Бумага, листья, слюда... Я понял бы этот (мне подсказывают) коллаж как лепесток, как насекомую плавильную дрожь, и это было бы просто, просто великий крестовый поход малых сих, крылышкующих механическим золотописьмом по золе. Но я чувствую то же самое. Так кончается наручный завод, и тогда дети растаскивают, предварительно обрывая, волокнистые секундные стрелки мира. Мир видел цветные сны, а твое колесованье любовь, и в прах возвратится. От него ископаемые тона, ржавые фильтры, непроницаемое стекло и проч., иначе кто бы еще принял участие, одним глазком, в тризне по метафизическим отщепенцам. Кто же они, чешуекрылые часовые, граничащие с постепенными корнями травы, как не мистическая гранитная набережная внутри нас, между нами и нами же, как если бы первые были отпущены на колени, а вторые повержены за стеблевидное горло или забраны в устричный саркофаг. На, поди их возьми. Ничего не осталось. Отвращение. Эмульсия страха. Усекновение булавочной головы. Ничего, что заставляло бы меня усмотреть в этом коллаж: произведение.
        И вот тектонический разрыв в тексте.
        Текстиль, а он теперь белая подноготная простыни, распластанный на своих многих экран, запечатлевает горизонтальную перспективу жизни, когда все проистекало на уровне глаз, плотоядных и слезоточивых. Как трансцендентное, вертикаль вынесена вперед ногами (за скобки). Линзы прижигают на память игрушечные следы, сыпь. Уничижительная россыпь детских секретов, не расплескать бы фольгу и конфетти женственных приношений земле. Стрекозиные жаркие крылья чужой страсти, рукоблудие, летаргия, опустошение, сон. Последний предвосхищает стремнину смерти. Когда, например, смотришь: чужие перестилают постель. Белье сушится. Ветер. Уже написан. Или слепнешь от неимоверного света в пустой гостиной, абсолютно и безжалостно белой, на стены и потолок слетаются, отливая чернилами, воздухоплавательные жуки, раскаленные. Их становится все больше и больше, темных тотемов, и вот тогда, в настоящем ужасе быть заживо погребенными, мы открываем огонь. В котором, быть может, они действительно узнают нечто лучшее, наконец.

Очей исполнен этот омут птичий...
Они, низвергаясь отвесно в мерный огонь
рулад штольни, так печальны, как после "вечной
любви". Взрываясь хлопаньем бесшумных крыл, испепеленные
лампионы, птицы застилают лицо экранной дивы, и нам
падать в эти постели, сестра двуликая
(или так: постели им в безмолвие и покой
еще тише и ниспадая
истления шорохом в сводах ночи). Растление.
Сантименты. Россия
                                выпадает из памяти,
как роса. Но разве он, восхищенный, забывает,
что помимо домогания и любви
есть недосягаемая тщета обоюдной ласки, помавание,
боли, когда, обретаясь в смерти, смотреть смерть? Многоочитая
падаль, пусть
пляшет ампула в ледовитых венах, раскинь
кукольные тряпичные руки. Ни хуя себе Луч
проектора пел, как одна уже пела в церковном хоре, у
каких таких врат, в какое пекло.

смотри сказал я душе
миракль гейша псюхе пропахшая псиной
киношных кресел смотри оспиной льда покрываются
острова блаженных

                              были да сплыли,
переплывая экран, опрокинутые в ничто. Шарканье
граммофонной иглы, прейскуранты
в перспективах песка, заройся в пение дальнобойных
сирен, молчи что есть мочи. И те, что сидели в зале,
переплывали "смерть", другую, опрокинутые,
вслушиваясь в безголосый шелест распада, их
исполнили гравировальщики Мнемозины
татуировкой забвения. Бейся
                    потусторонней льдинкой в стручке
виски о бокала висок, или
прижимаясь ссадиной к конькобежной стали.
Каменноостровская пыль. Речь – распыление,
распыление – речи, перенесение с "цветка
на цветок". И нам
уже не поднять глаза.

Алле Митрофаноеой, май 93