* * *
Ласточка-касаточка
кружит над младенцем,
темечка касается
двоехвостым тельцем.
Ласточка-затейница
кружит над кружалом,
вертит и не ленится
двоехвостым жалом.
Ласточка-печальница
кружит над погостом,
в синеве качается
тельцем жалохвостым.
Не завидуй страннице
ни дитём, ни в старости:
ей одно достанется,
нам всего по малости.
* * *
Скудость бедная изнанки.
Листья у тропы.
Стойкий стук небесной манки -
сыпчатой крупы.
Были яблони и груши -
что уж бередить!
Лучше сыпкий шорох слушать,
думать и бродить,
розу северного края -
все, что вне меня, -
на предзимье укрывая,
в сердце хороня,
где на самом дне таится -
глубже, под бедой! -
лунка козьего копытца
с майскою водой.
* * *
Холодает спокойно и резко.
Водворяется звонкая тишь.
Опускается звезд занавеска
над щипцами узорными крыш.
Утекают вечерние реки.
Уплывают во тьму облака.
Тяжелеют усталые веки.
Холодеет сухая рука.
И все чудится, кажется, мнится
до пронзительной боли в виске:
чей-то голос, парящий, как птица,
говорит на твоем языке.
МАЙ
Весь в сахарной пудре бутонов,
в сиянье и стрекоте спиц,
последнего снега потомок,
обласканный облаком птиц.
Он сотни разрозненных тварей
извлек из-под сонных коряг,
созвал и сосватал, и спарил,
скрестил, сочетал и сопряг.
Он вышел, он встал перед вами
с руками, воздетыми ввысь.
Над зверем с двумя головами
черемухи пальцы сплелись.
На них соловьи-постояльцы
обрушили пенистый вал,
но сцеплены крепкие пальцы,
которых никто не ломал.
А мы, улыбаясь натужно,
глаза отводя от любви,
бормочем: - Не больно-то нужно...
Ужо у меня, соловьи!..
И давим сердечную смуту,
глухие среди торжества,
и все повторяем кому-то
ненужные чьи-то слова.
ЧИТАТЕЛЬ
Почитатель кожи и сафьяна,
затонувший в шрифте дуралей,
жадно ловит в толще океана
тени птиц и тени кораблей.
И летит, мечтою увлеченный,
всё туда, на самый край земли,
где двойник простой и неученый
слышит птиц и видит корабли.
* * *
Поэт свой замысел хранит
среди печалей и обид
и впроголодь сквозь прозу
несет его, как розу.
Всегда спасенье под рукой:
он знает с точностью, какой
построит дом из спичек
и выпечет куличик.
Поэта замысел хранит,
среди обманов и обид,
среди огня и дыма
ведет его незримо.
Он говорит:
"Пускай война,
пускай холера и чума,
безденежье и цены -
не смеешь резать вены.
Хоть бейся лбом, хоть волком вой -
не суйся в петлю головой,
не пей цикуту на ночь,
терпи, Поэт Иваныч!"
Он кличет из небытия:
"А как же я? А как же я?!
Умру с тобой в разлуке!" -
твердит и тянет руки.
Вот так идут они вдвоем,
и каждый стал поводырем,
хоть суховей, хоть вьюга -
в ответе друг за друга.
Вот так, отчаявшись, Шекспир
не мог покинуть этот мир.
Сонет твердил ему: "Постой!"
Сонеты. Шестьдесят шестой.
* * *
Не соломинку
в чьем-то не слишком опрятном глазу,
не верблюда в игольном ушке,
а возьмем для затравки -
лучше в сильный мороз,
чтобы истовей выжать слезу, -
ветер с Марсова поля
и разные, скажем, Канавки.
С леденистой, зернистой,
пупырчатой корочкой их,
с их свинцовой примочкой
и марлевой синькой неплотной,
где сизарь семенит
на коралловых лапках своих
и лазурное зеркальце
селезень чистит залетный.
Точно за город вышли -
такая вдруг воля, что вынь
да положь свое сердце
и в мокрую пустынь подайся.
Вот обронит синица свое голубое "синь-синь",
и откликнется лес мелодической фразой китайца.
Что с того, что пустеют гнилые пролеты аллей
и вчерашний возлюбленный твой
направляется к гейшам, -
ничего не жалей,
никогда ничего не жалей,
ничего не жалей из того, что казалось важнейшим.
Даже детская ноша -
больному и та нелегка.
То, что знала вчера, оказалось сегодня - не знаю.
Оставляя внутри независимый свет ночника,
золотистая ночь, не спеша, оплывает по краю.
Предвесенняя синь,
предвечерний лазоревый путь,
молодые проталины света
под месяцем вьюжным.
Ничего не забудь, никогда ничего не забудь,
ничего не забудь из того, что казалось ненужным.
Вся империя наша - дурацкий кабацкий лубок.
Только то и всерьез,
что, в руке разминая окурок,
старый Брейгель глядит на подтаявший к марту каток -
типографскую россыпь
и оторопь черных фигурок.
Что с того, повторяй, что отчизна и век позади,
что с того, что сочтут и тебя
и причтут к поголовью.
Не такую, как думалось, жизнь до конца добреди,
а такую, как есть -
без надежды и веры,
с любовью.
ДВОРИК
Как тогда, гляди-ка - вправду, понарошку? -
в тополином лаке запыленной лени
торкается песня в раму и окошко,
и навек разбиты локти и колени.
В колыханье полдня - помнишь, как когда-то? -
тополей воздеты черные ладони,
переливы листьев, горлиц перекаты,
и покойник-голубь найден на балконе.
Хоронили.
Взглядом провожали стайку.
Улыбалась тетя: "Царствие Господне!"
Итальянский мальчик пел про чью-то майку,
и дрожали листья
так же, как сегодня.
"Постскриптум", вып.7:
Следующий материал
