Вот дела Еврея Гольца после холеры - и людей его, и все, что было в городе том, Макате. И жил там некто, по имени Гожевой, и был он старостой в квартале своем и владел домом крепким. И была у Гожевого дочь на выданье - Анфиска. Раз увидел ее Еврей Гольц, проезжая улицей, где был дом Гожевого, и запала ему девка эта. И велел он узнать, кто такая, и сказали ему. И послал он тогда людей своих той же ночью, чтобы выкрали Анфиску из дома отца ее. Когда же пробрались посланные в дом Гожевого, то заметили их слуги, бывшие там, и, схватившись с ними, убили одного, потому что приняли за воров ночных. Анфиску же не сберегли слуги дома, потому что решили вначале, что пришли гости за золотом и добром разным, которого немало было в доме. И доставили Анфиску к Еврею Гольцу, и сказал тот одному из людей своих: "Пойди же к отцу девицы этой и скажи, чтобы ложился спать и не убивался зря". И сделал тот по слову этому. И был день следующий, и отправился Гожевой к Еврею Гольцу, и пришел, и сказали ему, что будет принят он назавтра. И вернулся тогда Гожевой в дом свой и назавтра оделся в лучшие одежды свои и взял сыновей своих старших. И привели их к Еврею Гольцу, и спросил тот Гожевого: "Что хочешь ты, квартальный староста?" И сказал он в ответ: "Сила в руке твоей, начальник над городом. Праведен путь твой, и лежат к нему сердца жителей городских, ибо помнят они, кто пресек бедствие великое. Воистину, намерением добрым расположил ты их, нежели дружиной своей - ибо хоть и опытны бойцы твои, да малы числом против ополчения городского". И ответил Еврей Гольц: "Так говоришь, квартальный староста, и впредь так будет, ибо поставлен я укрыть вас от притеснений". И сказал тогда Гожевой: "Так будет, покуда не выступишь ты против законов, коими живем мы от начала дней". И усмехнулся Еврей Гольц и сказал Гожевому: "Что же не возмутился никто, когда велел я ровнять скот, пережевывающий дважды, по двадцать голов на каждый дом? Или когда велел отдать мне треть денег, собранных живущими здесь для богов своих, и на деньги эти велел мастерам городским отлить статую Ленина - отца нашего и вершителя дум наших, в память дел его беспримерных и гибели геройской во славу угнетенных людей всех краев и народов?" И ответил Гожевой на это: "Все так, отдающий приказы, но до времени так: запоминают люди дела неправедные, ибо есть глаза и уши у них. Подобно воде, в кувшин капающей, - рано ли, поздно - а всяк переполнится. Иной раз же достаточно и немногого, дабы повернуть мысли жителей городских..." И спросил Еврей Гольц, задумавшись: "О каком обычае говоришь ты?" И ответил тот: "Вот, стоящий над городом, обычай среди жителей здешних: если кто умыкнет девку из дома честного и известного среди прочих, - то пусть женится на ней, чтобы не навлечь позора на невиновных ни в чем!" И сказал тогда Еврей Гольц, рассердившись: "Не о дочери ли своей, Анфиске, говоришь ты? Что тебе до этого, глупый старик, - взгляни на меня: есть власть и надо мною - сегодня здесь я, завтра послан туда-то, а послезавтра и вовсе в поле, в лагере военном. Такого ли зятя тебе?" И сказал Гожевой: "Пусть так - но негоже держать девку из дома честного, будто вора в заточении". И рассмеялся Еврей Гольц: "Ты прав, старик, а ну как спросим ее саму - хочет ли в дом отца своего?" И велел позвать Анфиску, и сделали по слову его. Когда же вошла она к ним, и увидели Гожевой и сыновья его, что весела она и нарядна, и спросили они, не хочет ли вернуться в дом, где жила прежде, то ответила она, что хорошо ей здесь теперь и иного не желает она. И опустил голову Гожевой, изумившись. Еврей же Гольц воскликнул тогда, смеясь: "Правда твоя, старик: кто ж нарушает здесь обычаи дней прежних, и что нам делать с таким?" И сговорились они, что возьмет Еврей Гольц сыновей Гожевого на службу к себе - старшего в дружину свою, вторым после Ланко Затертого, другого же - начальником над работами городскими. Самого же Гожевого поставил он надзирать над купцами, в Макате торгующими, - как живущими в городе, так и других земель. Человека же своего, убитого в доме его за вора ночного, простил им, потому что каждому право - защищать дом свой.
И доносили на Гожевого люди разные, что притесняет он купцов, в Макате торгующих, и что берет он вдвое против того, что положено градоначальствующим, половину же берет себе, а половину только - в казну городскую. И что нельзя никак воспротивиться поборам этим, покуда заодно с Гожевым разбойники, промышляющие дорогами караванными. И грабят они караваны по знаку его. И призвал тогда Еврей Гольц Гожевого и спросил его об этом, и ответил тот, что, мол, когда еще купцы были довольны начальствующими. И не спрашивал его больше Еврей Гольц, а сделал вид, что довольно ему слов этих. И послал Еврей Гольц человека своего, Ланко Затертого, в степь, дабы узнал он про разбойников караванных. И оделся Ланко этот в одежду простую и нанялся к купцу некоему идти за верблюдами. Вот вышел караван того купца из города на Хивинский тракт, и окружили его конные, многие числом, и стали требовать караванщика. И вышел к ним караванщик, и обступили его, и стали требовать мзды неурочной. И увидел Ланко Затертый среди них Корнея Гожевого, и еще некоторых, состоявших в дружине его. Изумился воровству этому, и когда ушли конные, получив свое, сказал караванщику, что будто передали ему дурную весть из дома и надлежит ему вернуться в Макат; и отпустил его караванщик.
По возвращении же рассказал Ланко Затертый Еврею Гольцу все, что видел он за городом, и разгневался Еврей Гольц и хотел было призвать Гожевого, да передумал, надеясь выяснить измену бо́льшую. Корней же Гожевой и близкие его вернулись, как бы и не ездили никуда, - на следующий же день пришел Корней Гожевой к Ланко Затертому по делу службы его и, увидев его, вспомнил, что видел лицо это среди людей караванщика. Глаз же у Корнея был цепок от дней детства его - и когда примечал то или иное - всегда было так. И встревожился он и созвал бывших с ним на разбое, и вспомнили некоторые из них человека того в караване и сказали, что верно это Ланко Затертый. И объял их страх великий за места их и имения их, ибо знали они, что силен гнев начальствующего над ними. И помутил страх разум их и замыслили они погибель Ланко Затертому, но перед тем решили подкупить его, потому как надеялись, что не открыл он еще виденное за городом. И пришел опять Корней Гожевой к Ланко как бы по делам службы и стал сулить ему долю от оплаченного караванщиком. Ланко же Затертый был прост сердцем своим и прогнал его во гневе, сказав, что не примет мзды за воровское дело. И утвердился после этого Корней Гожевой погубить Ланко смертью и раз, придравшись к чему-то, сказался оскорбленным и вызвал того на поединок. И принял тот вызов, потому как думал, что будет честным тот бой и тем послужит начальствующему. Когда же стали они рубиться, собрались вокруг все люди Корнея Гожевого как бы смотреть, не преступлены ли правила. И не было никого там, кто был бы не вовлечен Гожевым, так как увели их прежде под разными предлогами. И был там один, державший в руках вещь бронзовую, и блестела она на солнце. И направил он отблеск в глаза Ланко, и дрогнула рука его, и пропустила удар, и смертью вышел ему удар этот.
И донесли градоначальствующему, что будто сам Ланко затеял ссору и не могли унять его. И опечалился Еврей Гольц и воскликнул в сердцах: "На мне кровь его, что выжидал так долго!" И услышали из-за дверей слова эти и донесли Гожевому, и призвал тот сына своего, Корнея, и сказал ему: "Что сделал ты? Так погубишь ты нас всех - зачем не сказал мне о замысле твоем?" И ответил Корней: "Что делать теперь?" И сказал Гожевой: "Коли семя посеял - жди всходов: что ж не встать нам над городом - войско теперь далеко, и давно не слышно уже о нем - кто ж поможет Еврею? А в городе - многие ли не с нами? Дело только - дать знак им. Да уж и ждут они давно - иди же, сын, к друзьям нашим и поднимай их: иные вспомнят холерные выселки, а кто - девок, дружинниками попорченных, а кто и дома, где жили прежде и где теперь старшины дружинников пьянствуют что ни день! Многие ли останутся с Евреем?" И сказал в ответ Корней Гожевой: "Правда в словах твоих, отец, но есть еще купцы под рукою твоей - те не возьмут сторону нашу". И ответил ему Гожевой: "Дело говоришь - так начнем же с людей этих. Подговорим же чернь грабить лавки - будто бы от цен непомерных". И согласился Корней с отцом, и сделали по слову этому. И возбудилась чернь, и стали громить лавки купцов города, и донесли Еврею Гольцу, что горят лавки и всякий берет, что пожелает. И спросил Еврей Гольц, чьи лавки разорены, и сказали ему, что все, за вычетом лавок Гожевого и младших сыновей его. И спросил он тогда, отчего же не остановит людей дружина городская, и ответили, что восстали люди на дружинников и сбрасывают их баграми с коней и затем убивают. Иных же убивают прямо в домах, где стоят они. И велел тогда Еврей Гольц отправить гонца к Фрунзе, чтобы прислал тот людей в помощь ему, и позже велел другим людям послать второго гонца с тем же, на случай, если перехватят первого или случится с ним что в степи. И сделали по слову его, и пропал первый гонец в степях киргизских, второго же застрелили люди Гожевого, когда он вышел из города. Человек же он был заслуженный в боях и сражался под началом Евсея Калины с времен давних, и многие знали его и саблю его дорогую и коня его, которым он городился. И держали его лучшим вестовым всего войска. Когда же убили его пулей люди Гожевого, то замыслили поймать коня его, но не смогли, и ушел тот в степь. И поймали его люди степи, и напоили и продали другим людям степи, и отправили его купившие с табуном на юг, потому что прослышали о Фрунзе и что войско его пополняет коней своих. И случилось, что увидели коня этого люди Евсея Калины и узнали его и донесли начальнику своему. И понял Фрунзе, что неладно в Макате, и отрядил Сухого Федота на выручку.
И увидел Еврей Гольц, что не удержать ему города, и собрал он тогда уцелевших из дружины своей, и укрепились они, и осадила их чернь и люди Корнея Гожевого. И пришла к Гольцу Анфиска Гожевая и сказала слова такие: "Выслушай меня, поставленный над городом властью прежней, - есть способ спасти нам жизни свои от взбунтовавшихся. Знаю я подземный ход отсюда за городские укрепления. Уйдем же в степь - нет места тебе в городе: разорвет тебя чернь, а коли подоспеет тебе подмога - не будет добра тебе от Фрунзе за то, что приблизил отца моего". И сказал ей Еврей Гольц: "Что же с людьми моими?" И ответила ему Анфиска: "Что ж жалеть о людях малых? Много ли гибнет по каждому случаю - и новые являются". И задумался Еврей Гольц, и подумал: "Что толку, если откажусь от условий этих? Разве предотвратит что-нибудь гибель мою тогда?" И еще подумал Еврей Гольц: "Цел буду, пока со мной женщина эта". И сказал он Анфиске: "Где же ход, о котором говорила ты?" И взяла она фонарь и спустилась в погреб дома, где находились они. И был ход оттуда, и пошли они ходом этим, и когда поднялись они вновь, то увидел Еврей Гольц сыновей Гожевого с оружием и понял, что обманула его Анфиска. И набросились на Гольца сыновья Гожевого и забили его до смерти, потому как казалось им, что этим приблизят они власть свою над Макатом. Анфиска же думала, что позволят ей уйти с возлюбленным ее, потому что так сказал ей отец ее, Гожевой. И увидев кровь его, и муки его, и судороги его перед смертью, разорвала одежды свои и воскликнула проклятья братьям своим и отцу своему и городу, где жила она; и не вернулась она в дом, где жила прежде, и приютил ее человек бедный, живший в грязи и отчаянье, и кормил ее и одевал в лохмотья жены своей, умершей прежде.
И подступил к Макату Федот Сухой и обложил кольцом город этот, чтобы никто не мог выйти из него. И послал тогда Гожевой сына своего, Корнея, и передал тот осаждающим слова следующие: "Славен будь, военачальник: отдых людям твоим, корм коням твоим в городе этом. Спокойно в нем все - власть городская под рукою твоей, что ж до Еврея Гольца - добрая память мужу сему, избавившему нас от холеры. Чернь же, возмутившаяся против него, успокоена нами, казнены вожаки ее Артем Слепой и Митрий Киргиз и клюет ворон кости их". И выслушал эти слова Федот Сухой и сказал в ответ слова ласковые и отправил назад посланного.
И обратились к нему близкие его и спросили, продолжать ли осаду укреплений городских, и ответил он, что нет повода снимать осады. И еще сказал, что ждет другого гонца его сердце, ибо приучен был Федот Сухой не верить слову человеческому.
И вышло по сердцу его и как сказал он.
И привели к нему Анфиску Гожевую, пришедшую из города мимо постов городских. И пропустили ее караульные постов тех, потому что знали ее за помешанную умом в городе том Макате. И рассказала она Федоту Сухому про смерть Еврея Гольца, и выслушал ее Федот Сухой и спросил после: "Для чего ж ты говорила нам все это - ведь там отец твой и братья твои и дом отца твоего?" И ответила Анфиска: "Не отец он мне боле - пусть огонь пожрет дом его". И велел Федот Сухой накормить ее и дать ей одежды, подобающие положению ее среди людей прочих.
И велел Федот Сухой подвезти бочки с нефтью, мазутом и другими горючими веществами. И сделали так, и разлили нефть вокруг города и подожгли ее отовсюду. И увидели жители стену огненную, окружившую их, и дымом заволокло небо, и стали они задыхаться от копоти. И исполнились ужаса сердца их, потому как втайне ждали они возмездия за содеянное ими. И бросились они на тех, кого считали виновниками несчастий своих, и истребили Гожевого, и близких его, и сыновей его, и всех, кто был с ними. И после стали метаться они, подобно кошке на крыше дома горящего, и, обезумев, убивали друг друга и поджигали дома друг друга и грабили имущество друг друга, и лишь немногие уцелели.
И был третий месяц, как разделилось войско перед Макатом, и случилось затмение солнца во втором часу пополудни, и стало темно, будто ночью, и кони ржали в испуге, и мычал скот, взятый в обоз. И смутились люди и говорили разное, и пропала решимость их и вера, и сомнения обуяли их.
И приступили к Фрунзе начальники астраханские, шедшие с ним: Федот Сухой и Архип Заяц, Матвей Плаха и Ефим Небогат, а также Евсей Калина - тот, что рыбник. И спросили они, как быть теперь и что сказать людям их для ободрения духа их, ибо иначе как идти дальше степью?
И взглянул Фрунзе на людей своих, и собрал их по полкам их, и сказал перед каждым полком о радости дела великого и что не важно, что станется с каждым из них ради этого дела, и о памяти на веки, что оставят они среди встреченных народов, - ибо счастье их в дороге их, а не в цели дороги их, и долг их также в дороге их, и удача их - пока не задумались они о конце дороги их, и будет так впредь, так же, как и было прежде того.
ЗАПИСКА ШЕРВУДА
<...> Про Петруху Крота тоже сказывали - вышло ему благоволение тот год, что другому мало не будет: стало быть, пошел раз к оврагу червей копать, да глядит - край земляной, видать, водой подмыло, и торчит оттуда - то ли щепа, то ли что. Ну, подходит - ногой ковырнул, значит, - да только занятно ему показалось: нагнулся. Глядит: Мать Христова, вроде как золото, не иначе. Ну, он, понятно, слюнку-то проглотил - и давай вокруг обшаривать - почитай, голыми руками. За то его, кстати сказать, после Кротом и прозвали. Ну, дело... набрал, понятно, все в узел, и - ноги, а у самого - аж дыхалка через раз... того... он ведь, Петруха-то, среди всех - из непутевых был прежде, отродясь больше одного целкового в руках не держал, а тут эдакое: и деньга тебе золотая, не наша - буквы не русские, и из посуды кое-что - посуда-то, впрочем, по себе не дельная: боле на церковную походит, чем на домовую, ан тоже, видать, золото: блестит на свету - прямо горит... Добро: не удержался, жене показал. Та, в свой черед, сперва в визг, а после - молчок, потому как по уму она перед Петрухой - как крыса перед мышью. Ну, понятно, сели гадать-рядить: что дальше делать с гостинчиком. А сказать-то - времена были неласковые: то так, то сяк - по правде-то, стоило бы взять да и перезаховать обратно: хоть бы и в свой огород. Ну, вроде сговорились так и сделать - ан нет: баба свое заладила - купи одно, купи другое... словом, зарыли в огороде все, опричь одной безделицы - блюдо литое, со зверями по краю: быки все да охотники на кониках низких, лохматых; с луками все больше да в шапках таких, вроде колпаков, и бородатые все... Ну, стало быть, поперся Петруха в слободу, там корчмарь у него был знакомый - ну да у кого корчмаря в знакомых не числится... Ну так вот - принес он, бедолажка, это свое блюдо корчмарю - тот крутил его, вертел, потом и говорит, что, мол, принеси-ка его еще назавтра, я, мол, о цене справлюсь: не мой, дескать, это товар, а купить не прочь - отчего бы не купить, коли в цене сойдемся... Ну, Петруха и вернулся до дому.
А корчмарь тот пугливый был, даром что корчмарь: прослышал он перед тем, что будто где-то люди Салават-мирзы царский обоз взяли, и втемяшилось ему, что блюдо это вроде из тех пожитков. Ну, он и свистнул исправнику - тот тут как тут: едва Крот обратно к Корчмарю пришел, как условились, - его и повязали, и в околоток. И ну спрашивать: дескать, откуда вещь, и кто передал, и нет ли там еще чего. Крот в испуг - словно как ледяной стал: сперва и хотел все рассказать - да не может: язык не слушается. А исправник характерный: ну, думает, не иначе как увечным прикидывается - нет, брат, не проведешь, мол: и не таких на чисту воду выводили!.. Ну, словом, дал он знак присным его - те только и ждали: схватили Крота и давай терзать его на дыбе - аж хруст стоит. И тут Крота как подменили - даром что был прежде, как воск: врешь, - говорит он себе, - ах ты так, сучье семя, - умру теперь, а ни слова не услышишь!.. И - в молчок.
Ну, притомились, понятно, исправниковы люди, пот утерли и думают - как оно дальше. Видят, что с Петрухой щей не сваришь - как бы и вовсе не окочурился - шуму тогда будет... Ну, покумекали и решили отпустить его под тайный пригляд. Так и сделали, один только корчмарь хмурился: боялся, что мстить будет Крот, хотя - отродясь среди наших такого не было, чтобы мстили. Вот вернулись каждый до дома своего, а корчмарю жена его и говорит: "Дурачина ты - дурья твоя башка: иди же к Петрухе этому и разузнай сам, что к чему, - блюдо то не воротишь, коли исправник его под сургучную печать заслал, а по всему чую - у недотепы еще что есть, ты уж как хочешь - а вынь из него, что да как: отдаст, видать, недорого..." Ну, корчмарь перед бабою своей - того... как водится, взял полуштоф да балычок, да платок цветастый - баба скрипела, скрипела - да все ж отдала до дела - и айда к Кроту. А сам все слова подбирает - как бы разговор затеять, что, мол, не серчай, кум, а чист я перед тобой, напротив даже - подсобить хочу: коли скинешь мне чего - так и амба: на нет и суда нет... Ну, словом, идет он и думает - а что мне спешить в самом деле, пойду-ка потише да погляжу за Кротом - может, он и выведет, где тайник у него, чем черт не шутит? Ну, а не выведет - сделаю, как жинка сказала, ничего не попишешь...
Ну, словом, пока думал - тут и Петрухин плетень. Затаился корчмарь, глядит: и в самом деле, Петруха в огороде вроде копает что. А темно уже - сумерки, ни черта не разобрать. Ну, корчмарь ближе подлез, как только мог, - и надо же тому случиться - с другого краю соглядатай от исправника хоронился; тоже, знать, интересуется Петрухиным огородом... Ну, корчмарь, как услышал в кустах шорох, - давай убираться: мало ли чего, дескать... Да, с испугу, веточкой хрустнул... Соглядай-то, он, поди, не дюже умен-то был, даром что при нагане: как хруст услыхал, думает: никак - башкирцы, и давай из нагана по кустам садить, благо человека не видать - он и храбрый... Ну что ж: подстрелил один другого, да не подранил, а вовсе лежит тот ничком, чего твой шмат сала. Платок цветастый рядом - по всему, из-за пазухи вывалился. Исправников-то человек как смекнул, что натворил, - сразу в тень и ноги; Петруха же стоит очумелый: что делать - не знает, что прежде делал, забыл, словом - крышка. Все ж разледенел кое-как и, понятно, - к бабе. А та тоже - не из храбрецких: стало быть, похватали они, что в карман лезло, да хлеба кусок, да блюдо - сестра родная тому, первому, золотое - и в бега.
Прочь от здешних мест. А куда бежать, к кому - про то сами не ведают. Ну, понятно, вскорости притомились, хлеб съели и думают: к кому бы прибиться. Пораскидывали - и видят: некуда боле, как к Салават-мирзе - про того в те времена народ разное врал - что твои сказки. Ну ладно: пошли они вдвоем по селениям, да всюду спрашивают про башкир. Осторожно так, чтобы становые да старосты не пронюхали...
Да как водится - из огня да в полымя: донесли людям Салават-мирзы, что, дескать, ищут их двое какие-то, нездешние; те и решили, что будто - засланы они от полиции, не без того. Решили, и ладно: скоры были на руку - послали людей в ту деревню, где Крот с женой на ночь остановились, похватали их, связали и назад: те спросонья и глазом моргнуть не успели. Бросили их в чулан как есть: даже обыскивать толком не обыскали - видят, оружия нет - и ладно; блюдо же золотое даже не нашли: по всему, сильно спать хотели, не иначе. Ну, с утра и начали допрашивать - по первости Крота, конечно, - а тому что сказать? Про что просят - не знает, про то, что знает, никак неохота: он и водит языком абы как, что твой колокол. Ну, видят башкиры: дело дохлое - давай тогда стращать его, под стать тому же исправнику - опять без толку. Словом, как дороженька ни вейся - мимо дыбы не пройти: стали башкиры его тогда угольком печным прижигать - Петруха-то не на шутку обиделся: и, как в первый раз, молчок. Красный, надулся весь - ан ни звука; ни от боли, ни по делу. Ну, видят мучители - пора уж водой отливать, бросили тогда Крота и давай к бабе его: ан та как заголосит, как заревет - что твой паровоз у разъезда, едва только до нее коснулись... Плюнули тогда башкиры и решили оставить опять до утра - утро, дескать, мудренее - ну и вернули горемыку обратно в чулан.
Ну, сидят те, глаз не смыкают - страшно им. А под окошком сторож скучает, зябнет: ходит взад-вперед да ругается по-своему. Крот видит: беда - невесть что утром будет; вот выглянул он в окошко одним глазом - окошко-то маленькое - и говорит так тихо: "Эй, человек, ты по нашему-то разумеешь?" "Якши", - тот отвечает. "Слушай, человек, зайди что покажу..." Тот насторожился: "Говори, чего у тебя..." А Крот ему в окошко блюдо-то и кажет. Уж на улице темно было - да и то нет-нет, какой лучик шальной упал - и заиграл. Все ж золото. А сторож тот - он смекнул, хоть и простой был. Да не вечно ж с Салават-мирзой ходить - такого у него в планах не было. Словом, отпер он чулан, зажег лучину: "Ну, покажи, что за цацка-от..." Петруха ему и толкует, что вот, дескать, вещь, немалых денег стоит, а нес ее до Салават-мирзы, показать, где много таких лежит - да теперь уж, понятно, и нету охоты боле... Тут уж сторож все и сам понял: "А что мне будет, - говорит, - коли я выпущу вас?" Петрухе того и надобно: "А вот это блюдце тогда твое, да место покажу заветное - мне одному, как видно, не по силам оно". Ну и сладили: когда утром хватились их - уж далеко были, не догнать.
Вот едут они путем обратным, от деревни к деревне, - по ночам больше, днями хоронятся; и подговаривает Петрухина баба Крота, чтоб тот убил башкира, - не век же с ним коротать. А тому страшно: башкир-то при оружии и спит чутко - муху не пропустит. А у бабы ответ - убей, и все тут. А чтобы сподручнее было - я, дескать, соблазню его в полюбовники. Крот все отговаривается: духу, мол, не хватит - да баба уже порешила: коли не убьешь - и взаправду спутаюсь. Вот раз расположились они в лесу на день, Крот отправился в село ближайшее, узнать, что да как, да разжиться кое-чем. Ну, возвращается он, тихо так подходит, кусты раздвинул, глядит, как там жена с башкиром - а те уж и впрямь: впору водой разливать. Тут уж Петруха себя не помнил - схватил, что под рукой, - и орлом на обидчика. И уходил его насмерть. Да и жене в запале досталось. Опомнился лишь, когда все кончилось, - сел на землю и заплакал. Потом щепой яму вырыл - благо, земля в лесу мягкая, - башкира туда свалили, а сверху блюдо то золотое. На жену так и не взглянул ни разу. С той поры и не видели их: говорили, что Крот потом объявился в Оренбурге, один, старый уже; потом опять исчез куда-то. А клад тот исправник открыл. При понятых и начальстве - так что если и огреб себе что-то - то не слишком. Сам же он недолго прожил после того: кончили его деповские невзначай - во время стачки дело было. Да никто и не вспомнил о нем. <...>
Из КНИГИ ЦАРИЦЫНА
"ЦАРИЦЫНСКОЕ ГАДАНИЕ"
1
Как во городе во Царицыне,
как над берегом да над крутым да Волги реки,
маялась цыганка - зазывала,
звенела монистом серебряным,
теребила шелковыми платьями.
Зазывала цыганка - голосила,
рядилась судьбу поведывать досужему,
все открыть, лишь только карты выпадут,
верные карты из колоды из старинной,
что досталась ей еще от самой бабки.
Окружил народ цыганку-гадальницу,
да немногие соглашались на гадание:
кому глаз цыганки не занравился -
больно боек тот глаз был да пристален,
кому плата за гаданье высока была,
иные же - боле от стеснения.
2
Ехал по-над рекою Фрунзе-командир,
с ним бойцы его на добрых конях,
с ним близкие его - все полковники,
тут же знамя его - золотой штандарт.
Едут они шагом - за плечами карабины казацкие,
по бокам - шашки серебряные,
чуть поодаль - музыка полковая,
в медные трубы дует - надрывается,
марши да песни играет воинственные...
Вдруг поднял Фрунзе голову и взглянул вокруг
и коня своего, Бурака, осадил неожиданно.
Тут же встали все - и полковники,
и бойцы, и знамя, и музыка:
замолчала музыка, будто и не было.
И спросил тогда Фрунзе бывших при нем,
черкесской нагайкой в сторону указывая:
"Что за люди собрались по-над берегом,
и почто взволнованы жители?"
И ответили ему про то немедленно,
рассказали про цыганское гадание
и что трусят местные жители
ход судьбы своей открыть перед соседями.
3
Усмехнулся Фрунзе, это услышавши,
вот подъехал он к цыганке и слезает с коня,
отдает коня своего отроку
и к гадалке со словами обращается:
"Погадай-ка мне, цыганка, как водится,
Погадай - не обижу я подарками:
будет тебе и шубка лисия
и платки дорогие, разноцветные".
Отвечает цыганка, в очи глядючи:
"Эк горазд ты гостинцами одаривать!
Что ж: гаданье - ремесло не хитрое,
не гадалка - карты все рассказывают,
только спросишь у них - как есть поведают,
про любовь, про дорогу, про несчастия
или про богатство неизмерное,
или про темницу за запорами.
Что ж спросить тебе, Фрунзе, что затребовать,
говори же - и карта тебе выпадет".
И сказал ей тогда Фрунзе, призадумавшись:
"Недосуг мне о случайном беспокоиться -
о здоровье, о девках да о золоте,
не военное то дело, а мещанское".
И сказал Фрунзе-вождь цыганке далее:
"Погадай нам, мила, на предприятие -
города какие нам выпадут
и какая в них каша заварится!"
Стасовала колоду цыганочка -
старое наследие бабкино, -
стасовала раз, затем проредила;
и метнула карты на шелкову шаль,
выпала она на город Астрахань:
мелкая все карта да бубновый марьяж
да семерка да дама червовая.
4
"Не сойти тебе с дороги побед, великий князь, -
говорила гадалка ровным голосом, -
будет Астрахань твой, и предместья его,
и дома его, и склады торговые.
Что ж до войска твоего быстроконного,
ждет его впереди стезя великая,
первопутная стезя, горше нет другой,
на крови да на соли замешанная".
[Здесь в действительности обрывается оригинальный текст. Имеющиеся в списке "А" дополнительные 148 стихов - суть позднейшие компиляции, подверстанные наспех исключительно с целью придания документу некоторого подобия жанровой законченности. - С.Ш.]
АПОКРИФ ШЕРВУДА
Вот слово Архипа Быстрого, сказанное перед людьми:
"И был я среди лучших вестовых войска этого, и посылаем был с донесениями, и всегда доставлял их в короткий срок - и за то прозвали меня Быстрым. Когда же восстали на Еврея Гольца в Макате, послал он меня к Фрунзе с вестью об этом и с упованием помощи. И выехал я из города того, Маката, и хоронился от людей, ибо иные дорого бы дали, чтобы остановить меня. И выехал я в степь, и едва отъехал от валов городских, как повстречался мне человек преклонных лет, идущий от города, как и я.
Шел он медленно, как подобает годам его, и помогал себе палкой. И когда поравнялся я с ним, обратился он ко мне, попросив помочь ему развести костер у дороги, чтобы мог он сварить похлебку обеда своего. И удивила меня дерзость его, и сказал я, что некогда мне, ибо спешу я по делу важному. И рассмеялся старик словам этим и сказал в ответ, что, напротив, это он спешит, я же, по слову его, празден и не обременен ничем. И рассердили меня слова эти, и крикнул я ему, со зла, и пришпорил коня моего. И рассмеялся старик мне в спину и сказал: "Езжай же, Гонец в Никуда, да будет легок твой путь!"
И вот вам, что стало со мной после: едва не отъехал я и трех часов пути от места того, как понял что еду по кругу, хоть и не было на дороге следов моих предо мной. И сколько ни ехал я вперед - вокруг было лишь знакомое мне. И увидел я впереди что-то, и когда подъехал ближе, разглядел старика, встреченного мной прежде. И увидев меня, крикнул он, смеясь, что ж не еду я по делам своим? И взмолился я к нему: "За что ж ты путаешь дорогу мою, старик? Ведь не по прихоти своей в дороге я, человек подневольный". И рассмеялся старик вновь и сказал: "Что ж, пусть будет путь твой прям и близка цель его". И поехал я дальше, и больше не замыкалась в круг дорога моя.
И проехал я не более двух часов от места того, как увидел по сторонам дороги людей множество, убитых в сражении, и спешился я, и стал ходить среди них, и смятением наполнилось сердце мое, ибо увидел я, что это те, к кому послан был я. И тогда вскочил я на коня вновь и пустился в обратный путь, ибо некуда мне было идти теперь, кроме как к пославшим меня. И когда близко уже был я от Маката, повстречались люди мне и спросил у них воды я для себя и для коня своего. И спросили они, куда еду я, и ответил им, что в Макат. И изумились они, и сказали мне, что третий день в огне Макат и что никто не вышел живым за укрепления городские.
И поехал я дальше, не зная что делать, и встретил я вновь старика давешнего: шел он дорогой своей, как в первый раз шел. И остановил я коня своего и, сняв с плеча карабин свой, выстрелил в старика три раза. И смеялся тот во весь голос, будто и не было ему ничего от пуль моих, - и обратился в дым, как от сучьев сухих костра, и не стало его.
ПРИЛОЖЕНИЕ
ЛЕГЕНДА О ЛУННОМ ЗАЙЦЕ
Гофур рос в доме Рустама, своего дяди, зажиточного в городе гончара. Родителей своих он лишился еще в младенчестве, сгубил их Злой Джинн, приходивший в город каждый год, чтобы похитить несколько мужчин и женщин себе на съедение. Все в городе боялись Джинна, и никто не мог сладить с ним.
Когда Гофур чуть подрос, Рустам стал учить его своему ремеслу, думая, что станет тот гончаром, как и сыновья Рустама. Когда же исполнилось ему шестнадцать, пришел Гофур к мирзе Селиму и стал проситься к нему в работники пахать его землю. Удивился тогда мирза Селим, ибо слыл человеком мудрым и не стыдился удивляться тому, что достойно удивления мудрого.
- Зачем наниматься тебе, безусый? Не лучше ли, вернувшись в дом, где вырос ты, учиться ремеслу отца твоих братьев?
- Правда в словах твоих, почтенный мирза, - отвечал ему Гофур. - Но мне нужно зарабатывать одну маленькую медную монетку каждый день, чтобы мог я скопить на коня доброго, на меч острый, на доспехи крепкие да на лук с верными стрелами. Чтобы смог я отомстить Злому Джинну за родителей моих, которых и не помню даже.
- Что ж: будь по твоему, безусый, - согласился Селим-мирза и подумал про себя, что как знать - может, и правду говорит этот юноша с глазами волчонка. И стал платить Гофуру одну малую медную монетку каждый день.
Стал пахать Гофур землю Селим-мирзы. Дали ему семь быков, и пахал он на семи быках. Так работал он четырнадцать лет и получал каждый день по малой медной монетке. Когда же увидел он, что достаточно у него теперь денег, - отвел он быков в стойло и отправился на улицу оружейников покупать себе коня доброго, меч острый, доспехи крепкие да лук с верными стрелами - и дивились оружейники в лавках решимости гончара, ставшего нукером, и сбавляли ему цену против обычного.
И дивились женщины красоте его, и любовались мужчины силой его и звали быть гостем домов их.
- Не время сейчас: не затем пахал я на семи быках четырнадцать лет, чтобы пить чай на дастархане вашем, - отвечал Гофур. - Кто может сказать наперед: не придет ли назавтра Злой Джинн за данью своей?
Он выехал из города и, свернув с дороги, которой ходили караванщики, направился в степь, не оглядываясь. Гнев закипал радостью в сердце его. Вот ехал он, и стемнело вокруг, и стих ветер, замолчала степь, уставшая за день. Остановил коня Гофур и взглянул по сторонам: где искать Злого Джинна? Куда ехать дальше? Тогда собрался он силами и крикнул, что было мочи:
- Эй, Джинн, вот настал час, когда есть охотник сразиться с тобой! Выходи же на бой, где ты?
В это же время Заяц, живший в степи, вышел из своей норы, чтобы полюбоваться Луной. В тот день было полнолуние, а Заяц больше всего на свете любил полную Луну. Он сел возле норы и принялся разглядывать ее и разговаривать с ней, как будто это была его Луна, а не всех, кто смотрит на нее в эту ночь.
- Здравствуй, Луна. Спасибо, что снова пришла ко мне! - сказал Заяц, радуясь, что Луна такая же красивая, как и месяц назад. - Я скучал без тебя, Луна. - И Заяц от радости подпрыгнул на всех четырех лапках.
Тем временем, Гофур тщетно ждал, что Злой Джинн ответит на его клич. Он остановил коня и пристально вглядывался в темноту, надеясь увидеть Джинна. Он впервые остался один в степи ночью и немного боялся. Вдруг Гофур услышал, как зашелестела трава, как будто кто-то прятался в ней.
"Вот он! Хочет напасть на меня, обратившись в змея", - подумал Гофур и, выхватив свой лук, пустил стрелу туда, откуда раздался шелест.
- Ой, какие колючие лучи у тебя сегодня, Луна! - вскрикнул Заяц, когда стрела попала в него. Он решил, что это Луна послала ему боль. - Разве я обидел тебя? Ведь мы всегда дружили с тобой? - Заяц заплакал и вдруг увидел перед собой Гофура с мечом в руке.
Гофур тоже увидел Зайца и понял, что ошибся, приняв его за Злого Джинна. Он бросил на землю меч и упал на колени: ему жаль было Зайца, любовавшегося Луной.
- Прости меня, Заяц, моя стрела предназначалась врагу моего города - Злому Джинну, убившему моих родителей. Я не хотел причинять тебе страданий.
Заяц уже почти приготовился к смерти и только плакал от того, что больше не сможет разговаривать с Луной, - он опустил голову и увидел, как кровь капает на его серебристую в лунном свете шубку. Тогда он сложил ладони лодочкой, и лодочка вскоре наполнилась кровью.
- Выпей это, если хочешь победить Злого Джинна, - сказал Заяц Гофуру.
Много времени прошло с тех пор. Гофур выследил Злого Джинна у развалин Кала-лы и долго бился с ним, и обратился Джинн в семерых змеев, и шестерых из них зарубил Гофур мечом, но седьмой стал одолевать его, и лишь вспомнил Гофур вкус крови Зайца, любовавшегося Луной, как почувствовал, что вновь прибывают силы, и бросился тогда на врага, хоть и сломал перед тем меч свой о камни. И задушил он седьмого змея руками.
За то восславили его жители города и поставили над дружиною городской, и во многих битвах храбро защищал Гофур от врага город. Когда же настала его последняя битва, и было врагов вокруг несметное множество, и воины его полегли почти все, а сам Гофур был ранен, и кровь текла из-под доспехов его двумя толстыми, в палец, ручейками, понял он, что славную смерть посылает ему Аллах. И просветлело его лицо, уже помраченное предсмертными страданиями. Тогда отступил он от сражавшихся и оперся спиной о стену крепости, чтобы умереть стоя, как подобает воину.
Кровь же его напитала желтые мальвы, что росли рядом, и стали мальвы красными, и растут красные мальвы в тех местах и поныне.
И взяли его ангелы и понесли душу его, чтобы предстала она перед Аллахом. И когда привели они его перед Тем, Кто Справедлив, увидел Гофур, что серебрятся одеяния ангелов, точно как в лунном свете шубка Зайца, когда-то убитого им по ошибке.
"Несчастный Заяц! Больше никогда не сможет он любоваться Луной!" - вспомнил Гофур, и заплакала душа его, и увидели это ангелы и рассказали Аллаху об этом. И призвал Аллах душу Гофура и сказал, чтобы просил он, чем наградить его, ибо среди возлюбленных детей он как мученик, погибший в бою с неверными.
И, услышав это, смутилась душа Гофура.
- Ничего мне не надо, о, Тот, Кто Не Ошибается, но смилуйся к другому, перед кем вина моя навсегда: некогда убил Зайца, любившего Луну.
И ответил Тот, Кто Отвечает Всегда:
- Хорошо, храбрый воин, что же сделать ему от меня? И что сделать тебе, ибо не вечно же стоять тебе перед судом моим?
И ответил Гофур, что задумал:
- Посели же его, о, Выполняющий Все, на Луне, и пусть греется он в ее свете... Что ж до меня - то когда-то был я работником, пахал на семи быках. Пусть бы пахал я и впредь неподалеку, чтобы видеть мне, как нежится Заяц в своей серебристой шубке.
И с тех пор, если случится кому в степи, сощурив глаза, взглянуть на полную Луну, то, коли глаз его цепок, - различит он на ней Пашущего на Семи Быках: мерно ступают быки, обмахиваются хвостами, будто от слепней... А коли хватит поболе цепкости глаза - различит он неподалеку и серебристого неподвижного Зайца, сидит он, словно слушает что-то, и лишь изредка довольно перебирает лапками.
3.01.93 - 24.01.95
P.S.
Автор еще молод и печатается впервые, хотя пишет довольно давно. Явно не ищет легких побед. Стиль, видите ли, мышление масс его интересует, - а что тут интересного: еще Белинский замечал, что русская, например, былина, бессмысленна и беспощадна; да хоть бы и не русская: везде Книга Царств неизбежно и вечно сбивается на историю Глупова, глубина коей растекается сетью жанров поуже, помельче, потеплей. Но и частушки все пропеты, фольклор окончен - до ближайшего великого переселения народов, - а наш автор в одиночку сооружает какие-то курганы - должно быть, видит смысл в этой тяжкой игре.
"Постскриптум", вып.8:
Следующий материал
|
