Митин журнал. Вып. 57 (1999 г.). Редактор Дмитрий Волчек, секретарь Ольга Абрамович. С.26-35.

КНИГА J

Дэвиду Розенбергу

Установленная
на перекрестках совпадения

Декларация,
отпечатанная
вперемешку

Голос J, вкрадчивость J
в туманных языках, формах.

"Eion, притворщик,

но также конечное

лицом к лицу с бесконечным,

бесконечное, когда оно выворачивается, это та еще шутка".

(Если тексты - перевранные источники,
нарезанные ломтиками случая,
все же они - отправные точки.)

"Вздох" плюнул в "глину"

Эти слова ироничны

С иронией - нет творца,
нет читателя, всегда есть самоидентичность.

Сады сладко блудят один с другим -

Ирония замороченных зоопарков, ирония
стойла, потом рассыпанная, основы

Несоответствующие после несоответствующего рукопожатия.

Ирония одалживает достоинство недозволенному хлебу -

Ирония сужает зрачок в его скале
и ощущает "я думаю" посредством "я думаю" -

Ирония против роста Природы
Под иронией нет идеи, которой позволено развернуться
                Нет идей, но в иронии
Слушай, Паунд
Сила здесь не сложит в амбар прибыль от своего нажима.

У иронии есть резчик по атому, испачканный
                продуктом его труда.

Адамова красная глина, тот первый одинокий источник.

Их неверное прочтение "дерева"
показывает, что "дерево" уже перестало быть корнем
После чего их мертвая форма стала немедленно видимой;
                каждый врезал
свое тяжелое имя обратно в ствол.

Здесь свиток неопределенности,
                Яхве
говорящий, чей контекст отредактирован

"несколько ведер воды,
                        связанные сложным родом фигового листа".

Так сознание сохраняет поющим свой миметический каламбур
                        когда книги перевирают его

Внятно произносящие губы пораженного ангела, где бы он ни был

Дай мне выпить капли, падающие со стебля.





ГНОСТИЧЕСКОЕ БЛАГОСЛОВЕНИЕ IV

Строки в предчувствии

1.

Плоть там, где вторая жизнь воюет со своим терпеньем,
        нечувствительная, но все же чувствующая,
Как ликование показывает свою мощь,
        достигаемый без усилий пролог косы.
Многое, что чувствовалось, потеряно в пути,
Сгущено в выздоровлении, потеряно снова,
Сама природа пористости -
        помещать свое же внутреннее не на место,
        падать через свои же стороны.

Сырость, движущаяся тяжесть в окнах,
Переставляющая окна прежде моих глаз.
Отнятая от целого - откуда музыка?
        Ложноножки амебы синонимов.
Ухо, живущее в молчании тела,
        развивает точные пропорции слуха.

Это - открытие здесь второй жизни,
        открытие, что соединяет трещины мира
        не дольше препятствия.
Пространство меж двух времен дня
        через какие огни
поток воды, несущейся к пределу
антиподов, чью плоть должен взломать,
        не отпуская.
Как будто закончить этот туннель связанных вещей
        значит подслушать общество желаний,
само неистовство которых -
        язык искреннего отказа.

Мозг, вещь, не вещь.
        Не человек, но
разорванный, плачущий, колеблемый ветром
        над пределами речи,
единственный, как пробоина.
Пролив между моим зданием и следующим,
разрыв в человеческой архитектуре, пробоина наружу.
"Слушай, ___________!" :
тело - это усилие перед целью,
        собранность нервов, напрягшихся слушать.
Напряженное небо ночное: ученик одушевленного глаза:
        письмо, опускающееся в форме птицы.
Конверт за конвертом, в открытости слов.
Все адресовано кружению ощущений,
разум чувствует, что существует.

И все должно найти себя в утрате.

2.

Некрополи стоят на теле.
Те, кто остался, память предков
        ни проверить, ни вызывать не могут.

Бессонный мир кожи. Холодная скала ночи.
Время жизни, нажавшее на курок в мгновенном падении,
        сомнительное, несомненное,
опрокидывающееся в непроницаемость
вниз (вспоминая),
вниз (падая).

После - точка дня, исполненная темноты,
синяк в памяти, кровоточащий
        рыцарственными профанациями.
Нет ничего, кроме случайного, здесь.
И только Ничто долго слушает то, что осталось случайно.
"Внутри языка философии
лежит язык археологии".
Археологии возможного
раздуваются в музыку
        нового ликования.
Мнемозина среди ее журчаний.
Время жизни отражения, которое кто-то
        мог здесь оставить, потеряно.

Открой дверь. Открой дверь
в крипту. Ты увидишь, кто ты есть
        без своего тела.

3.

Открывающийся ко второй жизни здесь,
где солнце должно быть удержано
        в могущественном распространении.
Солнечный свет затопляет город, идет по ступеням,
проникает в оконные стекла и переулки.
Но это - черный свет противосолнца,
        и ничто здесь не видимо.

"Противосолнце":
это еще не освобождение.
Вначале все здесь могло быть воображенным снова,
        приведено обратным ходом
        от клетчатого каменного следа города
в слепящий свет противосолнца,
        от фантазии к ясности
приведено назад в слепящую жизнь противосолнца.
Состояние до своего воплощения.
Первоначальный дом прежде любого покрова
        светящейся эмульсии туманностей перед рожденьем
        проницаемой фигуры воображаемой реальности.
Свет, который кажется тьмой, но который - свет.
Тело как почва, сейчас расцветающая, человек, чернозем
        для размышленья и зренья без глаз.

Когда Вспышка, что должна быть, приходит,
вещество перестает что-то делать, но переводит дух -
и вторая жизнь становится первой.

Взгляд - одно, свет - другое.
И свет не нуждается во взгляде
с тех пор как ничто, стоящее в свете,
не может быть схвачено светом.

Мир требует объяснений, но сам необъясним.

4.

Мы - наше умирание - чтобы вслушиваться,
напрягающее лук-дугу-радугу в снах, как мы можем,
        восторгающиеся вершинами,
шприц, введенный в руку,
чтобы убедить нас: все
наши формы были только мясом.

Моя плоть - энергия фигуры,
        тоннель связанных вещей,
что умоляет идти дальше.
Каждое ее отверстие можно представить
        ящиком для гвоздей,
        их ушки как места для иголок.
Здесь, сейчас стих не внушает
        превращений,
напоминающих стрелу или песню
к трепещущему дневному свету,
из которого это взошло,
        но нисколько не вырастает,
египетские скульптуры, греческие скульптуры,
        отсутствующие конечности некоторых из них,
неспособные вызвать даже легчайшую дрожь
        в области чувствующего,
что только что трепетало.

В натиске новых разрушений
        неизмеримой тишины
это не может быть: это есть.
Яма и картина ямы.
И над этим - тело.
Здесь первый мир
        проглатывает второй.
Знание смертности
        уступает силе более,
чем фантазии света.
Только яростными икс-лучами наших расплат
        можно в возбуждении и страхе
раздробить руку,
что зачумляет нас.




ПЕЙЗАЖ

Гермес, разбросанный штормом, прекращает свой зов,
Лежит, переломанный, в наших тенях на дворе,
Как метеор, что разбивает

Незаметно укрытые одеялом голые холмы;
Мгла в воздушном луче
Легко прячет нового Гермеса.

Огненная тень, клочок дыма,
Что наполнил запахом воздух, словно горящие листы,
Увиденный, говоривший.

Флюоресцирующие паровые катки
Гудят на улицах, словно раскаты прибоя.

О ты, никогда не живший,

Более сущность, чем жизнь,
Более пыль, чем письма.

Оклик ужасный, священная задержка дыхания;
Еще тянущаяся в замещающих клетках.

Закупоренный ангел, умерший в бутылке,
Как оса

Как волк, воющий в тундре
Это рассеяние мелодий плоти,
Ждущих раму, чтобы стать цветными -
Блондинки-облака, собравшиеся, чтобы изменить форму -

Увиденный, говоривший,
Имена, плывущие во тьму, мокрая рама окна.




ПРИЛИВ

Островки недоумения только решали погрузиться в море.

Глубины этих географических перископов должны вытеснить
Сухую интуицию глаза.

Но это те самые пятнышки земли, которые мы выбрали, чтобы прильнуть к ним.
Бесплодные скалы облизаны волнами, и кажется
Потеряют бесплодие, если мы увидим эти волны как страсть.

Такая тайна огромнее, чем все, что мы можем надеяться
Разместить в мелочах наших обстоятельств:
Берег дает дорогу равнине, дающей дорогу
Горам, дающим дорогу равнине и робкому берегу.

Так страсть держит нас в наших селеньях, точно так же, как это
Намекает на свой источник в месте настолько жидком, словно стоишь
Вне всякого места, где ничего не держится, где
Все катится, ритуальное знание, к которому
Мы стремимся, мечущиеся в постелях данного языка.

Я хочу увидеть, откуда я пришел, но быть там, где я стою.

В следующем круге приходящего к осознанью
Мы можем уверять себя, что такой баланс возможен.
Вертящийся на простынях предчувствия,
Каждый вздох услышан, будто раздарен
Течению воздуха, подражанию настойчивости.

Подметенные ветром, очищенные волнами скалы,
Береговая линия, обстрелянная демонической силой
Океана, что окружает их, тайна
тех капель соли... и старик в желтом дождевике.

Ритуал познания укрепляет нас в определенном знании.
Изнутри течения крови перископы вытесняют
Интуиции радужных оболочек глаза, но это не знание,
Они - холодный пот, сыпь в идентичности,
предполагавшейся невозможной, но населенной больными облаками.
Старый человек в желтом дождевике выглядывает из дома.

Но потом он оборачивается к нам и пронзительно кричит, указывая дорогу.
Его следующие слова заглушены ударом грома.

Дольше ты ждешь реагирующего на эти знаки,
Тяжелее будет сдерживать неназываемый ливень
эмоций, когда океан не сможет дольше быть противостоящим.

Эти островки так малы, что ты можешь перепрыгнуть
С одного на другой, и только если поскользнешься,
Будут посолены твои штаны, и твои туфли
Облизаны мелкой рыбешкой и выполоты с берега.

Следующее восприятие ослеплено вспышкой молнии,
и после строка утоплена в ударе грома.
И позже приходит ветер, всегда ветер,
Бьющий в окна общей силой
Природы, которой ты еще никогда не позволял признавать твое бытие.

Твое тело - повод к тому же самому.

Шторм - распространение моря.
Море - распространение материнства.

Это создается в напряжении, но не
Высшая точка: это сознание
Напряжения, что превосходит высшую точку.

Ярость шторма - пробел препятствия,
Где мы чертим фигуры, которые, как мы думаем,
Гарантируют наибольший ущерб рушащимся волнам,
Словно создавая хрупкий плацдарм на их краю.

Море - это недоумение слов и фигур,
Что посягают на наш наиболее полный миг
Пустоты, и настаивают, что мы заполняем ее
И заполняемы, создаем и создаваемы,
Пока островок кажется центром кружения многолюдного.

Только равновесие недалеко от берега-будущего - распространение.




ФОРМА

Непосредственность разума,
хаос, выстроенный из камней;
фойе удивляющего сверкания.

И лимузин, оттягивающий от фамильярности.

Я принадлежал этому далекому парапету
        и был его частью,
частью клетки огня на приборной доске лимузина.

Мгновение, движение,
нервы, не останавливающие риск,

чтобы привести в порядок хаос,
уже покидая удивление, что сверкает.




"Митин журнал", вып.57:                      
Следующий материал