ОДА КРИТИКЕ

Я написал пять стихов:
один зелёный,
другой – как булка круглого хлеба,
третий – построенный дом,
четвёртый – в форме кольца,
а пятый стих был
коротким, как вспышка молнии,
и когда я его написал,
в моём уме ещё долго гремели раскаты грома.

А потом мужчины
и женщины
приходили и щупали
эту простую материю,
обрывки, ветер, свечение, дерево, глину,
и из этих невзрачных вещей
возводили
стены, крыши и сны.
На строках моих стихов
сохло бельё на ветру.
Они питались моими словами,
держали их
у изголовья,
они жили со стихотворением,
как с лучом маяка на моём берегу.
И тотчас же
появился немой критик,
и другой, исполненный слов,
и ещё другие, слепые
и исполненные очей,
некоторые – элегантные,
словно гвоздики в красных штиблетах,
другие –
в похоронных костюмах,
одни – приверженцы
его величества короля,
другие
запутались в шевелюре Маркса
и дрыгали ножками в его бороде,
третьи были англичанами,
вылитыми англичанами,
и все они то и дело
бросались друг на друга
со своими зубами, кинжалами,
словарями и другим чёрным оружием;
они бряцали цитатами,
они набрасывались
на этих простых людей,
чтобы отнять у них мою поэзию,
которую те так любили:
они плели против неё интриги,
сворачивали её в рулоны,
втыкали в неё сотни булавок,
посыпали её прахом скелетов,
наводняли её чернилами,
оплёвывали её с умильной
кошачьей нежностью,
отправляли её завести часы,
защищали её и осуждали,
лишали её бензина,
посвящали ей сырые трактаты,
кипятили её с молоком,
прилаживали к ней свои побрякушки,
вычёркивали гласные,
уничтожали
согласные и целые слоги,
комкали её или запечатывали
в маленькие конверты,
и аккуратно прятали их
на свои чердаки, в свои склепы,
а потом
уходили один за другим,
одни – взбесившиеся до безумия,
потому что я не был для них
достаточно популярным,
другие – напоённые сладким презрением
к моей обычной нехватке темнот,
и когда они все
уходили,
тогда
опять
вместе с моей поэзией
возвращались к жизни
мужчины и женщины,
снова
разводили огонь,
возводили дома,
ели хлеб,
собирались у очага,
и в единой любви соединялись
молния и кольцо.
А теперь
простите меня, сеньоры,
за то, что я прервал свой рассказ,
за то, что я расквитался с вами
и ушёл навсегда,
чтобы жить
вместе с простыми людьми.

Из "Дивана Мирзы Галиба"

* * *

Мотылёк, сгоревший на пламени свечи, стал хранителем моей тайны.
И ещё – гуляки, что кричат о ней на каждом перекрёстке.

Ты говоришь, что зима выстудила твоё сердце, а весна всё ещё не пришла?
Приди же, подбрось хворост несбыточных желаний на костёр моего сердца!

Жизнь без любви не имеет смысла.
Но где взять силы, чтобы ещё раз сгореть дотла?

В день встречи ты узнаешь меня, увидев сквозь слёзы,
Как дрожит твоё отражение в моих глазах, полных слёз.

"Хороши тюльпаны весеннего сада", –
Вот о чём он подумал, замерзая среди вечных снегов.

* * *

Одной этой книги, одного её слова мне достаточно.
А какие слова нам к лицу, какие нет, пусть решает кто-то другой.

"Каждое слово – имя Бога", так сказал мудрец.
У твоего порога я от волнения позабыл, как тебя зовут.

Невысказанное слово – это осадок чистого вина созерцания.
Я ненароком пригубил его – и лишился слов.

* * *

Я наслушался второсортных истин, меня от них мутит.
Открой мне такую истину, от которой я сойду с ума.

* * *

Счастливы пылинки, пляшущие от дыхания твоих уст.
Счастлив тот, кто никогда тебя не видел.

Едва закатится солнце, я уже сижу в твоём погребке.
Музыканты ещё в пути, а я уже готов танцевать.

Небосвод – как чаша вина. Звездочётам не спится в такую ночь.
Семь подружек пляшут так, что любого сведут с ума.

Галиб написал ещё одну газель. Стал ли мир от этого лучше?
Кружись, танцуй, и ты узнаешь об этом сам.