РИСК: Альманах.
Вып. 1. - М.: АРГО-РИСК, 1995.
Обложка Ильи Васильева: Жан Клод ван Дамм (слева) и Лукас ван дер Лейден.
C.96-99.
Рубрика "Ризома?"

        На фоне общего интереса к небезусловному и сомнительному привычными стали публикации, посвященные (полу)забытым авторам недавнего подчас прошлого. В этом ряду и наш следующий материал, наглядно демонстрирующий, что гомосексуальность, как тот Дух, дышит, где хочет, - идея, впрочем, не новая: вспомним хотя бы блистательно, хотя и бегло, обоснованный Людмилой Луниной тезис о тотальной гомосексуальности российской рок-культуры (см., напр.: "Сегодня", 25.06.94).

        Как-то раз, рассеянно перебирая книги в библиотеке моего друга (назовем его, допустим, Бьой Красавец), я наткнулся на два небольших сборника стихов совершенно мне доселе неизвестного поэта, изданных лет пятнадцать назад небольшими тиражами на русском языке (причем одна из них - где-то в медвежьем углу этой необъятной страны) и с тех пор, видимо, не переиздававшиеся. За исключением скудных и безличных фраз в аннотации, никаких сведений об авторе в них не было. И впоследствии, когда я уже решил писать о нем, ничего нового разыскать все равно не удалось. Я спрашивал знакомых букинистов, библиофилов и библиотекарей в Париже, Нью-Йорке и Лондоне - безрезультатно. Даже в Библиотеке Конгресса нет его книг... Откуда они попали к Бьой Красавецу, он уже не помнит. Ну что ж, может, это и хорошо, ибо нет искуса привлечь земную биографию поэта в качестве аргумента в рассуждении о его стихах. Впрочем, и без этого мои заметки никоим образом не претендуют на строгую академичность: они возникли из прочтения всего-навсего двух маленьких книжечек формата 1/32, а их у поэта как минимум двенадцать, о чем сообщает издатель одной из них. А потому - да не будет строг к моим фантазиям искушенный читатель.
        Всякий раз, принимаясь за подобный этому труд, я испытываю некоторый страх, памятуя о словах Бретона: любое действие внутренне оправдано, и всякое истолкование убивает его. Поэтому я стараюсь не докапываться до того, что хотел сказать автор, а лишь рассказываю о своем понимании, пусть и не слишком объективном, но тоже ведь оправданном - по Бретону... И ведь не зря же один великий немецкий философ (чью фамилию я не называю исключительно по причинам ее неблагозвучия) заметил однажды: нередко случается, что путем сравнения мыслей автора, высказанных им о своем предмете, мы понимаем его лучше, чем он сам себя, если он недостаточно точно определил свое понятие и из-за этого иногда говорил несогласное со своими намерениями. Так пусть же преувеличения, которые можно усмотреть в этом вольном толковании небольшого фрагмента корпуса поэтических текстов Коротаева, не будут восприняты читателем как нечто непреложное и окончательное, это всего лишь "момент исследования" (К.Вагинов), первый шаг на пути к этому интереснейшему поэту двадцатого века. Подчеркиваю, что эти заметки носят фрагментарный характер. Я не ставил себе целью реконструировать поэтическую систему Коротаева. Лишь попытаться привлечь внимание к незаслуженно забытому поэту, показать, как много интересного может скрываться в этих пропахших пылью неразрезанных томиках...
        Вот они: Виктор Коротаев. Чаша. Стихи. Москва, 1978. 256 с., 50.000 экз. Его же. Перекаты. Книга новых стихотворений. Архангельск, 1980. 159 с., 10.000 экз. Далее в тексте ссылки на них даются с указанием номера страницы: (Ч,126), (П,69) соответственно. В квадратных скобках даются ссылки на примечания, например: [9]. О более поздних публикациях, равно как и о предыдущих десяти сборниках, мне ничего не известно. Может, эти книги были последними для Коротаева: он часто упоминает о предчувствии близкого конца:

Мало жизни осталось,
В трех шагах -
Пустота (Ч,144).

        В "Перекатах" этот мотив звучит еще отчетливее:

Я не заживусь на этом свете (П,64).
Я знаю: скоро грянет час (П,103).

        Причина тому - безоглядное самосожжение поэта в процессе порождения стихов, которые уносят в себе частицы его души, и она истончается, чтобы вскоре исчезнуть совсем. Такое беспощадно-трезвое осознание своего бытия-к-смерти сродни стоическому мироощущению: "Об уходящем не тужу" (Ч,158). Неизбежность небытия для Коротаева - парадоксальный способ жизнеутверждения:

О смерти нашей
Стоит думать,
Чтобы еще острее
Жить (П,66).

        Смерть неизбежна, и потому нет причин цепляться за сомнительные жизненные блага, отказываясь от подвижнического труда "ворочать в сердце слово, // Словно глыбу" (П,51), от которого это самое сердце "в клочьях все давно" (П,40). Так, видно, и не успел Виктор Коротаев сказать своего главного, предчувствие его не обмануло. Но и того, что есть, достаточно, чтобы говорить, и говорить без конца. Мне же хотелось обратить внимание лишь на некоторые моменты его творчества, которые не столь проявлены, не столь отчетливы, но от этого еще более интересны. Они имеют отношение к структуре того "я", от лица которого написано большинство текстов Коротаева, точнее, к той его части, которая ответственна за процесс стихосложения. Попробуем выяснить, как устроена та часть поэтовой личности, которая скрыта от посторонних взоров плотной и непрозрачной материей, телесностью.
        Что это за Чаша, давшая название первому из имеющихся в нашем распоряжении сборников? В одноименном стихотворении она оказывается гораздо более глубокой, чем кажется на первый взгляд. Рискну предположить, что чаша эта - сколько душа поэта. Рассмотрим ее подробнее. Неоднократно душа рядополагается некоей емкости:

В душе, как в высосанной фляге,
Нет ни желаний и ни сил (Ч,177).

Душа от жажды высохла до дна...
Хотя б один глоток вина (Ч,186).

И потому в душе скопились
Добро и радость,
А не злость (П,131).

...вылив душу в добрые деянья... (П,77).

        У Коротаева есть и другие образы для души: тут и душа, наматываемая на кулак (Ч,85), и роща (П,45). Но мотив сосуда, наполненности-опустошенности все же доминирует, причем иногда гиперболизируется до "зияющей" (П,70) "бездны" (Ч,208). В этом отношении можно сравнить Коротаева с Блоком, который, правда, лишь "довольствовался" ролью "пассивного вместилища получаемого свыше подарка" (по словам Э.Райса). Вообще такая трактовка души восходит, по меньшей мере, к гностикам, считавшим ее женским (!) началом, вместилищем, оплодотворяемым различными силами. К этой женскости мы еще вернемся, а пока посмотрим, что же преимущественно помещается в душе-чаше.
        Помимо обычных для поэзии боли (П,67) и радости (Ч,92) там есть, например, глина (Ч,175), которую поэт просит вынуть оттуда, как нечто чужеродное, ибо основное содержание все-таки должно быть жидким (жидкость, вода - стихия опять-таки женская!): радость туда "наливается" (Ч,92), "там бродят думы вековые, как камни по морскому дну" (П,119), и даже зло, которого в душе поэта нет, и то измеряется "каплями" (Ч,165). Коротаев оперирует прямо-таки натурфилософскими категориями, причем влага для него имеет положительный смысл, а сухость и пустота воспринимаются как негативные; упомянутое сравнение души с рощей неспроста снабжено определением "выжженная".
        Более того, спокойствие, инертность, "горизонтальность" женского влажного начала нуждается в оплодотворении "вертикалью", активной мужской силой:

Она [высота] войдет в меня, сквозная,
Как теплый дождик входит в рожь (Ч,189).

Но не назову тоскливей муки
Этого бесплодия души
<...>
Свято жду,
Когда в меня ударит
Золотая молния строки (Ч,178).

        Не Отец ли это Зевс в виде (золотого) дождя, в виде молнии? От натурфилософии - к мифологии и дальше - к глубинным структурам, архетипам человеческого мозга?.. Такое упорное уподобление себя женским образам, по-хорошему похотливым, наводит на мысль о некоей зеркальной симметричности Коротаева мужеподобным (в стихах, конечно) женщинам-поэтессам, называвшим себя поэтами или даже писавшим о себе в мужском роде... Но такое сравнение было бы достаточно поверхностным:

Только материнское начало
Неспроста заложено в меня (П,35).

        Что таится за этим "неспроста"? Помимо женственной души Коротаев прямо-таки с анатомической тщательностью описывает еще один свой орган, на сей раз - сугубо мужской. Это сердце. Являя полную противоположность душе, оно "в железе, огне и крови" (П,65), "горящее" (Ч,57), но "не сгоревшее дотла" (Ч,192); в отличие от чаши-души, имеющей тенденцию стать бездонной, сердце, наоборот, иногда сжимается (Ч,23), и если что и может войти в него - так только насильственно, как нож:

Лишь слова обидные
Вошли
В сердце самое
По рукоятку (П,62).

Наполненность сердца - совсем иного рода:
Заполнить погреба сердец,
До нетерпенья накалиться (Ч,95).

        Такая наполненность чревата взрывом, извержением, в общем, опять-таки по-мужски активна.
        Итак, вырисовывается следующая картина: сосуд души над костром сердца, и в сосуде том, оплодотворенная мужским огнем, рождается поэзия. Топливом для костра служат не только металлы (вышеупомянутое железо или, например, свинец (П,27)), но, как ни трагично, само поэтово тело:

Мы с рождения уже
Самосожженцы (Ч,70).

Я легче плоть свою сожгу,
Чем схороню для песен Душу (Ч,170).

        Две стихии, мужскую и женскую, поэт ощущает в себе, и это горение-борение пронизывает почти все его стихи. В рамках этих заметок, имеющих целью лишь привлечь внимание к фигуре незаслуженно забытого литератора, я остановлюсь лишь на двух элементах поэтики, иллюстрирующих наметившийся тезис о бисексуальности его сознания.
Во-первых, это символика деревьев. Стихи обоих сборников так и пестрят их названиями. И здесь поэт вновь обращается к наиболее глубоким знакам (символам, архетипам), бытующим в человеческой культуре. Дерево у Коротаева лишь на первый взгляд выступает как тривиальный, петый-перепетый почвенническими поэтами знак привязанности, закрепленности в родной земле (корни), некоей наделяемой положительным смыслом бездвижности. Но в свете отмеченной выше антиномии "мужское - женское" древесная тематика, несомненно, несет и другую нагрузку. Давно выяснено, что для многих культур и народов, в том числе и славянской, русской, из которой вышел Коротаев, общим является образ мирового древа, древнейший фаллический символ, отец, порождающий мир и мудрость, знание (ясень Иггдрасиль, Древо познания). Но ему присущи и женские черты, также связанные с мотивом порождения. Для нас в данном случае несуществен генезиз появления тех или иных половых признаков у дерева, но важно, что в том языке, на котором пишет Коротаев, древо в этом смысле амбивалентно: само слово среднего рода, а конкретные породы - мужского или женского, в зависимости от чего им приписывается соответствующая символика. Наиболее любимы поэтом женские деревья - сосна, ель, береза, осина (мужские тоже встречаются, но весьма спорадически); он всячески подчеркивает свое родство с ними, ведь дерево еще и символ человека вообще... Твердое, неподвижное, фаллообразное дерево с женским именем - не сам ли это поэт с его внутренней борьбой двух начал? С потрясающей художественной силой он пишет о березе:

Я хожу к ней со своей догадкой
<...>
Глажу влажный ствол
И гладкий
Там,
Где начинается изгиб (П,79).

        Или еще:

Пьет весенний застенчивый мальчик
Из надреза березовый сок (Ч,138).

        Но, к сожалению, Коротаев не может полностью отождествить себя с деревом: для него это только идеал, в котором мужские и женские свойства гармонично сочетаются, божественный Андрогин, в нем же самом - они горят и борются, и потому остается лишь "рваться к соснам золотым" (Ч,121), "припадать к осинушке" (Ч,12), "заснуть <...> под сосной, надеясь на высшую милость" (Ч,48). Осознание недостижимости этого идеала, неслиянности человека и дерева трагически осознается поэтом:

Но из хвойных развилин,
Мой предвидя удел,
Усмехается филин (Ч,144).

Мне сопутствуют в жизни березы,
Освещая дорогу мою (Ч,138).

        У высокой критики просто не нашлось времени для глубокого прочтения этих текстов. Не так-то прост Виктор Коротаев, не очень-то он вписывается в почвенничество. И, смею утверждать, что, как и всякому большому таланту, ему будет тесно в любых наперед заданных рамках (мои дескрипции в этом смысле не исключение).
        Другой важной особенностью поэтики Коротаева, которую я рассматриваю теперь уже не только как иллюстрацию его напряженной бисексуальности, но и как некий отсыл к "неклассической" литературе, выступает игра с ударениями. Довольно часто Коротаев использует неправильные, нерекомендуемые, дополнительные и факультативные ударения (в терминах "Орфоэпического словаря русского языка" под ред. Р.И.Аванесова, М., 1985). Без сомнения, это игра, а не недостаток орфоэпической грамотности: на этом приеме фиксируют внимание читателя первые же строки как "Перекатов", так и "Чаши":

Пошла корову подоила,
Пришла
Смахнула со стола,
По кружке мальчикам налИла,
И чашку дочке налилА (П,15).

"Ну что, кажи, чего набрАла", -
"Да набралА добра немало" (Ч,11).

        Как не вспомнить тут Г.Иванова, у которого ("Rayon de Rayonne"):

Тут же рядом камбала
Водку пИла, ром пилА.

        Анализ "ошибочных" ударений у Коротаева выявляет любопытную вещь: чаще всего они приходятся на второй с конца слог - родИлась (Ч,19), не рОдно (Ч,143), остУдишь (Ч,205), начАтой (Ч,212), прожИта (Ч,213), оглУшат, ослЕпят (П,28), счастлИва (П,83) и т.д.
        Как известно, рифмы по признаку ударения делятся на дактилические, гипердактилические, мужские и женские. Эти последние определяются как несущие ударение на предпоследнем слоге. И хотя не все перечисленные отклонения в ударении локализованы в рифменных окончаниях (было бы интересно в этой связи провести статистическое исследование рифм Коротаева по признаку ударения - сколько мужских, сколько женских?), именно своей неправильностью они так же выделены, как и рифма, а потому с достаточным основанием могут именоваться "женскими" неправильностями в ударении. Какой бы ни была мотивация этих отклонений у самого автора, его постоянные (хотя и скрытые) отсылки к собственной бисексуальности провоцируют читателя если и не на предложенную мной, то уж во всяком случае подобную ей интерпретацию [9]. Почему отклонения имеют преимущественно "женский" характер? Очевидно потому, что в противном случае ни о какой бисексуальности не было бы и речи: в мужской природе поэта сомневаться не приходится. Теперь становится еще более понятно, почему, обсуждая древесную символику Коротаева, я не прибегнул к простейшему ее истолкованию: мужчина-поэт любит женщину-дерево-родину-мать-землю и т.п.
        Коли речь зашла о бисексуальности, то логично было бы предположить, что и "гомосексуальная" тема не обойдена поэтом. И действительно, примеров тому немало. Приведу лишь некоторые, наиболее характерные. Обращаясь к солнцу, Коротаев пишет:

Ой, светило, беда!
Ты давно ведь дедушка.
Так зачем же тогда
Подражаешь девушкам.
Я и сам бы не прочь <...> (П,89).

        Далее, конечно, оговаривается, что лучше все-таки "закон естества <...> не насиловать" (там же). Немного погодя поэт добавляет, что "причина всех несчастий - шалость // Судьбы и к путанице страсть" (П,95). Интересно также следующее заявление, которое на сей раз делается уже от первого лица:

Я так устал изображать
Воспитанного сослуживца,
На коего и муж и мать
Спокойно могут положиться (Ч,218).

        Наводит на размышления и выражение "содомила пурга" (П,137): хотя Даль и не усматривает никаких гомосексуальных аллюзий в этом слове, очевидно, что Коротаев говорит на языке далеко не 19 века, и игнорировать их в наше время вряд ли возможно.
        И, наконец, еще одно. Здесь я вступаю на зыбкую почву предположений и догадок, чего мне весьма не хотелось бы делать, но очень уж интересная вырисовывается подробность. Есть у Коротаева стихотворение, которое я привожу полностью:

Совсем иная жизнь,
Совсем иные сферы...
И воздух - даже воздух, -
Кажется, иной.
Холодные столы,
Тяжелые портьеры,
И блеск полов
Как будто тоже ледяной.

Зачем оставил ты
Оттаявшее поле,
Зачем в последний раз
Не оглянулся ты
На посветлевший луг,
Где ты гулял на воле,
На первые,
В слезах,
Притихшие цветы.

Еще не раз, не два
Они к тебе нагрянут,
И память истомят,
И вымотают грудь,
И доведут до слез,
И за собой потянут,
Хоть для тебя уже
Назад заказан путь.

А мужики, с кем ты
Когда-то жил счастливо,
Рыбачил и кутил,
Делил нелегкий труд,
Припомнят, может быть, тебя
За кружкой пива
И
Высоко взлетевшей птицей
Обзовут. (П,96)

        К кому оно обращено? Кто эти мужики, с которыми "ты // Когда-то жил счастливо"? Можно ли счесть случайностью возникновение в этом тексте образа "слез на цветах", давшего название знаменитому произведению Евгения Харитонова? Коротаев и Харитонов - ровесники ("И пускай мне далеко за тридцать" (П,152) - написано не раньше 1980 г.). В "Чаше" есть глухое упоминание о возможном пребывании поэта в Москве (Ч,11), где он мог познакомиться с текстами Харитонова... Своеобразным их преломлением в славянской душе Коротаева выглядит и такое стихотворение:

Жить бы парню в добре да тепле,
Только редок
Удачливый жребий.
Не нашел он любви
На земле,
Все парил, точно ласточка,
В небе.
Жизнь крутила свое колесо,
Но ему не хватало чего-то.
Видно, маленьким кажется все
С высоты голубого полета.
И на стыке грохочущих дней,
Расщепляя сомнительный атом,
Он вознесся с мечтою своей
В небеса -
Молодым,
Неженатым;
Ничего не досталось земле.
И ночами мне слышится вроде,
Как, вздыхая о бренном тепле,
Он по облаку ходит и ходит.
Пусть его доконала тщета,
Угнетала забота о хлебе.
Но душа его
Будет чиста
Перед тою,
Что встретит
На небе. (Ч,243)

        Но здесь мое перо замирает, ибо вот уже второй раз я нарушаю данное в преамбуле обещание: домысливать за автора, но не об авторе. Первый раз я его нарушил, когда писал о недолгой земной жизни поэта...