Переместиться в ванную, в воду совсем. Тут уже не читать только, но и писать. Ну вот что подумала продавщица в аптеке 36,6, когда я днем сегодня покупал у нее "Цифран" без рецепта (прекрасное, кстати название для лекарства. Everyone's invited). Что бы она ни думала там, она это думала до тех пор, пока я не попросил у нее ампулу с урографином.

Мне чтобы писать дальше. Хвалите меня, хвалите, а то никакого стимула. И так трудно, а тут еще никто не хвалит. Я серьезно, кроме шуток. Хвалите меня поэтому, будет для чего выбалтывать.

А сердце уже не заходится при этом слове, как раньше. А то ли нечего стало выбалтывать. И глядеть не на что.

Ну вот, например, выходишь на кухню в четыре часа ночи. Ну утра, ладно. За окном дождь, мелкие капли отсвечивают на стекле, по ту сторону. Зажигаешь сигарету, лекарство пахнет еловым чем-то, горьким маслом. Тоже опыт.

Хвалите меня. Потому что иначе чего я тут. Ах Саша, если бы Вы знали, Саша. Чего стоит не брюзжать и не злобиться. А раньше получалось как-то легко.

А теперь-то как трудно получается. Чаще не получается совсем.

Но зато известно, что правда на нашей стороне. И что с нами бог, которого нет. А который есть, он in sides, и как его привлекаешь на какую-либо сторону, так его сразу не становится. Это как неустойчивая элементарная частица. И принцип неопределенности Гейзенберга тут крутится где-то тоже. Но это все равно совершенно, вся эта неустойчивость, а может быть, даже диссипативность. Это безразлично, потому что если он и есть где неопределенно и навроде волновой функции, так нас там нету, потому что антропный принцип, там для нас не предусмотрены свойства всякого.

Я как-то так это понимаю, что можно писать, к примеру, чтобы отвлечься. Ну, глупо звучит, да. Но ничего лучше мы не придумали уже, не удосужились. Это потому, что с нами бог, которого нет. А это сильно вообще. И много что означает.

Что ты, родина дорогая, смотришь так кривовато, ротик морщишь? Ты от этого еще, знаешь, некрасивее. Перекошенный какой-то вид, как после неудачно проведенной трепанации.

Какое все-таки счастье-то, а? Ручкой-то по бумаге. Эх. Зря забросили это дело. Так отвлекает замечательно.

Ну, будем, говорю, читать про Гренландию, переиздали, слава богу (и отпускает, кстати, отпускает, растаскивает, как Ира написала). Ночью читать, наутро, за завтраком и потом в ванной.

Вот буду большой, буду брюзжать и злобиться сколько влезет. А влезет, дорогой читатель, я тебя уверяю, мно-ого. Хотя когда я буду большой? Я уже больше теперешнего вряд ли буду. Вон я какой большой уже. В Банке работаю. Так что же мне, сейчас, выходит, брюзжать и злобиться? Нет. Нет, нельзя, меня так любить никто не будет. Стану как всеволод николаич, только такой, негениальный. Такой буду мелкий, злобный и негениальный всеволод николаич. Только львовский. В приличный дом не позовут, никто любить не будет.

Не буду брюзжать и злобиться, Саша, ладно, Вы правы, наверное.

Вон тени ходят по стеклу, сказка про черную коровку, исследование бессилия. Хорошо вот я, кстати, придумал, хвалите меня. Вы думаете что, только раз в квaртал, по случаю? Нет. За каждое, буквально, хоть более или менее удачное слово.

Это когда перепечатываешь на экран, сродни издательской деятельности. Тут тебе и прямота лирического жеста, и шмуцтитул, и обложка светящаяся. И тираж неограниченный, кстати. Благодать, если подумать.

Хороший способ отвлечься. И издержек почти никаких, это важно в тяжелые времена вроде наших. Хотя, на самом деле, по-настоящему тяжелые времена еще не наступали, они только предстоят. Время немоты и время боли. Время декабря и время апреля. Время отступать и время прятаться. Время предавать и время красть. Время терять в тишине и время находить чего не хочешь на самом дне души, как бы и не своей теперь. Это всё впереди.

К пяти утра, темного пока, февраль, отпускает. И бредешь наощупь в постель, под клетчатое одеяло, дрожать там как мелкое животное. И совершенно никакого оправдания, потому что ты крупное животное. Крупные животные должны по-другому жить, они не для того крупные, чтобы дрожать и бродить по ночам из кухни в комнату и наоборот. Они вообще не должны помещаться ни в кухне, ни в комнате. Если это, конечно, не для них специальное помещение. Но такое помещение называется клетка, а мы и так все из клеток, у нас их внутри сто тыщ миллионов, чтобы еще снаружи зачем-то.

Если ворчать и раздражаться, то нужно быть не просто крупным животным, а хищным. Хищникам нельзя дрожать совсем - они гибкие, и движения их, по идее, плавные, аккуратные такие. Как в кино. То есть это надо понимать так, что хищник из меня никакой. Так. По порядку давай, хорошо? Хорошо. Крупное? Крупное. Но не хищник? Не хищник. Рога? (Трогает.) Рогов нет. Совсем? (Трогает.) Совсем.

Непонятно кто.

Что ты, родина, смотришь так опять? И бормочешь недовольно из телевизора своего? У тебя таких не сосчитать. И не надо делать вид, что мы тут как-то так сами завелись незаметно, пришли откуда-то. Не надо.

Их там разводят таких, в литобъединениях, мы, надо надеяться, не совсем такие. Напыщенных мудаков разводят без различия религиозной и национальной принадлежности. Они еще хуже нашего будут, потому что с рогами, можно потрогать. Твердые такие рожки. Бодаться за правду, любовь и настоящую литературу. Мы с ними сталкивались. Но сразу уходили, потому что невозможно совершенно. Видишь такого, сворачиваешь и бежишь в магазинчик за водкой или за коньяком, я вот за коньяком, отвлечься, как он выглядит забыть. А он еще долго тебе вслед кричит про любовь, настоящую жизнь и искреннюю литературу. И рожками поблескивает в свете фонарей.

А тут смотришь в зеркало на себя, и совсем непонятно, откуда взялось и что с этим делать. Долго тыкаешься в механизмы родины. Там все пазы и гнезда какие-то нестандартные, некуда сунуться, можно резьбу ей сорвать, а она тогда совсем ненормальная становится, знаем. То есть, тут не пристроиться. Потом смотришь на чужие родины, среди которых даже попадаются отдельные отечества. Там вообще все совершенно гладко и уж точно не привинтиться никуда, приклеиться только если. Приклеенному плохо жить и неловко как-то. Все время ощущение, что ненадолго и развалится вот-вот.

Так и стоишь в непонятках, окруженный поблескивающими рожками и хлопотливыми мудаками. Потом прихватывает, и начинаешь снова ходить из кухни в комнату, смотреть в окно, где капли и тени веток. Присаживаешься к экрану, попишешь немножко в тетрадку, в телевизор потаращишься с недоумением и ужасом. Потом ложишься спать.

Снятся трудные времена, сердце заходится криком как живое, никто не любит, мясо злобится и брюзжит, хлеб морщится, молоко убегает. И ты, крупное животное, стоишь посреди проспекта, видишь, как в город входят чужие войска, первая колонна, вторая и так далее, сотни тысяч солдат, незнакомый отрывистый язык, и вот ты стоишь посреди всего этого бедлама, трясешься от страха, запрокидываешь голову. А оттуда вдруг падает невероятный свет, слепящий и пустой внутри себя. Такой, что если зажмурить глаза, а потом закрыть лицо руками, он становится ярче. И не просыпаешься, так и стоишь.

А он смотрит, смотрит, глядит сверху, со всех сторон, изнутри тоже и видит тебя только таким, какой ты есть.