МЫСЛИТЕЛЬ
I
Уродональ Карье внезапно открыл для себя существование Бога в день своего одиннадцатилетия; не иначе как само Провидение пробудило в мальчике мыслительный дар. Если учесть, что до этого он проявлял себя везде и во всем круглым идиотом, трудно поверить, что Господь Бог не участвовал в этом мгновенном озарении.
Лицемерные по определению жители Успинель-на-Боку будут, конечно же, мне возражать; они напомнят о том, как накануне маленький Уродональ упал и ударился головой; не забудут и о девяти пинках, великодушно отпущенных ему в денрожденное утро его добряком-дядей, который был застигнут врасплох в тот момент, когда проверял, действительно ли служанка меняет нижнее белье раз в три недели, как того требовал отец. Да и вообще, весь этот городишко просто нафарширован атеистами; школьный учитель своими преступными речами потакает их греху, а кюре напивается каждую субботу, что отнюдь не прибавляет веса святому слову.
Впрочем, если к этому не привыкнешь, то мыслителем не станешь без того чтобы не чувствовать постоянного искушения возложить ответственность на какую-нибудь Высшую Силу, а в данном случае благодарить за это Господа Бога.
Все произошло очень просто. Во время подготовительных занятий перед причастием господин Кюре, по случайности трезвый, задал вопрос: "В чем причина грехопадения Адама и Евы?"
Никто не мог ответить, так как в деревне занятие любовью уже давно грехом не считается. Уродональ поднял руку.
- Ты знаешь? - спросил кюре.
- Да, господин кюре, - ответил Уродональ, - это ошибка Бытия.
Кюре почувствовал, как рядом пролетел Святой Дух, и немедленно застегнул воротник, опасаясь сквозняков. Он распустил ребятишек, сел на скамью и предался размышлениям.
Спустя три месяца, так и не выходя из глубокой задумчивости, он покинул городишко и стал отшельником. Все это время он не переставал повторять: "Сказанное им заводит далеко".
II
Отныне репутация Уродоналя как мыслителя прочно установилась во всем Успинеле. Следили за его самыми незначительными высказываниями; следует признать, что Дух долгое время никак не проявлялся. Но вот однажды учитель физики, опрашивая учеников по теме "Электрическое напряжение", спросил: "Что означает отклонение стрелки гальванометра?"
- То, что идет ток, - ответил Уродональ.
Но это было еще не все. Он тут же добавил: "То, что идет ток или гальванометр сломан... Вне всякого сомнения найдете мышь внутри".
С этого момента подрастающему Уродоналю начали платить стипендию. Ему минуло четырнадцать лет, он заканчивал школу, так больше и не высказывая никаких новых мыслей, но было уже понятно, на что он способен.
На одном из последних уроков философии он покрыл себя немеркнущей славой.
- Я прочту вам одно изречение Эпиктета, - сказал учитель.
И прочел: "Если хочешь продвинуться в познании мудрости, не бойся показаться в житейском смысле глупым и бестолковым".
- И наоборот... - тихонько промолвил Уродональ.
Учитель склонился перед ним.
- Мое дорогое дитя, - сказал он, - я уже больше ничему не смогу Вас научить.
Уродональ встал и вышел из класса, оставив дверь приоткрытой. Учитель по-дружески напомнил ему: "Уродональ... не забывайте... Дверь должна быть открыта или закрыта..."
- Дверь, - подхватил Уродональ, - должна быть открыта, закрыта иль снята с петель, коль время пришло замок починять.
После этой фразы юноша удалился. Покорять столицу он отправился на парижском поезде.
III
В Париже Уродональ прежде всего подумал о том, что запах на станции метро Монмартр напоминает аромат деревенской уборной, но предпочел оставить подобное замечание при себе. Вряд ли оно могло заинтересовать парижан. Затем он задумался о своем трудоустройстве.
Юноша долго размышлял, стараясь определить род деятельности, которой ему хотелось бы себя посвятить. И так как в Успинеле Уродональ исполнял партию раздвижного рожка в муниципальной фанфаре, то и в столице он решил попробовать себя на музыкальном поприще.
Однако этому следовало обязательно подыскать какое-нибудь обоснование: с присущей ему гениальностью Уродональ нашел его очень быстро.
- Музыка, - сказал он себе, - смягчает нравы. Однако каждому порядочному человеку необходимо придерживаться твердых нравственных принципов; значит быть музыкантом - безнравственно. Но жители этого Вавилона не имеют ни малейшего понятия о нравственности; следовательно музыка не представляет для них никакой опасности.
Мы видим, что годы учения развили в Уродонале восприятие до такой степени критическое, что его можно смело расценить как болезненное. Но ведь речь идет не об обычном человеке; прочность уродоналевского организма позволяла выдерживать такой мощный интеллект.
Так как музыка оставляла Уродоналю много свободного времени, он решил поискать свое призвание и в литературе.
Несколько неудачных эссе, никоим образом не истощивших силу его гения, навеяли следующую эпиграмму.
- Успех, - поверил он своим друзьям, - зависит от большей или меньшей способности автора показаться читателю идиотом.
Настолько же продуктивным Уродональ был и в личной жизни.
- Сказать: "Ты меня больше не любишь", - объяснял он своей ревнивой подружке Маринуй, - это значит сказать: "Я больше не верю, что ты меня любишь". А как ты можешь вообще быть в этом уверена?
Маринуй столбенела.
Впрочем, индивидуум уродоналевского размаха не мог довольствоваться посредственным существованием, влачимым между рожком и Маринуй.
- Жить в опасности..., - повторял он иногда и молнии сверкали в его непокорном взгляде.
И вот однажды Маринуй нашла его мертвым в постели. Незадолго до этого он вступил в преступную связь с одним молодым правонарушителем самых распутных нравов, который сбежал из тюрьмы, где отбывал трехмесячное заключение за убийство двенадцати человек.
В самом Уродонале не было ничего порочного. Объяснение его печальной кончины нашли в неизданном сборнике его изречений, одно из которых - и единственное - красовалось на первой странице.
"Что может быть опаснее, чем нарываться на свою собственную смерть?" - было написано рукой Уродоналя.
А ведь так оно и есть.
ЛЮБОВЬ СЛЕПА
I
Пятого августа в восемь часов город начал погружаться в туман. Он был необычно мутным, казался окрашенным в густой голубой цвет и совсем не затруднял дыхания. Он выпадал параллельными слоями: сначала, пенисто стелясь по земле, поднялся на сантиметров двадцать, скрыв от прохожих их собственные ноги. Женщина из дома # 22 по улице Сент-Бракмар никак не могла найти ключ, упавший перед входной дверью. Шесть человек, включая грудного ребенка, пришли ей на помощь - в это время осело второе покрывало: нашли ключ, но потеряли дитя, которое уползло под прикрытием шлейфа. Ему не терпелось увильнуть от рожка и познать скромные удовольствия взрослой жизни. Одна тысяча триста шестьдесят два ключа и четырнадцать собак затерялись таким образом в первое утро. Забросив бесполезные отныне поплавки, рыбаки посходили с ума и отправились на охоту.
Туман плотно забивал улицы в ложбинах и нижней части склона; длинными полосами заволакивал водосточные и вентиляционные трубы; завоевывал переходы метро, которое перестало функционировать после того, как молочный поток поднялся до уровня красного сигнала светофора; тем временем опустилась третья завеса и наверху теперь приходилось брести уже по колено в белой пелене.
Жители верхних кварталов, считая себя более везучими, высмеивали тех, кто жил у самой реки, но спустя неделю мир и согласие восторжествовали; с этого момента все могли одинаково биться о мебель в своих квартирах, поскольку туманом заволокло крыши самых высоких зданий. Дольше всех держалась макушка колокольни, но очередная волна мутного прилива затопила и ее.
II
Орвер Лятюиль проснулся тринадцатого августа. Проспал он часов триста, не меньше; отходил от крутой пьянки медленно и сначала подумал, что ослеп - знать, накануне потреблял что-то ядреное! Было темно, но темнота казалась какой-то непривычной; такое ощущение, будто электрический свет изо всех сил бьет по опущенным векам. Неуверенной рукой он нащупал ручку радиоприемника. Радио работало, но последние известия до недоочнувшегося Орвера доходили с трудом.
Не обращая внимания на щебечущие комментарии диктора, Орвер Лятюиль задумался, поковырял пупок и, понюхав палец, решил, что было бы неплохо помыться. Но практичность тумана, погружающего все сущее в беспросветный мрак - ну совсем как плащ - Ноя, нищета - нищих, парус Танит - Саламбо или скрипка, в которую засунули кошку, убедили его в ненадобности душа. К тому же этот туман источал нежнейший аромат чахоточных абрикосов, что должно было убивать все человеческие запахи. Слышимость даже улучшилась и звуки, окутанные этой туманной ватой, приобретали забавный резонанс, звонкий, но бесцветный, подобно лирическому сопрано, чьей обладательнице заменили протезом из кованого серебра небо, пробитое при неудачном падении на рукоятку плуга.
Прежде всего Орвер выбросил из головы все возникающие вопросы; он решил вести себя так, как будто ничего не произошло. В результате без труда оделся, поскольку одежда находилась на своем привычном месте: что-то на стульях, что-то под кроватью, носки в ботинках, один ботинок в вазе, другой под ночным горшком.
- Господи, - сказал он себе, - ну и странная же штука, этот туман.
Это не очень оригинальное замечание избавило его от распевания дифирамбов и примитивного энтузиазма с одной стороны, печали и черной меланхолии с другой, переведя феномен в категорию просто констатируемых фактов. Он привыкал к необычной ситуации, осваивался и вскоре осмелел до такой степени, что даже надумал провести ряд психологических опытов.
- Спущусь-ка я к хозяйке с расстегнутой ширинкой, - произнес он вслух. - Посмотрим, действительно ли это из-за тумана или у меня что-то с глазами.
Дело в том, что присущее французу картезианство ставит под сомнение существование густого тумана, как такового, даже если густоты хватает на закупорку его французского зрения; что бы по радио ни говорили, его французское мнение не изменится и в чудеса он верить не будет. У них там на радио одни придурки.
- Я его выну и спущусь прямо так, - решил Орвер.
Он его вынул и начал спускаться прямо так. Первый раз в жизни он обратил внимание на трещание первой ступеньки, хрущание второй, шуршание четвертой, шумшание седьмой, шлептание десятой, шкрептание четырнадцатой, штрекотание семнадцатой, скржтание двадцать второй и зззузжание медных перил, слетевших с последней опоры.
Кто-то поднимался по лестнице, держась за стену.
- Кто это? - спросил Орвер, останавливаясь.
- Лерон! - ответил голос его соседа по лестничной площадке. - Здравствуйте, - сказал Орвер. - Это Лятюиль.
Он протянул руку, сжал что-то твердое и в полном недоумении тут же отпустил. Лерон смущенно хихикнул...
- Прошу пардону, - сказал он, - но ведь все равно ничего не видно, да еще этот раскаленный туманище...
- Да, конечно, - поддакнул Орвер.
Подумав о своей расстегнутой ширинке, он даже почувствовал себя оскорбленным; оказывается Лерону пришла в голову та же идея, что и ему.
- Ну что ж, до свидания, - произнес Лерон.
- До свидания, - ответил Орвер, тайком ослабляя ремень на три деления.
Он снял приспущенные штаны и запустил ими в лестничный пролет. То, что туман знойно парит, как лихорадка куропатку - это факт, и если Лерон разгуливает со своим добром наружу, не может же Орвер оставаться одетым! Все или ничего.
Улетел пиджак и рубашка. Остались одни ботинки.
Он спустился и тихонько постучался в окошко к консьержке.
- Войдите, - донесся голос ключницы.
- Для меня нет корреспонденции? - спросил Орвер.
- О! Господин Лятюиль! - прыснула толстуха, - все шуточки... Выспались наконец?...Я не хотела вас беспокоить... но вы бы видели этот туман в первые дни! Все бегали как ненормальные. А теперь... ничего, привыкаем...
По резкому запаху духов, пробившему молочный барьер, он понял, что она приближается.
- Единственное, готовить не очень удобно, - поделилась она. - Но это даже забавно, такой туман... он, можно сказать, насыщает; на аппетит я, знаете ли, никогда не жаловалась... ну, так вот, за три дня - стакан воды, кусочек хлеба и мне больше ничего не надо.
- Вы так можете похудеть, - заметил Орвер.
- Ах! Ах! - подавляя свой смешок, раскудахталась она, как с орехами мешок, спущенный с седьмого этажа.
- Пощупайте, господин Орвер, я никогда не была в такой форме. Даже мои животики приподнялись... Пощупайте...
- Но... э-э..., - пробормотал Орвер.
- Пощупайте же, я вам говорю!
Она наугад схватила его руку и притянула ее к одному из вышеупомянутых животиков.
- Поразительно! - высказался Орвер.
- А ведь мне сорок два года, - продолжала консьержка. - Ну как? Теперь этого и не скажешь! Такие как я - немного крупные - в каком-то смысле даже выигрывают...
- Но, черт возьми! - воскликнул ошарашенный Орвер. - Вы же совсем голая!
- А сами-то? - возразила она.
"Да, уж, - подумал Орвер, - вот и соригинальничал."
- По радио сказали, - добавила консьержка, - что это возъебуждающий ахерозоль.
Консьержка придвинулась к нему и учащенно задышала. Орвер - Ох! - охнул Орвер; ему даже показалось, что этот чертов туман еще и омолаживает.
- Послушайте, госпожа Панюш, - взмолился он, - нельзя же так, по-скотски. Даже если этот туман действительно возбуждающий, надо все же держаться от греха подальше, - добавил он отодвигаясь.
Госпожа Панюш застонала, выдохнула резко, как отрубила и безошибочно возложила руки прямо на.
- Мне все равно, - с достоинством произнес Орвер. - Сами разбирайтесь, я - пас.
- Да, уж, - прошептала консьержка, нисколько не смущаясь, - вот, например, господин Лерон оказался намного любезнее вас. С вами приходится все делать самой.
- Видите ли, - начал оправдываться Орвер, - я только сегодня проснулся. Я еще не привык.
- А я вам сейчас все разъясню, - сказала хозяйка.
После чего произошли события, которые лучше скрыть, как скрыты бедняки под плащом, нищета Ноя, Саламбо и парус Танит внутри скрипки.
От консьержки Орвер выскочил, ликуя. На улице он прислушался - вот чего не хватало, так это шума машин. Зато повсюду распевались песни. Отовсюду раздавался смех.
Немного оглушенный, он вышел на проезжую часть. Слух еще не привык к звуковому диапазону, покрывающему такие большие расстояния; он в нем терялся.
Орвер поймал себя на том, что размышляет вслух.
- Господи, - произнес он. - Возбуждающий туман!
Как мы видим, размышления на эту тему не отличались большим разнообразием. Но поставьте себя на место человека, который спит одиннадцать дней подряд, просыпается во тьме кромешной в момент общего непристойного отравления и констатирует превращение своей жирной сотрясающейся консьержки в Валькирию с высокой, упругой грудью, в эдакую Цирцею, жаждущую моря непредсказуемых удовольствий.
- Замечательно, - изрек Орвер, уточняя свою мысль.
Только сейчас он понял, что по-прежнему стоит посреди улицы. Испугавшись, отошел к стене, прошел метров сто и остановился напротив булочной. Санитарно-гигиенические нормы рекомендовали принимать пищу после значительной физической нагрузки и он решил купить какую-нибудь плюшку.
Внутри булочной было очень шумно.
Орвер считал себя человеком без предрассудков, но когда он понял, что именно требовала булочница от каждого клиента, а булочник от каждой клиентки, у него на голове волосы встали дыбом.
- Если я отпускаю вам товар весом в два фунта, - доказывала булочница, - то я вправе требовать от вас и соответствующий формат, черт побери!
- Но, сударыня, - возражал тонкий старческий голосок, по которому Орвер идентифицировал господина Кюрпипа, пожилого органиста, жившего в самом конце набережной, - но, сударыня...
- А еще играете на органе с трубами! - упрекнула булочница.
Господин Кюрпип возмутился.
- Вот я вам свой орган и пришлю, - вспылил он, бросился к выходу и врезался в стоящего у дверей Орвера. Удар был такой силы, что бедняга еще долго не мог перевести дух.
- Следующий! - взвизгнула булочница.
- Одну булку, пожалуйста, - выдавил из себя Орвер, потирая живот.
- Одна булка на четыре фунта для господина Лятюиля! - выкрикнула булочница.
- Нет! Нет! - простонал Орвер, - маленькую булочку!
- Хам! - рявкнула булочница и добавила, обращаясь к мужу: "Эй, Люсьен, займись-ка сеньором, чтоб впредь неповадно было."
Волосы на голове у Орвера зашевелились. Он рванул изо всех сил - прямо в витрину. Та не поддалась.
Он добежал до двери и выскочил на улицу. Оргия в булочной продолжалась. Детей обслуживал ученик пекаря.
- Ничего себе, - бурчал Орвер, стоя на тротуаре. - А если я предпочитаю выбирать сам? Нет, но булочница-то какова? С ее-то рожей...
Вдруг он вспомнил о кондитерской за мостом. Продавщице - семнадцать лет, губки бантиком, передничек с узорчиком... может сейчас на ней кроме этого передничка ничего и нет...
Орвер быстро зашагал по направлению к кондитерской. Три раза он спотыкался и падал на спутавшиеся тела. Позы партнеров его даже не интересовали. Лишь при последнем столкновении он отметил, что их было пятеро.
- Рим, - прошептал он. - Quo Vadis! Fabiola! et cum spirito tuo! Оргия! О!
Он потирал себе лоб; воспоминание о витрине распухло до размера голубиного яйца, причем добротно высиженного. Он все ускорял шаг - интимный дружок, натянув поводок, тащил его за собой, требуя поскорее спустить.
Он решил, что цель близка и, ориентируясь наощупь, пошел вдоль фасадов. По фанерному кружку с шурупом, который поддерживал одно из треснутых зеркал, он определил витрину антиквара. Через два дома - кондитерская.
Со всего хода он налетел на неподвижное тело, обращенное к нему спиной. Он вскрикнул.
- Не толкайтесь, - произнес грубый голос, - и уберите-ка это от моей задницы подальше. А то так можно и в морду получить...
- Но...гм... да что вы, в самом деле? - смутился Орвер.
Он попытался обойти мужчину слева и опять с кем-то столкнулся.
- Ну что еще? - отозвался другой мужской голос.
- В очередь, как все.
Раздался громкий хохот.
- Что?! - оторопел Орвер.
- А то, - подтвердил третий голос, - вы, конечно же, пришли к Нелли.
- Да, - промямлил Орвер.
- Тогда вставайте в очередь, - сказал мужчина. - Шестидесятым будете.
Орвер ничего не ответил. Он чувствовал себя глубоко несчастным.
Он ушел, даже не узнав, был ли на ней узорчатый передничек.
На первом же перекрестке он свернул налево. Ему навстречу шла женщина.
Они оба упали, потом сели на землю.
- Извиняюсь, - сказал Орвер.
- Нет, это я виновата, - возразила женщина. - Вы же держались правой стороны.
- Могу ли я вам помочь подняться? - предложил Орвер. - Вы ведь одна?
- А вы? - спросила она. - Вы не наброситесь на меня впятером или вшестером?
- Вы действительно женщина? - уточнил Орвер.
- Посмотрите сами, - сказала она.
Стоя на коленях, они придвинулись друг к другу и ее длинные шелковистые волосы коснулись щеки Орвера.
- Где бы найти место поспокойнее? - задумался он.
- Посреди улицы, - ответила женщина.
Туда они и переместились, ориентируясь по краю тротуара.
- Я хочу вас, - сказал Орвер.
- А я вас, - сказала женщина. - Меня зовут...
- Мне все равно, - перебил ее Орвер. - Меня интересует только то, что смогут познать мои руки и тело.
- Познавайте, - произнесла женщина.
- Разумеется, - отметил Орвер, на вас ничего нет.
- На вас тоже, - сказала она.
Он лег рядом с ней.
- Нам некуда торопиться, - заметила она. - Начинайте с ног и поднимайтесь вверх.
Орвер был поражен. О чем сразу же и заявил.
- Только так вы сможете себе все представить, - пояснила женщина. - Как вы сами сказали, в нашем распоряжении имеется лишь одно средство познания - осязание. Не забывайте, что теперь ваш взгляд уже не сможет меня повергнуть в смущение. С вашей монополией на эротику вы сели в лужу. Будем же проще и честнее.
- Складно у вас получается, - удивился Орвер.
- Я читаю "Les Temps Modernes", - сказала женщина. - Давайте же, займитесь поскорее моим сексуальным воспитанием.
Что и проделал Орвер много раз и разными способами.
К чему у нее было явное расположение и несомненные способности. А границы возможного раздвигаются, когда не боишься, что загорится свет. И потом, это не изнашивается, не правда ли? Теоретические пояснения, данные Орвером относительно двух-трех небезынтересных приемов, в соединении с их многократным практическим применением придали партнерским отношениям доверительный характер.
Это и было не что иное, как простая и приятная жизнь, пестующая людей по образу и подобию бога Пана.
III
Между тем по радио сообщили, что ученые отмечают постепенную нейтрализацию феномена и уровень тумана опускается с каждым днем.
Созвали общее собрание, так как опасность представлялась серьезной. Но выход был найден быстро, ибо человеческая изобретательность многогранна. Когда туман рассеялся, что зарегистрировали специальные детекторные приборы, счастливая жизнь могла продолжаться, поскольку все выкололи себе глаза.
СОЗЕРЦАТЕЛЬ
I
В тот год приезжие словно избегали Вальез, предпочитая более посещаемые туристические базы. Снег на узкой дороге, являющейся единственным путем сообщения с деревней, оставался девственным, а ставни, казалось, приросли к окнам "гостиницы", если можно наградить этим словом крохотное красное деревянное шале, возвышающееся над Со-де-Эльф.
Зимой Вальез была погружена в летаргический сон. Так и не удалось превратить это пустынное место в модный туристический центр: туда не тянуло. Несколько рекламных щитов - все, что осталось от этих тщеславных попыток, - какое-то время еще портили суровый и великолепный вид высокогорного плато "Три Сестры", но постоянные атаки резких ветров и коварных дождей, расслаивающие в конце концов даже намертво спаянные скалы, сделали свое дело: щиты заросли мхом и как нельзя лучше вписались в дикие декорации пейзажа. Наверное, самых закаленных туристов отпугивала высота; остальным же не предлагались ни удобство подъемника, ни комфорт канатной дороги, ни роскошь отелей, задуманных для гарантированного облегчения кошельков. Даже сама деревушка Вальез перетянула свои редкие домишки на другой, обжитой склон горы, километрах в шести от шале, так что останавливающиеся в нем путешественники могли чувствовать себя заброшенными на край света, на незнакомую планету и с изумлением констатировать, что ее обитатель - хозяин гостиницы - был способен говорить на их языке. Говорить... если это можно назвать разговором... поскольку этот молчаливый человек с лицом, огрубевшим от долгих снежных походов, за день не произносил и трех слов. Впрочем, его гостеприимство было настолько сдержанным, сервис настолько ненавязчивым, а энтузиазм настолько незаметным для каждого, кто пытался здесь остановиться, что безлюдность и спокойствие места легко объяснялись: только настоящие фанатики могли не обращать внимания на такой прохладный прием. Зато головокружительные склоны, как будто специально рассчитанные для большой скорости, и ослепительной белизны снег полностью оправдывали упорство и храбрость редких авантюристов, которых заносило так далеко от популярных маршрутов.
Жан заметил гостиницу с вершины крутого склона, на который он только что забрался. Дышалось с трудом, а причин для этого было несколько: лыжный подъем, тяжелый чемодан, значительная высота. В остальном надежды оправдывались: вид - уникальнейший, одиночество - полнейшее, сухой ветер - свистящий кнут палача - злобствовал, а солнце радостно растекалось во все стороны. Он остановился, вытер со лба пот. Несмотря на ветер, его торс был гол, и кожа бронзовела под жаркими лучами ослепительного шара. Он ускорил шаг, цель была уже видна. Ботинки глубоко проваливались в снег, украшая его кружевными узорами каучуковых подошв. В глубине следов тень была светло-голубой, бледно-водянистой. Его охватил искрящийся восторг, восторг, который испытываешь, соприкасаясь с чем-то абсолютно чистым, восторг от всей этой белизны, от этого неба, лазурнее, чем небо Средиземноморья, от этих елей, густо обсыпанных сахарными блестками, и от красного деревянного домика, наверняка теплого и удобного, с большим камином из белого камня, где дрова должны гореть без дыма, а сильное пламя - быть непременно оранжевого цвета.
В нескольких метрах от гостиницы Жан остановился, развязал рукава широкого свитера, закрученного на пояснице, и надел его. Он прислонил лыжи к стене, поставил рядом чемодан и в три приема преодолел деревянную лестницу, которая вела на балюстраду метровой высоты, опоясывающую все здание.
Поднял железную щеколду и без стука вошел.
В шале было темно. Довольно маленькие окна - чтобы холод не пробирался - пропускали в комнату слабый свет, которому, впрочем, хватало этой слабости, чтобы отодрать несколько сверкающих бликов от висящей на стене медной посуды. Постепенно он освоился в этом полумраке, но каждый раз, когда его взгляд обращался наружу, приходилось щуриться от ослепительного солнечного неистовства на серебристой снежной скатерти, и было чертовски трудно вновь привыкать к немного загадочному спокойствию гостиницы.
Внутри царило приятное тепло; коварное оцепенение овладевало вами, приглашало вытянуться в одном из этих больших кресел из трескучей ивы, взять одну из тех книг, что украшали полки, занимающие половину стены, и задремать под скрип красной лакированной сосны, которой была отделана вся комната, включая низкий потолок с массивными балками. Жан расслабился, подчиняясь томной атмосфере этой обстановки.
Сверху раздался топот, звучное скатывание по лестнице, смех - три девушки в лыжных костюмах вихрем пронеслись мимо него, так быстро, что он едва успел их рассмотреть. Под капюшонами черных курток их глаза блестели одинаковым здоровым блеском. Кожа, отполированная солнечными лучами, так и вызывала желание впиться в нее зубами. Все три, в черных облегающих рейтузах и куртках, казались гибкими и сильными, как молодые дикие кошки. Дверь отворилась и моментально закрылась, девушки исчезли, а в глазах ослепленного Жана еще долго искрился залитый солнцем снег.
Встрепенувшись, Жан повернулся и подошел к лестнице. Ни звука, лишь где-то на плите булькала вода.
- Есть кто-нибудь?
Отражаясь от стен, его голос одиноко прозвенел в пустой комнате. Кто-нибудь так и не ответил. Не удивляясь, он повторил свой вопрос.
На этот раз его призыв отозвался шумом медленных шагов. По лестнице спускался мужчина. Довольно высокий блондин, лет сорока, с загорелым лицом и на редкость пронзительным взглядом слишком светлых голубых глаз.
- Добрый день! - поздоровался Жан. - Для меня найдется комната?
- Почему бы и нет? - сказал мужчина.
- А сколько это будет стоить? - спросил Жан.
- Это не важно...
- У меня не очень много денег...
- У меня тоже... - сказал мужчина. - Иначе меня бы здесь не было. Шестьсот франков в день?
- Но ведь этого не достаточно... - возразил Жан.
- А достаточно хорошо вам здесь и не будет, - ответил мужчина. - Меня зовут Жильбер.
- А меня - Жан.
Они пожали друг другу руки.
- Поднимайтесь и выбирайте, - предложил Жильбер. - Все номера свободны, кроме пятого и шестого.
- Три девушки, которые спускались по лестнице? - спросил Жан.
- Точно.
Жан вышел за чемоданом. В некоторых местах чемодан оказался основательно распухшим, кожа была треснута и разодрана, как будто по нему кто-то хорошо вмазал подкованным ботинком. Пожав плечами, Жан поднял его и начал подниматься по трухлявым деревянным ступеням. На него пахнуло воском и лаком. Где-то зажурчала вода. Он чувствовал себя как дома. На второй этаж вела прямая деревянная лестница, которую он радостно покорил в четыре приема.
II
Он быстро узнал их имена: Лени, Лоранс и Люс. Лени - самая светлая, высокая австриячка с худыми бедрами и вызывающей грудью. Прямой нос в продолжение лба, округлый овал лица, высокомерно очерченный рот и выдающиеся скулы: скорее русская, чем немка. Лоранс - брюнетка с цепким взглядом подведенных глаз. Люс - красавица, манерная и вычурная до кончиков ногтей. Каждая из них была привлекательна в своем роде; все они - и это казалось странным - были словно вылеплены по одной и той же модели Дианы-охотницы: стройные, мускулистые, до такой степени похожие на подростков, что не сразу и замечались завораживающие округлости, острые кончики которых натягивали легкую ткань черных шелковых курток. С первой же секунды Жану была объявлена война. Он даже не знал почему, но три девушки сразу отказались его воспринимать и решили сделать его пребывание невыносимым. Они его изводили, вели себя откровенно дерзко и презрительно, отклоняя любые контакты и отказывая Жану в проявлении самых элементарных знаков уважения: соль, например, или хлеб за обеденным столом никогда не передавали. Поначалу чувствуя себя неловко, Жан попытался получить от Жильбера какие-либо разъяснения, но так ничего и не добился. Жильбер жил один на втором этаже, в своем кабинете, который он покидал лишь ради постоянных горных вылазок. Пара пожилых горцев обеспечивала работу гостиницы и обслуживала постояльцев. Так и текли дни: кроме этих семи человек не было ни души.
Он видел их очень редко, не считая встреч за ужином и завтраком. Вставали они рано, быстро снаряжались и, вооружившись лыжами и палками, уходили в горы. По вечерам возвращались с красными блестящими щеками, смертельно усталые и, перед тем как подняться к себе в номера, проводили целый час, натирая лыжи мазью - поверхность становилась шероховатой - специально для подъемов на следующий день. Жан, немного обиженный подобным к себе отношением, не настаивал на сближении и по мере возможности старался избегать девушек. Он выходил один, выбирая обычно направление, противоположное тому, которое выбирали они. Склонов имелось предостаточно, и выбор у него был большой. В полном одиночестве он карабкался наискосок по округлым склонам, спускался по ним, выжимая из снега шелковые брызги, а из лыж орехового дерева - мягкие поскрипывания, поворачивая и скользя вдоль головокружительных обрывов, и в конце концов добирался, усталый, но счастливый, до гостиницы под сильный стук сердца и с хмельной от горного воздуха головой. Здесь он находился уже неделю и, восстановив когда-то приобретенные навыки, продолжал совершенствоваться, контролируя каждое движение, оттачивая стиль и накачивая мышцы. Время проходило быстро и незаметно; каникулы да и только.
III
В то утро он вышел очень рано, думал дойти до плато Три Сестры, чьи грандиозные очертания красовались где-то далеко у самого горизонта. В одиночестве он лез по горам, продвигался от гребня к гребню, взбирался наверх и вновь скользил вниз между неподвижными елями под грузными ватными шапками. Очередной склон прельстил его какой-то особенной крутизной. Он рванул по прямой - только ветер засвистел в ушах. Согнувшись и переместив всю тяжесть тела вперед, он мчался, оставляя за собой двойной след - прямой, как нить с веретена и Девы путь в Египет. Местами липкий снег чуть замедлял движение.
Он пролетел какой-то бугор и понял, что дальше не проедет. За бугром виднелся ров, по всей вероятности, русло ручья, по берегу которого крепенько стоял молодой ельничек. Следовало бы повернуть налево, но он спускался так быстро! Да и вообще, низ незнакомого спуска, это просто верх неосторожности! Непроизвольно он наклонился вперед и попытался проскочить между елочками, которыми был утыкан склон рва. Тот был настолько крут, что Жана занесло. Со всей скорости он налетел на торчащую ветвь, сделал отчаянное усилие объехать приближающийся ствол. Удар был такой силы, что Жана отбросило в сторону, он упал и потерял сознание.
Когда он пришел в себя, то понял, что задуманный поход на этом закончился. Лыжи с обломанными кончиками были ни на что непригодны. К тому же ужасно болела одна из лодыжек. Отодрав от металлических пластинок крепления, он попробовал кое-как перевязать себе ногу. Палки нашлись дальше, метрах в десяти, и, ковыляя-костыляя, он пустился в обратный путь. Пути было часов на пять-шесть.
Он брел и часто прикрывал веки, чтобы смягчить резь в глазах от слепящего снега. Он медленно продвигался вперед, опираясь на палки, стараясь уменьшить нагрузку на поврежденную лодыжку. Каждые сто метров он останавливался, чтобы отдышаться.
Он доплелся до гребня, покоренного два часа назад одним махом, и остановился. Какое-то движение вдали привлекло его внимание. У подножия гребня по руслу ручья двигались три темные фигуры.
Сам не зная почему, Жан пригнулся. Если по прямой, то от Жана их отделяло метров двести. Это были его соседки по гостинице. Он развернулся, провожая их взглядом. Они проскользнули за елями и скрылись за маленьким холмом. Как скрылись, так больше и не показывались. Жан потихоньку захромал в их сторону.
Он осторожно высунулся из-за холма: открывшееся взору его просто потрясло. Потрясение было сильным; Жан еще глубже зарылся в холодный пушистый ковер - только бы его не заметили! Совершенно голые девушки резвились на снегу. Люс и Лоранс кружились вокруг своей подруги и, черпая пригоршнями ледяной порошок, растирали застывшую Лени - величественный золотой памятник посреди белой пустыни. Жан почувствовал, как тепло растекается по его телу. Девушки бегали, танцевали, играли, иногда сцепляясь с чисто звериной ловкостью для коротких схваток. Казалось, что они постепенно заводились от этой игры. Внезапно Люс обхватила сзади Лоранс, толкнула и опрокинула ее в снег. Лени бросилась на колени около Лоранс, и Жан увидел, как она стала покрывать поцелуями тело лежащей брюнетки. В свою очередь Люс отпустила ее и легла рядом. Мгновение спустя ослепленные глаза Жана больше ничего не могли различить в этом переплетении тел. Задыхаясь от волнения, он отвернулся. Потом, не в силах сдержаться, вернулся к созерцанию зрелища, которое разворачивалось перед ним.
Сколько времени он смотрел на них? Снежинка упала ему на руку, и он вздрогнул. Небо внезапно покрылось тучами. Девушки отстранились друг от друга и побежали к своей одежде. Понимая всю опасность своего положения, Жан задержал дыхание и отодвинулся назад. Он попробовал пошевелить поврежденной ногой, от резкой боли в лодыжке его передернуло; он не смог сдержать глухого стона.
Как напуганные лани, Люс и Лени повернулись в его сторону, втягивая ноздрями воздух. Растрепанные волосы, грациозные жесты придавали им вид вакханок. Большими решительными шагами они направились к нему. Жан встал, морщась от боли.
Они его узнали и побледнели. Темные губы Лени сжались. Она выругалась. Жан принялся оправдываться.
- Это произошло совершенно случайно, - сказал он. - Я не хотел.
- Слишком много случайностей, - произнесла Люс.
Лени отвела назад руку и маленьким жестким кулачком ударила Жана по зубам. Его губа треснула, и по подбородку потекла теплая кровь.
- Я подвернул ногу, - продолжал извиняться Жан, - и сломал лыжи. Если бы кто-нибудь из вас одолжил мне одну лыжу, я смог бы дотянуть до гостиницы сам, без чьей-либо помощи.
Люс крепко сжала лыжную палку с тяжелой кожаной ручкой. Ее рука передвинулась вдоль палки к алюминиевому кружку. Изо всех сил она врезала кожаным набалдашником по виску Жана. Оглушенный, он упал на колени и рухнул в снег. Лоранс была на подходе. Не сговариваясь, они быстро раздели обмякшее тело. Воткнув в снег две скрещенные палки, они привязали к ним кисти его рук и подняли распятого лыжника. Жан стоял на коленях, свесив голову вперед. Жирная красная капля выкатилась из его левой ноздри и влилась в кровавое месиво рта. Тем временем Люс и Лени наваливали большие комья снега вокруг тела Жана.
Когда снеговик был закончен, тяжелые хлопья валили уже вовсю - ну просто густой белый туман. Большой снежный нос вырос на лице Жана. Смеха ради Лени нахлобучила на нелепую макушку черную шерстяную шапочку. В рот был вставлен золотой мундштук. После чего, под усиливающимся снегопадом женщины тронулись в обратный путь. На Вальез.
"Митин журнал", вып.55:
Следующий материал
