на меня. Новый человек, говорят, сообщает о себе из рук то, что держал в объятиях, сумку или сверток, бутылка воды покатилась, главное в первых словах, считается ли такое слово? И человек ли? Ветер играл его волосами, рвал их и приглаживал.
Повторите это замку, я попросил. "Я могу попытаться открыть, я умею", - слишком самоуверенно для обычного прохожего в такой час. Я отдал ключ. У существа лиловые губы и пальцы, в свете его появления это не выглядит странно. Дэмон, упырь, кто еще бродит сейчас по обочинам? Он посмотрел на свои пальцы и сказал: "Это ягоды". Да ладно, я не боюсь чертей, когда они хотят помочь.
Он подошел к замку как профессионал, уверенно повернул ключ, что и я сто раз пытался сделать. Замок распался надвое и упал к его ногам.
И что вы за это хотите, мою тень, мою душу?
