Митин журнал. Вып. 50 (лето 1993). Редактор Дмитрий Волчек, секретарь Ольга Абрамович. С.200-205.

То, что я попытаюсь сказать - оно наверное не будет в академическом смысле докладом. Потому что в последнее время академические формы меня несколько утомляют. Это будет ряд очень простых идей, как бы самоочевидных, которые по ряду обстоятельств и в общем-то вполне в пандан к концу века занимают меня, опять-таки, в последнее время, и которые, мне кажется, пора свести воедино. Самим понятием "конец века" мы обязаны концу прошлого века. Именно тогда оно зазвучало как некое определение. Тогда нашли возможность с его помощью описывать происходящие процессы - не только в культуре, не только в искусстве, но и в жизни вообще. Тогда же они, эти процессы, стали связываться с понятием декаданса. То есть с понятием упадка. Тем не менее, если на секундочку от этого понятия упадка отвлечься (я к нему потом вернусь), то можно сказать - не забегая дальше, но хотя бы на уровне 18-го - 19-го веков, а теперь уже и на рубеже 20-го - 21-го веков - поскольку мы с вами имеем честь тоже пребывать в конце века, и не только в конце века, но и в конце тысячелетия, и не только в конце тысячелетия, но в конце христианской эры, поскольку понятно, что меняется большой зодиакальный круг, созвездие рыб - недолго осталось ждать - сменится водолеем - ну и так далее... - можно сказать, что нечто подобное происходит теперь. По мере того как конец христианской эры наступал, начинали актуализироваться процессы, связанные с "концом века". Но в конце 18 - начале 19-го это так не осознавалось. Хотя безусловно можно провести некоторую параллель между тем, что происходило в конце 19-го века (прежде всего в художественной практике и уже потом оно распространилось и на жизнь) - с тем, что происходит сейчас. Во-первых, можно вполне себе - ну, с известными экивоками в сторону академической науки и с допущением в сторону совершенно не академической практики - сказать о том, что середина любого века - от середины 20-х до середины 70-х - представляет собой достаточно вяло текущие процессы. В середине века вы не найдете трех, четырех крупных течений, середина века будет иметь одно доминирующее, которое определит фактически жизнь или стиль эпохи. Чем ближе к концу века, тем интенсивнее течения начинают сменять друг друга. Как бы время - если позволить себе эту - вполне не метафору, между прочим - время ускоряется. И ускоряются все процессы, связанные с понятием конца. Середина века занимается внешними вещами, тем, что находится вне человеческой личности. И в общем она экстравертивна. Но вяла. В то время как в конце века все искусство - ну может быть не все, а то, которое можно считать собственно "искусством конца века" - начинает оборачиваться на себя. То есть все процессы приобретают интровертивный ход, но при этом, парадоксальным образом, эта интровертная система обращена вовне. То есть она начинает свою интровертность очень сильно экстраполировать. Более того. Эта интровертность начинает приобретать форму воздействия на мир. Я думаю, не надо объяснять высокой аудитории, что такое романтическая концепция или допустим неоромантические тенденции в символизме, или - что нам поближе - неоромантические и неосимволические тенденции в том, что называется новым искусством и соответственно непосредственно связано с нашим концом. Вот это первая простая вещь, которую я говорю. Вторая: люди, которые начинают работать на формулу, с которой можно связывать понятие конца века, все крайне молоды. Собственно говоря, подобного рода течения - обязательно - начинают заявлять себя манифестами, т.е. явственно выраженными теоретическими, идеологическими и художественными программами... Ну, с концом века русским это очень просто выглядит. Если помните - мне самой уже навязший - пример с Брюсовым. Когда Брюсов в 1893 году в дневнике делает знаменитую запись о том, что единственное течение, которое ругают и презирают и т.п. - это декадентство, но ему принадлежит будущее, и вождем этого течения стану я, - говорит Брюсов в 93 году, то ему в этот момент 23 года. Когда Блок и Белый входят в художественную практику (а, собственно говоря, само понятие МЛАДОсимволизма очень точно отвечает тому, о чем я говорю) начинают интенсивно работать, в этот же момент - годом позже - появляется Вячеслав Иванов, закончивший курс и защитивший диссертацию, фактически выпускник университета, то Блоку и Белому в этот момент 24. И возобновление символизма, вторая волна символизма связана с тем, что приходит новое объединение очень молодых людей. У которых свежая бурлящая кровь, есть еще темперамент выплескивать собственные воззрения на мир и каким-то образом это провозглашать как программу. Более того. Когда Блок и Вячеслав Иванов начинают большую полемику и в частности с Брюсовым по поводу кризиса в символизме, это происходит в 10-х годах, то есть Блоку в этот момент 30 лет. Фактически прошло 6 лет от момента, когда течение вошло в свою высшую стадию, и через 6 лет говорится об абсолютном кризисе течения. То есть весь этот пафос начальный, юношеский, который дается на совершенно быстром течении крови, он успокаивается по естественному возрастному признаку. Кстати сказать, отсюда понятны все перемены, которые происходят с вождями течений. Третья простая вещь заключается в том, что в конце века, с изменением культурной парадигмы - резко изменяется язык. Ну, прежде всего потому, что до этого он описывал вещи внешние, или направленные вовне, как допустим, просветительство. Или реализм. Но то, что обращено вовнутрь, не может больше разговаривать на продольном языке, на котором пишет середина века... Большие романы, кстати сказать, пишутся в середине века. Мы очень мало найдем примеров того, что в начале или в конце века пишутся по-настоящему эпохальные романы, способные потом очень долго воздействовать на художественную практику. Они пишутся в середине века, когда есть время для того, чтобы продольно излагать мир. Ну как бы такое... извините за слово, оно считается неприличным, но безоценочно: акынство. В кавычки беру. Вот такое срединновековое акынство, когда мир описывается самим процессом говорения. На рубеже века мы имеем дело с такой моделью мира, которая соотнесена прежде всего с вертикалью. Особенно когда начинает ощущаться некий кризис религиозного сознания (который безусловно присутствовал на рубеже веков), когда, с одной стороны, возрождаются неохристианские тенденции, простраивающие новую вертикаль взаимоотношения с существующим богом, но попыткой заново посмотреть на эту вертикаль. А с другой стороны - культовые вещи. Интерес к сторонним культам, попытка простроить вертикаль через соседние религии. Поэтому и художественное произведение структурируется иначе. Оно мало того что является моделью мира, оно должно являться именно такой моделью мира, при которой обязательно существование различных языковых слоев, описывающих мир как систему слоистую. Не горизонтальную, где все однородно, не перспективную, как в живописи. Она будет строиться (если уж проводить аналогии с изобразительным искусством) - по принципу иконописи. Где есть иерархии расположения. И вот мир находится точно в таком же иерархическом расположении. Соответственным образом меняется и язык. Почему? Вот когда несколько лет тому назад я начала писать о полистилистике в современной поэзии, в современной прозе... я обнаружила, что о полистилистике можно говорить у кого угодно. Хоть у того же Гофмана. Скажем, Жизнеописание кота Мурра - это один из очень ярких простых примеров, которые все отлично помнят. Более сложная система иерархии и более сложная структура мира будет возникать в конце 19 - в начале 20 века. То есть: когда я уже обратным путем стала смотреть на произведения русских символистов, то я нашла практически все приемы, которые использует современная поэзия и современная проза, вплоть до (я уж думала, что это вообще открытие последних времен) осознанного введения перечисления... Так вот перечисления впервые из очень известных мне конкретных примеров появляются у Сологуба. Просто есть огромный кусок, прозаический, когда у него идет трехстраничное перечисление... И это понятно, потому что происходит информационный сдвиг. Некогда писать подробно. Некогда расшифровывать... Опять же, классический пример из Блока: Ночь, улица, фонарь, аптека. Стихотворение, в котором заложено абсолютно явственное ощущение рубежа 19-20 вв., состоит из двух четверостиший... Поэма Блока, бесконечно растасканная по цитатам - я имею в виду "Возмездие", - и самое начало, где описывается 19 век, - он также записывается через систему перечислений. То есть меняется информационная система. Уже нет времени думать долго. Нужно думать быстро. Это как бы третья простая вещь. Четвертая простая вещь связана вот с этим самым "упадком". Совершенно очевидно, что это понятие не исходит никогда из того течения, которое оно описывает. Все внутренние полемики как раз и связаны именно с тем, что люди пытаются откреститься от понятия декаданса. И не потому, что на них навесили ярлык. А потому что это определение дали те, кто продолжает находиться в горизонтальной системе мира. Для них то искусство, которое приходит - есть упадок по отношению к продольному, огромному, эпохальному искусству, существовавшему в середине века. (Кстати сказать, вот опять-таки. Если это не рассматривать в том смысле, что в начале своей писательской деятельности обычно пишут короткие вещи, а потом доезжают до больших, - одно из самых замечательных произведений Томаса Манна, "Смерть в Венеции", написанное в 1911 году, являет собой набор и на самом деле описывает еще не языком модерна, но уже с реалиями модерна, присутствующими в этой вещи-модели, описывается конструкция основных проблем рубежа веков. И только доехав до середины века, когда время начинает уже замедляться, начинаются большие романы Томаса Манна.) Так вот, течение никогда не соотносит себя с понятием упадка и усталости. Наоборот. И что происходит теперь? "Андеграундное искусство", "вторая культура", "неофициальное искусство"... все эти описательные термины приходят со стороны. Из другого лагеря. Лагерь, который начинает определять стиль и дух конца века, называет себя иначе. Он называет себя, например, символисты. Или: новое искусство. Или... ну, понятно. Это не случайно. Ничего не бывает просто так. Особенно в художественной практике. К термину символизм через запятую добавлялось: новое искусство. Я, копаясь в архивах, нашла такую страничку, это тезисы Федора Сологуба к докладу, читанному им в Политехническом институте в 1915 году, доклад назывался "О новом искусстве". Имелось в виду подведение итогов того, что уже происходило как минимум два десятилетия. Я оттуда убрала только два абзаца, связанных с сугубо личными художественными установками Сологуба: с проблемой смерти и т.п., и вот когда я читала эти тезисы людям, представляющим современное новое искусство, они говорили: да, кто это написал? - потому что они воспринимали это совершенно как написанное сейчас. Потому что - и это реальность - заново переживаемый - не упадок, а наоборот, возрождение искусства - начинает говорить очень похожими тезисами. Новое искусство - никогда не говорит о конце века. Понятие "конец" навязано им сторонней традицией. Сами же они всегда говорят о новом искусстве, об искусстве будущего, об искусстве, которое изменит мир. Не о конце, а каждый раз - о начале. Ну и наконец последнее, очень связанное с понятием молодости, языка, информации и вот этой вот вертикальной структуры. Рубежные течения всегда предлагают среду. Если вы вспомните фильм Федерико Феллини "Казанова", то вот в конце "Казановы" есть отличный почти в эстетике нео-модерна сделанный образ романтика. Если вы помните, когда Казанова в костюме со всеми этими бесконечными украшениями и так далее спускается по лестнице, он как бы выходит в романтическую среду. И это ощущение именно того, что вот там - среда, а здесь вот некий мир, и один из выходцев этого старого мира попадает в среду уже новую. Это молодые люди и девушки, все в черном, которые предъявляют собой некое целое, то есть, прежде всего обращая внимание на личность, они будут тем не менее очень держаться за среду, за ощущение среды. То же самое будет происходить в конце 19 века, когда в Москве и Петербурге организуются декадентские (символистские) группировки. Критические выпады в сторону реалистического лагеря или еще какого-нибудь будут гораздо меньше занимать их, чем разборки внутри собственной среды. Потому что внутри среды возникает единый язык. Птичий или не птичий, но тем не менее единый язык. Только твое слово, только слово, произнесенное братом, - существенно. Только слово, неправильно произнесенное братом, будет ранить. Отсюда все вот эти бесконечные напряжения внутри очень кратко, очень тесно существующих течений. И вот, суммируя все сказанное, и имея в виду, что мы находимся в эпохе конца века, позволю себе самоцитату: "И нараспев как мантру повторим: Мы не говорим: конец века. Мы говорим: начало тысячелетия". "Митин журнал", вып.50:                       Следующий материал