|
О своих поэтических пристрастиях неловко говорить: и не избежать сопутствующих вопросов, и каждый ответ может стать уликой. Потому что оказываешься ввязан в игру, и должен определиться, – на чьей же ты стороне. Впрочем, за тебя это сделают другие, в случае, если ты промолчишь, считая, что выбор тобой уже сделан, и он, казалось бы, один – между внешним миром и внутренней, говоря метафорически, Монголией: пустынной местностью, где тысячи паломников бредут по направлению к своим тибетам. Одиночки или небольшие группы, они идут ориентируясь по лишь им ведомым метам и оставляя следы, которые, вероятно, тоже будут кем-то использованы.
Отдав предпочтение дороге, что выжжена судьбой и солнцем и никогда не приведет ни в один из Римов, по которой будешь двигаться до конца без передышек и возможности возвращения, ты выбираешь определенную форму существования. В поэзии – это направление, значимость которого не в широте, а в протяженности, некий зюйд-зюйд-вест, не ограниченный языковыми, стилевыми или какими-то манифестированными пределами.
Можно только догадываться, почему мы смотрим на юг, к примеру, а не на северо-запад. Открещиваясь от внешних влияний мы, тем не менее, делаем неосознанный шаг с их легкой руки. Объективность и независимость наши лишь кажущиеся. И все же, избранный путь, при тщательной проверке каким-нибудь психоаналитиком или критиком, будет назван единственно для нас верным. Но, как говорится, не родился тот критик. И предложено самому найти объяснение. А подобные размышления неизменно приводят к обсуждению формы. Ведь говорить о мистической стороне было бы, по меньшей мере, глупым. Ответ же довольно банален. Мы предпочитаем то, что нам привычно, понятно. Равнина, сосновые перелески, заснеженный перевал или опаленная степь – понятия топографические. Однако географические зоны и климатические пояса играют не меньшую, чем этническая принадлежность, роль в формировании наших приоритетов. Так и в литературном море есть острова или архипелаги, где мы чувствуем себя естественно и комфортно. И воду, то бишь слова, используем по-разному, потому что кому-то это питье, кому-то – возможность похвастать своими навыками в брассе и баттерфляе, кому-то просто средство распарить мозоли на пятнах. Насколько можем и как умеем, мы пользуемся дарованным. Хорошо ли получается и стоит ли продолжать – решать нашей совести. А кто движется в сторону истины, кто – нет, занятие для любителей ставить точки над "и", – занятие, на мой взгляд, не стоящее ломаного гроша.
Жизнь на юге, в Азии, так же, как и в любом другом месте, своеобразна, и описать ее в ясных для всех выражениях нелегко. Восток скуп на слова, скуп на факты. Оттого и поэзия нашей местности, разлитая в раскаленном пространстве, на бумаге оказывается скрытной., упрятанной за совсем не поэтические, казалось бы, мелочи. Но южное бытие предопределило неимоверно серьезное отношение ко всему, будь то бог или несколько птичьих перьев, повисших на ветке, и известное "здесь и сейчас" применимо тут, как нигде. Земля истоптана роком, воздух объят пламенем, время испаряется как майский град. Поэтому ничего не происходит, и хватаешься за все, за что можно ухватиться, и в глазах отражается только фатальность. Здесь все чего-то ждут, и все знают чего; все обречены, и практичность, прежде всего, в том, чтобы не думать об этом. Поэтому бессмысленны всякие поиски, и в этом смысл: здесь понимают не разумом, сердце не слышит слов. Реальность здесь только одна – которую видишь и слышишь, – она давит со всех сторон. Это давление – все, что связывает нас с внешним миром, это паутинка, опущенная Гаутамой ради нашего спасения.
Так, аскетически, проявляет себя здесь поэзия: в неприметных случайностях, и ты должен скрупулезно записывать факты – последовательно или в беспорядке, – форма уже не важна.
Опыты с сухостью или изысканностью изложения – всего лишь опыты. Можно писать, как Тед Хьюз или Унгаретти, или вести нескончаемые диалоги, как новые греческие поэты. Но важно уловить тот трепет, который охватывает мир, когда мы приблизились к его сердцу. Иначе после "тепло, тепло, жарко" вновь будет "холодно" и мы останемся при своей технической изощренности ни с чем.
В том, что делаю я, наверняка множество разнообразных влияний. И можно долго рассуждать об их удачном или эклектичном сочетании, о доле буквального и мифического. Но все проще. Меня всегда интересовало каждодневное, тривиальное. И если на фоне, скажем так, вечности, то более, чем сам этот фон. Это поэзия обыденности, поэзия маленьких происшествий, внутри которых только ожидание, предчувствие настоящего события. Подкараулить, зафиксировать этот миг – вот что пытаюсь я сделать. Хотя, подумав, следует признать, что все это – большая мистификация, задуманная посредственностью, "профаном, что лето и рай совмещает", для таких же посредственностей, для библиотекарш (кто-то из великих, если вы помните, говорил, что литература должна быть понятна библиотекаршам, и т.д.). Эта понятность, доступность мне кажется важной. Впрочем, что вообще может быть важным в этом несчастном мире, в этой треклятой стране?
|
