Труды Феогнида

        РИСК: Альманах.

          Вып. 2. - М.: АРГО-РИСК, 1996.
          Обложка: фотография Виктории Урман-Куслик и Павла Белозерцева, дизайн Ильи Васильева.
          С.2-53.

Послесловие составителя

                        ..Голубь этот не был синеватый, как обыкновенные голуби... Воркованье его было тоже иное...

                    Константин Леонтьев. Египетский голубь

                ...Они скорее похожи
                на старших братьев.

                    Игорь Померанцев. Стихи разных дней

                        Не такова ль и дурная примета времени - оцинкованные, дву-полые ведра дилогий, качающиеся на коромыслах вымыслов?

                    Николай Уперс. Констанца Юстиниана

            Оставляя на совести словоохотливого - похотливо охотящегося в заповедных угодьях словаря - автора "Крымских каникул..." его циническое высказывание относительно "стилистических пробелов... того же пошиба" ("Погоже, тошиба"?" - слышу здесь почти механическое отзвучие наивного Уперса, не замечающего, конечно, куда именно отсылает нас ядовитая кобринская псевдоописка), - "пробелов", якобы свойственных публикатору, - этот последний не может, однако, обойти молчанием явные несуразности, вкравшиеся в указанную заметку. Жизнеописание Уперса изложено там нелепо. История публикации "Апокрифов" искажена. Не говорю уже о тенденциозном истолковании самого цикла, ибо описанная резвым пером уперсолога клиническая картина отечественной "крымскости" (сравни, например, послание Пушкина к брату Льву от 24 сентября 1820 года) живо напоминает мне варварский пересказ скорбных писем Назона в "Скифской истории" Андрея Лызлова:

        Савроматы, и бетты, и гетты злыя,
                И прочия оные народы иные,
        Вбегши на жарких конех в Дунайския воды,
        Плавают ту и инде без всякия шкоты

            Та же книга, лежащая сейчас у меня под рукой (а лежала б любая другая - сгодилась бы в равной мере), готова изобразить нам и, так сказать, гештальт "рая по Уперсу", как его разумеет сочинитель каникулярной записки: "Те же юноши, ижу служат самому султану, суть благообразны на тот чин выбраны и не един из них злообразен есть. И есть их ко всякой службе по тридесяти человек, наподобие: 30 тех, иже подают ему исподнюю ризу..." Et cetera: от чалмы - до подошвы, от стеленья постели - до пометания пола.
            У нас же такое трепетное доверие к уперсовскому слову вызывает только улыбку.
            "Э, разве можно верить согласно-гласному перекату, рыку-адреналину дрянной адриатической сонной волны, сплину сплетника Сплита, дубравной дреме Дубровника? Спи же. Не спрашивай у меня: "В чем смысл вашей истории, герр Ясперс?" Нет никакой истории. Есть только Истрия, Сербия, Трансильвания... Краль Александр сменяет на троне краля Петра, проглатывая гордое крошечное княжество Монтенегро и крупнозернистые земли мадьярской короны, - он разворачивает справа налево орлиный династический профиль на грубо подешевевшем, утратившем свое аргентинское благородство диске динара. Заключительный Карл I -IV покидает порочный Хофбург. Впредь - только медь и никель. Nihil habeo вместо Viribus unitis. История завершается с исчезновением биметаллизма, и лишь пальцы досужего нумизмата ощупывают ныне ее барственный прошлый рельеф. Кто-то, кто-то украл скипетры восточных карлов и кралей!.. А ты - спи. Стоит ли верить в реальность лоскутного мира, в конгломерат далмацийских пиратских скал, в заснеженные жалобные мечети Сараева, в бессмысленную пальбу хрестоматийного принципа, наконец в этот умильный греческий крестик на голой, но целой еще боснийской груди - твоей, Данко? Ни прошлого, ни будущего. Ни веры - и ни безверия. Одна звериная зоология".
            Эти сентенции Костеньки Юстина - торгпредского щелкопера и лирического героя уперсовской повести "Далмацийский Кюстин" - кажутся мне весьма здесь уместными. Доверие к литературному тексту, повторю, рождает усмешку.
            Но нет, не станем, пришпоривая фабульного жеребца, забегать вперед. Начнем с генеалогии, изложенной К. совершенно превратно. Черпая сведения из болтливых мимолетных газет и, может быть, из намеренно путаной аннотации к ардисовской брошюре, наш исследователь удосуживается ошибиться даже в самых основополагающих фактах. Справедливости ради замечу: особой вины его тут нет, а данные, приводимые нами ниже, стали доступными лишь в последнее время - и, как говорится, из первых (попавшихся) рук...
            Николай Леонардович Уперс родился 23 июля (о, эти лишние колья, вколачиваемые вслед римской виктории Юлия! Юлия <Юлио?>, подчеркиваю, - не Юния!) 1950 года в Потсдаме (предчувствую грозящую опечатку: в Портсмуте. Нет, и еще раз - нет!), где его отец Леонард Михайлович, известный в те годы также под псевдонимом Genosse Alex, занимался так называемой советнической работой. Мать Николая - Альбина Принц (прозрачные для проницательного ума метаморфозы иероглифов) - была чистопородной пруссачкой и заметной деятельницей эфдэёта ("Freie Deutsche Jugend"). Кстати сказать, именно сохранившиеся связи умершей в 1989 году Аллы Альбертовны с ее берлинскими юнгкамерадами, а вовсе не сомнительные русско-турецкие возможности совпредприятия, сыграли главную роль в выборе Уперсом страны его последнего пребывания.
            Нужно ли добавлять, что Leonhard Uperz - точно в таком, озвучивающемся как "Уперз", написании - появился на свет в конце трудного 1919 года в Констанце, на Боденском озере (бабушку Коленькину, скончавшуюся спустя несколько суток после рождения малыша Лео, по непроверенным семейным преданиям, звали Бригиттою Левине), а заключительный звук фамилии сербского (не хорватского, как выписывает бравой кириллицей наш с вами К.) интернационалиста-краснобригадника, скрывавшегося в момент появления первенца от полицейских ищеек веймарского режима Эберта, смягчился впоследствии не вследствие (лет через сорок вы обнаружите этот фрагмент моего устающего уже предложения в учебниках русской граматики) явно не свойственного ему малодушия, а как бы в результате дисциплинирующей партскромности, разве что чуть смущая Михаила Георгиевича в конце тридцатых ("Уперс" - "Петерс"), но зато чуть утешая его в начале пятидесятых ("Уперц" - "Перц") годов, уже на самом закате его - счастливой, конечно же, - жизни. Зареванный безразличным дождем гранит новодевической призмы лишь подтверждает этот давно устоявшийся серп и успокоительно констатирует: 2. I. 1953.
            Таково подлинное родословие русского писателя Н.Л.Уперса. ("Неопознанный Летающий Утис", поговаривают, расшифровывал он свои инициалы.)
            Обратимся теперь к вопросу о происхождении двух "редакций" уперсовских "Апокрифов". Скажу сразу, что всяческие намеки псевдоавстровенгерского и мнимоегипетского Дубль-Ка (вряд ли ему удастся, <нрзб.> удальцу, спрятаться за академический эполет августейшего фетофила!) на какую-то "отбраковку... по своему усмотрению", на какое-то "небрежение авторской волей" совершенно беспочвенны и не стоят, как говорится, ломаного яйца.
            Загадочным майским вечером, когда, прослышавши уже о кончине У. (недели за две до того радиообладатель финно-угорской фамилии, ловко попадающей в такт музыкальной заставке, предворяющей развлекательную, пивную, краснобайскобаварскую - "Прозит, камрад Уперз! Хох! Эс лебе Роте Байэрн!" - передачу, как бы смывающую жокейский душок с потного пастернаковского словослияния...) Стоп! Оставим маркодержателям эти синтаксические матрешки, скажем ясно. Предпочтем драхму дхарме...
            Итак, измаянным вечерком, когда, прознавши уже о конце Уперса из юрких радиоуст, я вскрыл доставленный с почты пакет, - там, в пакете, кроме воспроизведенного в предисловии нашем письма, оказалась компьютеропись "Апофеог", для которой я тут же начал искать сговорчивого издателя. Это был, по терминологии г-на 2К, "первый вариант". Именно его, после ряда тщетно московских и безуспешно невских полупопыток, мне удалось (я не знаю, кого тут кликнуть - Уперса? Хлебникова?.. Харитонова!) наконец пристроить в прогорклом и волглом городе, угрюмо уставившемся на лесбийское соединение величественных российских рек. Появлению публикации в скромном журнальчике, с почему-то трансильванским названием, немало способствовал остроумный нижегородский прозаик, вкрадчивый критик и вдумчивый лирик Л. Бринько, которому я и выражаю нашу с Уперсом запоздалую благодарность.
            Лишь в октябре, когда номер "Urbi", хотя и овеществившийся значительно позже, был уже сверстан, в мои руки, - при обстоятельствах, о которых скажу ниже, - попал полный апокрифический текст, а равно и ряд сопутствующих материалов, в том числе иноязычная машинопись неясного происхождения - так называемые "Стансы Феогниду", укорененные ныне в отечественной словесности трудами А.Г.Машевского.
            Таким образом, "Апокрифы" существуют в двух ипостасях: в авторизованном сокращенном варианте и в виде полного списка. Можно только гадать, предназначался ли автором для печати этот последний. В настоящем издании мы сочли, однако, возможным воспроизвести именно полный текст - со свойственной ему нумерацией восьмистиший. Как в "первой", урбской, так и в настоящей редакции текст дается без каких-либо сокращений, искажений или перестановок. Лишь своеобразная, скорей - безобразная, пунктуация Уперса несколько приближена к общепринятой.
            Посвящение бедной девушке полному тексту "Апокрифов", как догадливо (отбросьте-ка это "до"!) пишет всепроникающий К. und К., коему неведомыми для нас путями попадают подготовленные нами материалы до их опубликования, действительно не предпослано. На его месте в машинописи прочитывается стертая карандашная надпись - "Светлой памяти Гумбольдта Гумбольдта", но, считая эту ремарку не более чем следом мимолетного уперсовского остроумия, мы ее, разумеется, не воспроизводим.
            Как не воспроизводим и неизвестным образом вкравшееся на с. 4 оригинала невыносимое немецкое слово "Pferd", написанное на полях лиловым фломастером. И - затем чтобы закончить ознакомление читателя с графическими особенностями рукописей, укажем, что на титуле "первого" варианта, вероятно рукой самого автора, вместо обеих "ф" - после первого "и" и перед "е", изображены малоправдоподобные греческие орешки, или, скорее, даже как бы анфасы бескостых сомиков, коснеющих, например, на бесстыжих зарисовочках наблюдательного Костеньки Сомова; причем второй орешек значительно крупней первого.
            А вот чего точно не знает наш проницательный уперсист - так это истории обретения нами части Уперсова архива. (По имеющимся у нас сведениям, фрагменты этого собрания находятся также у профессора Упсальского университета д-ра Рейнике Ласпу, который планирует в апреле текущего года провести в Упсале, Швеция, Первые Уперсовские чтения. Ознакомиться с упсальскими материалами нам до настоящего времени не довелось.) Но сейчас я расскажу и ее.

            Первоначальная осень уж близилась к завершению, а завещанная нам "громоздкая картонка с рукоперсами" не торопилась. Преддверие октября, воспользовавшись внезапно возникшей возможностью, я прожил в Москве. Следопытство оказалось занятием непростым - знакомцев Уперса словно вымело нелицеприятной метлой новизны. Я почти отчаялся к тому часу, когда один из плохопреуспевающих эксмодернистов позволил мне наконец в предбаннике ЦДЛ списать полустершийся, ирреальный и уже даже похеренный адрес эмигрировавшего мертвеца.
            Среднеазиатским радушием от едва сдерживавшего внутриутробный напор пассионария, отворившего мне дверь б. уперсовской квартиры, даже не пахло. Уразумев, впрочем, что столь флегматическое и ничтожное существо, как я, вряд ли имеет касательство к ведомственному или вневедомственному рэкету, черноусый чабан остыл. "Лэонарт? Атрэс? - переспросил он, почесывая волосатый, должно быть, бок живота. - Ниснаю. Атрэстнисснаю". Дверь энергично захлопнулась - и я понуро побрел к лифту. Всплывший висельник-водолаз успел уже приветливо ухмыльнуться мне вдруг осветившейся ряшкой, когда затвор газавата снова защелкал - и высунувшийся мамед проорал: "Эй, ты! Пышы! Тры! Восэм! Нул! Тфа!.." В порыве низменной благодарности я выхватил ручку и папиросную пачку.
            Пальпирование указанных цифр положительных результатов не показало. Но расшифровать с их помощью координаты гипотетического Леонарда, невзирая на его странное прошлое, оказалось все же возможным. Отставная солидность здания на углу Тверской и Садовой, а равно и бессловесно обитая нешуточной кожей дверь, перед которой я замер в час ближайшего полдня, уверяли, что цель близка.
            Доигрывая в закоулках ума разветвленные варианты предстоящего заведомо безвыигрышного разговора и почти уже ужасаясь абсурдной невозможности отступить, оставляя в покое несчастного, мало того что потерявшего отпрыска, так еще и... да что говорить! - старика, я просигналил. Музыкально так промурлыкало.
            Секунд через сорок дверь приоткрылась, показав в просвете босую ступню и псевдошелк псевдоспортивных штанов. "Што?" - полюбопытствовали чуть хрипло.
            "Добрый де... Леонарда Михай..." - проговорил я - и осекся, поскольку это американское "хай" совпало в моем мозгу с осознанием того невероятного, но и неоспоримого факта, что лицо, до которого наконец дорос мой взор и на котором было написано малопривлекательное выражение какого-то возбужденного, или наоборот - заторможенного, отчуждения, какой-то эмоциональной факультативности, принадлежало... Денису. Снишься, что ли, ты, Тнисс?..
            Ах, как жаль, как жаль, что я не писатель! Какая печаль, что не владею я навыками добротного сочинителя прозы! Уж я бы вам описал эту соскальзывающую беседу, этот возвышенно-унизительный бред, это вторжение трезвого хаоса в нашу пыльную, пьяную, пронизанную косым лестничным солнцем жалкую повседневность... Увы, придется довольствоваться заплесневелыми плюшками дурной реалистической беллетристики...
            "Леонард Михалыч уже умер, - с нескрываемой неприязнью к пролетной клетке и несомненным намерением тотчас смежить створки своей кожаной ракушки произнес рот Дениса. - Два ме..."
            И тут, несмотря на предельную фантасмагоричность происходящего, а может быть, как раз благодаря такой невообразимости, я обнаглел.
            "Стойте, Денис! - ручка двери при этом была зафиксирована мною в пространстве. - Вы вряд ли помните, но мы виделись в Ялте. Вы были с Николалеонардовичем... Два года назад. - (Сила противодействия равна была силе действия.) - Мне нужно с вами погово... Секунду! Это каса... издания работы Николаялео... Очень важно!.."
            Бедный Денис! Какая досада красовалась на его славной мордашке!.. Разумеется, это теперь, постфактум, я так бодро иронизирую, - глянуть бы мне на тогдашнюю собственную свою физиономию. Тогда, в те терции бредовой борьбы за хрупкие доли угловых градусов, моторность руки и речи, припоминаю, удивительно сочеталась во мне с почти зримым распадом мышления, ведшего себя на манер бесстыдно и грубо разворошенного муравейника, быстро растаскивающего в несогласованные и, вероятно, незначимые стороны разрозненные соображения, - вроде того, скажем, что вот как же странно было обнаружить катамита-Дениса (да полно - его ли?.. но нет: те же глаза, тот же рот, та же серебряная цепочка; прическа, пожалуй, другая - короче, короче, короче...) в осиротелой квартире сурового сталинского пенсионера, которому выродок-сын наверняка уж не мог завещать такое трепетное наследие, - ну, черт знает что, черт знает что...
            Меж тем сектор возможного настолько расширился, что мне удалось втеснить Дениса в полуморок томной прихожей - и тут мышление снова совпало с речью:
            "Я был вчера на Речном - и уж никак не ожида... встре... вас зде..."
            Выражение досады на энкаустической маске Дениса, насколько я мог рассмотреть, застя спиной лестничный свет, сменилось чем-то вроде позыва к осторожному ужасу, придав чертам мальчика значительную осмысленность. Так оживленно смотрят на сумасшедшего - не блеснет ли в его живописной кисти карманная гильотинка жиллета. Я тотчас сменил пластинку, начав с успокоительной, на мой взгляд, фразы:
            "Я, да, хотел бы поговорить с вами о ваших взаимоотношениях с Николаеонардовичем, но нет, нет!.. понимаю - сейчас невозмо..."
            "Да-да, завтра вы не могли бы зайти? - с детской надеждой пролепетал он. - Дело в том, что я очень за..."
            "Нет! Я уезжаю сего... Мне нужно... Рукопись, которая мне... о которой... которую мне поручил издать..."
            "Пусти руку!" - взвизгнул Денис.
            "Прости... рукопись эта - у вас или у Леонарда Миха..."
            "Какая рук-к-копись!" - хищно пропел юноша, гибко и грациозно открадываясь в глубь прихожей - тактически отступая, с очевидным намерением, разбежавшись, вытолкать меня вон из квартиры... Ах, как же он был, право, хорош - в разгоряченном, взвинченном, милитаристическом своем состоянии! Ягуар! Мцыри в барсовой шкуре! Тираноубиец!..
            "А? - вдруг притормозил он свой хитрый маневр, чуть от этого покачнувшись. - Да... коробка какая-то для кого-то? Как ваша фами?.. Да-да... щас... стойте тут".
            Не успел он, однако, поворотиться к одной из дверей, уводящих в глубину квартирного Крита, как из-за другой, матово-застекленной, отчетливый и сладостный голосок Ариадны настойчиво и нетерпеливо поинтересовался:
            "Ну, что же там, Деник?"
            "Щас, щас! - еще более настойчиво и нетерпеливо отозвался Денис. - Это не он. Это за <...> рукописью. Сейчас!.." (Одно слово - слишком прямолинейное прилагательное - выпущено мною по настоятельному совету доброжелателей. - Составитель.)
            Ослепительный блеск потных лопаток, винтообразное исчезновение торса, лавина цусимской магмы из распахнутого Денисом кингстона... Тут только очи мои, вдруг утонувшие в зашипевшей сковороде рожи, заметили, что на мальчике-то, за вычетом бегло и кособоко натянутых адидасов, пригрезившихся моему порочному (как прав, прав как друг наш А.М.!) зрению еще два года назад, ровнехонько ничего нет. Нет как нет.
            А затем, уже не видя ни зги, но чувствуя ребрами собственными потертые ребра уперсовской коробки и слыша радостно-четкий щелчок замка, я понял, что в сущности нет больше и никакого Дениса, лопнувшего бензиново-радужным пузырьком, а есть просто, есть просто... Ну, скажем, есть просто очередная импрессионистическая картинка: стеклянная дверь закрывается - и мы видим на ней растворяющуюся тень Дениса, вернувшегося в комнату, заполненную до потолка топленым полуденным маслом. Молочные реки разобранной б-уперсовской постели. Кисельные берега персидских ковров.
            "Прикол, да? Надо было не открывать. Но слава богу - это не он", - сказанного как раз достаточно для того, чтобы, мягко ступая по бережку, пересечь комнату и дойти до седьмого, кружевного, неба окна, подле которого, повернувшись к нам и к Денису спиной, стоит белокурая, ослепительная, розоватая, шелковая (не сбиться б со стиля переводных картинок), нагая, пушистая, бархатистая, теплая (даже чуть больше, чем нужно; но форточка уже приоткрыта) обладательница услышанного мною вопроса. Перловая раковина скинутого халатика облегает ее островные ступни. Волосы на затылке забраны вверх.
            "Перепугалась?" - шепчет Денис в просвеченное окошком ушко. Тропическое касание эпидерм, нежное сжатие, сердцебиение.
            "Но глупо же, - говорит она, учащенно, поворачивая прелестную голову. - Если бы даже... то что?"
            Теперь Денис видит ее лицо - удлиненное, легкое, независимое. Глаза у нее - сказочные, лиственно-карие, калейдоскопические. Росистый пушок напылен над верхней губой. Виновато-ободряющая улыбка рождает ямочку. Даже две.
            "Что б ты ему сказал?" - произносит она, и мы наблюдаем метаморфозу улыбки в усмешку.
            "Успокойся", - делает мальчик нечто среднее между высказыванием и поцелуем. Движение его уст словно бы заставляет ее откинуться на угадываемое позади плечо - и рот Дениса перемещается к устью ключиц.
            "Ты мог бы, между прочим, побриться", - как-то мечтательно произносит душистая незнакомка.
            Но нам с вами не до ответа. Целуя - вместе с Денисом - родинку на отзвучавшей гортани, мы с удивлением видим, как наши разнеженные купающиеся ладони целомудренно прячут от наших глаз двоящуюся девичью грудь. Сперва в обороне занята вся десятка. Ведется медленное разыгрывание мяча, совершаются короткие пасы. Происходит постепенная концентрация сил. Чувствуется - с каждой секундой в команде растет уверенность. И вот наконец нападающая пятерка слаженно устремляется к воротам противника. Обходит одного, второго...
            О! Какой красивый удар! Это - блистательный Малафеев!.. Поза Венеры, изображенная танцевальной парочкой!.. К сожалению, из нашей кабины не виден противоположный конец поля, где разыгрывается сейчас апофеоз спортивной баталии, - земля ведь женственно круглая. Лишь осязающий пальчик Дениса, возящегося со своей сладостной виолончелью, мог бы порассказать нам, чем вызваны производимые ею звуки...
            Нет, все-таки гол. Гол! Превосходный гол мастера! Сейчас вы видите, как соратники поздравляют, похлопывают по плечу отличившегося товарища. Только далеко позади, в воротах, собран и напряжен одиннадцатый игрок - великий голкипер, несравненный Лев Яшин... Но вот его-то я, Набутов, вам и не покажу.
            ...Вижу, вижу ваше обманутое неудовольствие, хер минц! Ну, извольте. Не желаете ли чего-нибудь англо-американского? О'кей?...
            "Ой!" - испуганно воскликнула Лиза, почувствовав задом что-то крепкое, крупное и горячее.
            "Не бойся, глупышка. Это мой фаллус", - звонко расхохотался Денис и дружески потрепал девушку по щеке.
            "Фаллус?" - удивленно переспросила она, с любопытством поворачиваясь к мужчине.
            "Да, милая, фаллус. Хочешь его потрогать?"
            "О, да! - ответила Лиза, сердце ее учащенно забилось. - Покажи мне скорее свой фаллус".
            Глядя на девушку полными умиротворения глазами, Денис развязал тесемку штанов. Штаны мягко сползли по его бронзовым ляжкам.
            "Вот он, мой славный дружок, мой смелый зверек", - смущенно и нежно прошептал юноша.
            Фаллус был большой и красивый. Он гордо стоял, воздев вверх головку, отливающую всеми цветами радуги. У основания фаллуса Лиза разглядела рыжеватое пламя лобковых волос. Сдерживая подступившее восхищение, она нерешительно протянула руку и осторожно погладила фаллус.
            "О, какой симпатичный у тебя фаллус", - пролепетала Луиза.
            "А это яички, - улыбаясь, шепнул Денис. - Попробуй-ка, подержи их в ладошке".
            "Яички?" - изумилась Елизавета...

            Но шутки в сторону. Скажу так: считая и считывая носком и пяткой базальтовый альт ступеней, я вдруг осознал, что существует сто миллионов мыслимых объяснений реальности. "Вот в том-то и дело", - поддакивает мне пиволюбивый баварец, добытчик радио. Что бы там ни мудрствовал проницательный М., вставляющий бензиновый мотоцикл в потную от экологического седла промежность Ромео, апокрифы Уперса лежат совсем в иной области - в стороне от всей этой социальной ботаники.
            И дело даже не в том, что "homo" хитроумного Уперса на поверку оказывается расплывчатым "человек", а в том, что "человек" этот норовит вступить в состояние зыбкого тождества с каким-то уж вовсе туманным "стиль"... "Шерше ля фам", - брякнули б чересчур прямолинейные Франсуазы... Но повторю: не в том дело, что "Кирн" малоотличимо от "Керн", и не в том, что приятельница вульволюбивого Вульфа якобы скучней эфемерного мальчика, высосанного из пальчика, из Уперсова перста. Все дело - в стилистической проблематике двух-трех слов, в попытке косвенного наделения именем двух-трех предметов - тех, что не успел назвать невинный Адам, сперва грубо отвлеченный от творчества пресмыкающимися соблазнами Евы, а затем и попросту изгнанный насовсем из словоизготовительной мастерской Саваофа. Пот и труд, знаете ли, - логосу не товарищи...
            Так эти штуки и функции безымянными и остались, если, разумеется, не считать бездарных и несерьезных поделок медиков и татар. Вряд ли и Уперс, съевший на этом порядочную конан-дойлевскую собаку ("Масса фосфора!" - цинично вставил бы тут фон-барон Штирлиц), достиг особенного успеха. Дело ведь - заведомо проигрышное. Точнее - безвыигрышное. И в этой тонкости вся соль. Почему? Да потому, что как раз очевидная безвыигрышность искусства оказывается залогом его трансцендентальной беспроигрышности.
            В отличие от потных походов Александра Великого, "Апокрифы Феогнида" - игра настольная. Где теперь Македонец со своей некогда необозримой державой, а миниатюрные шахматы - вот они, в лакированном плоском ящичке, столь похожем на книжку: раскрой - и высыплются фигуры, персонажи, фабульные перипетии. А сегодня, кажется, и раскрывать не нужно, достаточно потрясти вещь искусства - и вот тебе барабанная дробь, мажорный маршик тридцативековой культуры. Кто этого не понимает, тот - сущий трагос. В чем козлиная песнь бедного Солженицына? Да-да, вот в этом... Тридцать столетий для нас проще тридцати фрикций.

      Мяч бросая пурпуровый мне, манит к играм меня Эрот
      С этой резвой малюткою в разноцветных сандальях,
      Но с Лесбоса она, увы, и не любит седых волос;
      Вспоминает с тоской в душе о кудрях золотистых.

            Разве не дышат неисчезающей актуальностью эти архаические стихи набоковского Анакреонта Анакреонта? К счастью, вне какой-либо зависимости от наших стремлений или нежеланий, параллельные, не имеющие ни одной общей точки, сливаются в бесконечности. Невероятно другое - как раз то, что Эвклидова геометрия просуществовала целых восемнадцать христианских веков...
            При всей аналитической точности, благородной тонкости и полифонической стройности рассуждений нашего друга М., неадекватное сравнение им кукольного театра Уперса, разыгранного, в сущности, на десяти пальцах, с крупнопанельной драматургией Шекспира кажется мне весьма странным. Шекспир, конечно, выше пляжных шлепанцев У., он куда как кинематографичней. М. и говорит, по существу, о кино, о волшебном фильме, в котором - ослепительное юношеское воспоминание! - роскошная юная нагота разметана на все экранное полотно.
            Вопрос только в том - в какой мере значимо для искусства (словесного, театрального) очаровательное и манящее жизнеподобие кинематографа? Ведь та сумасшедшая кожа, которая зафиксирована на целлулоидной пленке, создана не столько режиссером и оператором, сколько самим Богом. Не плагиат ли? А что ж мы увидим, вернув Шекспира туда, где ему и положено быть, - на нынешнюю заплесневелую и по-клошарски костюмированную трагедийную сцену, на пыльные и поскрипывающие подмостки?
            Дело ведь не в жизненности и не в наших эмоционально-телесных симпатиях к скоропалительной веронской парочке - это чистой воды концепт рекламного ролика. Дело в искусстве, чьи возможности и интересы, как это ни парадоксально, неумолимо сужаются: от многофигурных композиций Высокого Возрождения - к сегодняшним микрофрагментам пейзажа. Если угодно, прогресс искусства выражается в том, что всякий последующий уперс заведомо уже любого предшествующего шекспира. Разве что "тоньше", и потому легче рвется. Но ведь такова и природа глобальной человеческой экзистенции: чем дальше, тем более нечем дышать, - продолжительность жизни, однако, растет. Мне могут возразить тут, что-де это уже и не жизнь - в шекспировском смысле слова. А что такое Шекспир? Всего лишь книжка, стоящая у меня на полке: хочу - кликну, хочу - прогоню.
            В искусстве нет ничего, за исключением текста. Думать как-то иначе, значит приглашать нас выйти из него вон - на вольный воздух пустого хэппенинга, вернуться к играм комедиантов, ежеминутно перевирающих слова роли. М. хитрит: перемещая задницу нашего веронского мальчугана на сиденье мотоцикла, он получает совсем иной текст - и, вероятно, совсем иного кентавра...
            А мне хочется завершить это послесловие воспроизведением любопытного и, как мне кажется, уместного здесь документа, обнаруженного в "громоздкой" картонке Уперса. Он представляет собою две компьютерные страницы, содержащие два поэтических текста. На полях первого, покойнику, по всей видимости, не принадлежащего, рукой У. начертаны несколько строк - как бы вступительная ремарка.
            "Милый Алим-акуленок - я послал ему месяц назад апофиги - дозвонился вчера до моего хамбуркского автоотводчика. Вечером, чуть не плача, слушал, что он там наболтал. Потом старательно засушил - с помощью бумаги, клавиш и порошка. Сел оправдываться.
            Неужели больше не звякнет?

        1

        Неба лоскутик - сухой маргаритки
        цвета, верней - сероватее даже...
        Может, Вам выслать цветные открытки
        с видами стен расписных Кукельдаша?

        План, может, выслать гостиницы местной -
        самой крутой, с описанием кухни?
        (Вслед интонации этой нелестной,
        Мрак Телефонный, пожалуйста, ухни!)

        Вам интересен рассказ о вечерних
        улицах города? - Темно-курчавы...
        А передать разговорчики черни? -
        Уличной - резки, салонной - слащавы...

        Нет, лучше вышлю Вам томик Саади -
        мне он не нужен: хотите - читайте.
        Вроде юнната я был в зоосаде -
        клетку открыл: "Снегири, улетайте!"

        О, разглядите на фото парнишку
        в джинсах... Делончик! Как он покрывало
        сбрасывал на пол, как нагло под мышку
        лез мне и носом... А после нас рвало...

        Что замолчали? Скорее же, бросьте
        трубку, ругнитесь, как целый парламент!
        Вязь шелковисту - в разверстые горсти
        Ваши вложу - мой восточный орнамент.


        2

        Шарик пинг-понговый - на указательный
        палец, второй - на мизинец...
        Жизнь, соглашаюсь, куда назидательней
        кукольных этих гостиниц,

        по образцу Образцова играемых
        с паинькой - ах, образцовым:
        смрадным дыханием хамов и хаимов
        в пьяное дышит лицо Вам.

        Что же все шепчете слово хмельное Вы
        мне, с интонацией блядской,
        над наготою склоняетесь Ноевой
        в колкой шинели солдатской?

        Лапы еловые, звезды багровые...
        Или не в жилу Ромео
        Жуля-июля роса чернобровая?
        Или - не pro domo mea?

        А рассказать ли, мой ласковый плакса, Вам
        на языке пэтэушном,
        что приключилось с Делончиком слаксовым
        вечером дачным и душным?

        Как он постанывал, как он покусывал?..
        Что он шептал, вроде сора?..
        Ах, эта прядь - петушиная, русая, -
        и мотоцикла рессора!..

        Изобразить ли Вам Ромку и Юлия
        в зарослях около озера? -
        ........................................
        .......................................

        Руки бесстыжие, очи незрячие...
        Рай бы - когда бы не звуки!
        Стыдные, липкие капли горячие
        неотвратимой разлуки...

        Смятой кислицы трилистник скукоженный.
        Дальний позыв электрички.
        След от улитки на курточке - кожаной,
        сброшенной... чирканье спички...

        Рев мотоцикла - под занавес вечера
        между партером и ямой:
        пальцы - на ребра, ключицы - на плечи, а
        губы - в загривок упрямый...

        Что-то лиловое, сине-зеленое -
        мост крепостной, лупанарий...
        Как с этим стерпится сердце каленое -
        страхов и арий гербарий?

        Как я тоскую по Вашему голосу,
        таящему обещаньем...
        Ах, не читайте... Лишь колосом к колосу
        жаться бы - вечным прощаньем!"

            Вот так... И остается добавить, что, кроме двух прозаических книг Уперса - "Далмацийского Кюстина" (1985), переведенного на сербскохорватский (1986) и немецкий (1990), и "Констанцы Юстиниана", изданной в 1992 г. в Германии (немецкий перевод - 1993), ожидают переиздания сборники его стихотворений - "С черного хода" (М., 1987) и "Оды Горной Швейцарии" (Мюнхен, 1991). Не собрана его эссеистика, публиковавшаяся преимущественно в малотиражных и скоротечных периодических изданиях, а частью - неопубликованная: "Геодезия Гезиода" (1989), "Харя хариты: Е.Харитонов" (1990), "Сир Сирин" (1990), "Клио: клиника климакса" (1991), "Вон омар - ап!, или Пар Амонов" (1992), "Аполлон во мхах" (1992), "Непреднамеренное и неопознанное" (1993) и др. Вероятно, и упсальская конференция будет способствовать введению в исследовательский и читательский оборот неизвестных текстов Н.Л.
            Складывается, как видим, довольно-таки тугой том, который, будучи тиснут, несомненно станет достойнейшим экспонатом сокровищницы новейшей отечественной литературы. Но это - дело недалекого будущего. Сегодня же составитель ощущает прилив радости от сознания честно выполненного задания, как сказано в сто шестьдесят восьмом уперсовском апокрифе.

    Алексей Пурин                
    Город Святого Петра                
    5 марта 1994 года                


"РИСК", вып.2:
Следующий материал


Вернуться на главную страницу Вернуться на страницу
"Журналы, альманахи..."
"РИСК", вып.2 Алексей Пурин

Copyright © 2000 Пурин Алексей Арнольдович
Copyright © 2000 Союз молодых литераторов "Вавилон"
E-mail: info@vavilon.ru