Вторая половина XX столетия останется в истории русской литературы временем небывалого поэтического расцвета. И это тем вернее, чем меньше специалистов в самой России готовы сегодня с таким решительным заявлением согласиться.
Поэтический расцвет – это ведь не просто явление одного или нескольких ярких и крупных творческих индивидуальностей. Даже в самые глухие для национальной поэтической культуры эпохи две-три звезды обязательно сияют на темном небосклоне – таковы, например, одинокие фигуры Тютчева, Бенедиктова, Фета в малоинтересном общем массиве русского стиха середины XIX века. Расцвет поэзии (как и любого другого искусства) определяется даже не количеством значительных имен или выдающихся произведений, а их разнообразием. В этом смысле пушкинскую эпоху, привычно называемую золотым веком русской поэзии, эпохой расцвета назвать как раз трудно: множества равных или хотя бы сопоставимых по масштабу фигур рядом с Пушкиным как раз и не было, да и о разнообразии говорить сложно: ведь Пушкин не столько создавал свой индивидуальный стиль (рядом с которым могли бы развиваться и другие индивидуальные стили), сколько окончательно устанавливал общенациональную языковую и просодическую норму. А вот "серебряный век" – начало XX столетия – в самом деле, пик развития русской поэзии: символисты, акмеисты, футуристы – привычное разделение тогдашних стихотворцев на три основные группы, но едва ли не важнее, что внутри каждой из групп были разные тенденции, представленные яркими индивидуальностями: иными словами, палитра тогдашней русской поэзии состояла не из трех красок, а из полноцветного спектра. Сложно сказать, как бы этот спектр развивался дальше: может, и само собою оскудело бы создавшееся за каких-нибудь полтора десятка лет изобилие. Но случилось то, что случилось: в результате социальных потрясений, пережитых Россией в 20-30-е годы, на месте цветущего сада образовалась выжженная земля. Два поколения русской поэзии были уничтожены, не успев даже толком заявить о себе, – как правило, не оставалось даже архивов. Конец 30-х – середина 50-х – самая, пожалуй, мрачная эпоха в истории русской литературы: вымирающие, лишенные выхода к читателю осколки "серебряного века" на фоне бесстилья и бессилья советской поэтической школы. Но стоило прессу тоталитаризма чуть-чуть ослабнуть после смерти Сталина – и началась новая эпоха в литературе: эпоха неподцензурной словесности.
Вопреки распространенному заблуждению, началась она не с Евтушенко и Вознесенского, чьи выступления собирали целые стадионы публики: то было явление не литературное, а социокультурное, власть официально разрешила строго дозированный бунт, и изголодавшиеся по минимальному инакомыслию люди набросились на то, чем их поманили. В литературном отношении "стадионная поэзия" 50-60-х оказалась еще одним тупиком советской литературы, которая и сама осталась в истории тупиковым ответвлением литературы русской, – теперь, когда имена постаревших кумиров той поры появляются только в светской хронике, это стало окончательно ясно. Нет, эпоха началась с разрозненных полуподпольных литературных кружков. В некоторых из них собирались исключительно молодые авторы – как в одном из первых (и наиболее изученном сегодня), так называемой "группе Черткова", откуда вышел, в частности, крупнейший мастер поэтического перевода и лауреат российской Букеровской премии Андрей Сергеев (1933–1998). В других центром притяжения оказывался кто-нибудь из чудом уцелевших (и сохранивших смелость участвовать в не дозволенных властью группах) представителей старшего поколения, – прежде всего надо назвать кружок, сформировавшийся к концу 50-х вокруг поэта Евгения Кропивницкого (1893–1979) и позднее получивший название "лианозовской школы" (по названию поселка Лианозово под Москвой, где участники группы часто встречались в доме выдающегося русского художника Оскара Рабина); одним из "лианозовцев", Генрихом Сапгиром, совершенно закономерно открывается и собрание русской поэзии второй половины XX века, русской поэзии эпохи неподцензурной словесности, представляемое сейчас итальянскому читателю.
Литературные кружки 50-х (те из них, которые не были разгромлены КГБ, как это было с "группой Черткова") заложили основу нового литературного устройства России. Ведь поэт не может существовать в одиночку – ему (за редчайшими исключениями) необходимо соприкосновение с себе подобными. И за формированием кружка обыкновенно следовал поиск: поиск новых одиночек, которые могли бы присоединиться, и поиск других аналогичных кружков, с которыми интересно было бы взаимодействовать. Так в 60-е годы по Советскому Союзу – в основном, конечно, лишь по десятку самых крупных и культурно развитых городов – стала заново сплетаться сеть литературного пространства, т.е. сложная система эстетических и стилистических соответствий, притяжений и отталкиваний между различными авторами и группами авторов, – то, чего не было в СССР на протяжении нескольких десятилетий и без чего вообще полноценная литература невозможна. Мощным орудием формирования единого пространства стал литературный самиздат – прежде всего, периодический: с середины 60-х начинаются активные попытки организации самиздатских литературных журналов (ведь после суда над Иосифом Бродским стало окончательно ясно: авторам, пишущих не по дозволению парткомов, а по собственному разумению и движению души, вписаться в официальную литературную жизнь не позволят). Некоторые из этих журналов, опять-таки, были разгромлены (как знаменитый "Синтаксис" Александра Гинзбурга), другие дожили до времен "перестройки" – до конца 80-х – и послужили стартовой площадкой для двух поколений русской литературы. С именами звезд старшего из них, рожденного с середины 40-х до середины 50-х, – из представленных в этой книге, прежде всего, с именами Виктора Кривулина, Аркадия Драгомощенко, Нины Искренко, – связано золотое время неофициальной литературной жизни, когда на рубеже 70-80-х уровень ее разветвленности и продуманности заметно превысил соответствующие показатели в полудохлом советском официозе: знаковое событие здесь – учреждение в 1978 г. ведущими деятелями ленинградского литературного самиздата Премии Андрея Белого, высшей российской неофициальной литературной награды. Эта удивительная премия, состоящая из бутылки водки, яблока на закуску и одного рубля, присуждается по сей день – вместе с другими начинаниями эпохи самиздата ее сохранило и приспособило к изменившимся социальным и культурным условиям младшее самиздатское поколение, рожденное на рубеже 50-60-х, – Сергей Завьялов, Дмитрий Волчек, Александр Скидан...
Говоря о русской литературе второй половины XX века, мы неспроста уделяем так много внимания литературной жизни, условиям существования авторов и произведений: именно бегло очерченная нами история постепенного срастания разрозненных литературных кружков в единое пространство и определила в значительной степени пестроту и разнообразие современной российской поэтической палитры. С самого начала не было общих авторитетов, общих ориентиров – за отсутствием единого литературного процесса, в который – в нормальной культурной ситуации – начинающий автор обязан так или иначе встраиваться. В одном кружке отталкивались от метафизической герметичности позднего Мандельштама, в другом – от демонстративного аскетизма позднего Ходасевича, кто-то опирался на радикальных русских футуристов вроде Крученых или Чичерина, на их отказ от слова и превращение в материал поэзии букв, звуков, изображений, а кто-то брал на вооружение обериутов Хармса и Введенского с их бытовым абсурдизмом, то и дело обнажающим свою экзистенциальную основу, кто-то апеллировал к англоязычной традиции в лице Одена или Фроста, а кто-то – к ней же, но в лице objective school... Разумеется, в творчестве крупных авторов все эти влияния существенно переработаны, – но внимательный русский читатель вполне может различить цветаевскую основу в экспансивной лирике Елены Шварц, интонации Ходасевича в стоических медитациях Михаила Айзенберга или интерес к Михаилу Кузмину в красочных и надрывных минидрамах Дмитрия Воденникова и Александра Анашевича. Существенней всего другое: в итоге в пространстве неподцензурной литературы так и не сформировалась "генеральная линия", мэйнстрим, не выделилась доминирующая поэтика. И хотя вслед за присуждением Иосифу Бродскому Нобелевской премии иные критики поспешили объявить его индивидуальный стиль стержнем современной русской поэтической традиции (а восторженные неофиты кинулись заполнять страницы бесконечными имитациями), – читатель настоящей антологии без труда убедится, что пути большинства значительных русских авторов имеют с поэтическими открытиями Бродского довольно мало общего, так что в этой книге Нобелевский лауреат смотрелся бы вполне на равных.
Конец Советского Союза в начале 90-х стал и концом советской литературы: практически всё, что обильно публиковалось в официальных изданиях, в одночасье стало никому не нужно. Прежние советские издания, так называемые "толстые журналы", сдались на милость победителя: в них печатаются (особенно в поэтических отделах) преимущественно авторы, сформировавшиеся в пространстве неподцензурной литературы. Правда, уровень понимания ситуации у публикаторов (большинство из которых, напротив, сформировались в недрах советской системы) зачастую оказывается не на высоте, вследствие чего на передний план иной раз выходят фигуры случайные и второстепенные, вытесняющие авторов первого ряда, – но это естественные издержки, к тому же отчасти положение выправляют новые издания, возникшие в последнее десятилетие и зачастую прямо наследующие самиздату. Прямыми наследниками корифеев неподцензурной литературы 50-80-х выступают и молодые авторы последнего десятилетия. Символично, что предлагаемый итальянскому читателю сборник открывается стихами одного из старейшин неподцензурной литературы Генриха Сапгира (1928–1999), а заканчивается произведениями Данилы Давыдова (р.1978), возглавившего в 1999-м Союз молодых литераторов "Вавилон", объединивший наиболее ярких авторов младшего поколения: дело в том, что Сапгир как раз особо выделял Давыдова среди литературной молодежи, настолько, что даже предложил юному поэту совместное выступление, когда тому было всего 18 лет. И это не случайно: вообще в 90-е годы диалог между различными поколениями авторов значительно усилился, поскольку происшедший культурный перелом в некоторых отношениях уравнял их – в это время в открытой (а не самиздатской) печати зачастую почти одновременно дебютировали 20-летние и 60-летние.
Еще одно значимое событие в русской поэзии 90-х – формирование региональных литературных школ: теперь уже не просто отдельные авторы из провинции работают на столь же высоком уровне, как и звезды обеих российских столиц, Москвы и Петербурга, – в ряде российских (и не только российских) городов появились целые группы авторов с ярко выраженной общностью поэтики. Итальянскому читателю предоставляется хорошая возможность познакомиться с одной из самых интересных региональных поэтических школ России – воронежской: она представлена в настоящей антологии сразу двумя авторами, Еленой Фанайловой (удостоенной в 1999 году Премии Андрея Белого, о которой говорилось выше) и ее младшим товарищем Александром Анашевичем (чья вторая книга стихов, между прочим, также вошла в шорт-лист этой премии). Воронеж, не слишком большой город в центральной России, вошел в историю русской поэзии как место ссылки Мандельштама: здесь опальный поэт написал ряд своих поздних шедевров, – и вот, спустя более чем полвека, в творчестве воронежских поэтов воскресает мандельштамовская телесность, осязаемость, оплотненность эмоции. Еще одну региональную поэтическую школу – рижскую (с обретением Латвией независимости, увы, в значительной степени распавшуюся) – представляет в антологии Сергей Тимофеев, и это тоже важно: в бывших национальных окраинах Советского Союза культурная ситуация складывалась особым образом, в том числе благодаря взаимодействию с культурой и литературой основной местной нации, и рижане с их холодноватым скандинавским темпераментом и ориентацией на европейские образцы, от Целана до Милоша, принесли на палитру русской поэзии совершенно особую краску.
Вообще состав антологии, призванной представить итальянскому читателю панораму современной русской поэзии, приходится признать исключительно удачным. Конечно, 24 автора – это не так много, и ряд замечательных поэтов остался за рамками книги. Но составителю удалось главное – показать всю полноту спектра, все многообразие художественных языков, эстетических и мировоззренческих проблем, с которыми работает русская поэзия сегодня. Здесь и Геннадий Айги, чудесным образом одновременно прививающий русскому стиху версификационную технику французского поэтического авангарда и элементы языческого, магического восприятия природы и человека, почерпнутые им в народной памяти чувашей – маленькой поволжской нации, которой он принадлежит по рождению. И представитель соседнего малого народа – мордвин Сергей Завьялов, в чьем творчестве черты архаического мировосприятия, позаимствованные из мордовского фольклора, тесно переплетены с мотивами, риторическими и композиционными построениями древнегреческой мелики. И радикальный приверженец поэтического минимализма Иван Ахметьев, опирающийся на самый разный поэтический опыт – от японской поэзии хайку до немецкого конкретизма, но прежде всего – на повседневную, бытовую, разговорную речь, в которой поэт усматривает особого рода поэтичность. И отцы русского литературного концептуализма Дмитрий Пригов и Лев Рубинштейн, берущие эту бытовую речь – впрочем, на равных основаниях с традиционной поэтической речью – как набор опустошенных, лишенных предметного и эмоционального содержания штампов, как "мертвую зону" языка и мышления, чтобы разнообразными травестирующими приемами со всей остротой поставить вопрос о самой возможности живого языка, живой поэзии в постмодернистской культурной ситуации. И Сергей Гандлевский, поэт-психолог прежде всего, глубоко и бесстрашно исследующий тяжелый разлад в душе человека между классическими представлениями о долге, нравственности, истине и каждодневными впечатлениями поздне- и постсоветской действительности. И Вера Павлова, одной из первых в русской поэзии (как это ни странно!) открывающая тему женского счастья – супружеского, материнского, сексуального, тему богатства и полноты внутреннего мира женщины. И Станислав Львовский с Сергеем Тимофеевым, блестяще показывающие особенности мировосприятия новой русской молодежи, среду обитания которой составляют уже не ночные кухни с диссидентскими беседами, а ночные клубы, не самиздат, а интернет, не советский "общепит", а fast food, – словом, русской молодежи, чувствующей себя частью европейской цивилизации... Словом, перед нами здесь – то самое разнообразие, которое мы условились считать главным признаком расцвета.
Но в самой России разговоров про расцвет поэзии что-то не слышно. И это понятно. Ведь экспертами в области поэзии выступают обычно либо сами поэты, либо критики и филологи. Критики и филологи в России десятилетиями были изолированы от неподцензурной литературы – и с ее появлением в открытой печати оказались в полной растерянности: они не готовы говорить о настолько разнообразных явлениях, просто не владеют соответствующей квалификацией. А сами поэты формировались, как уже было отмечено выше, в рамках той или иной группы – и зачастую творческие принципы других групп, иные художественные языки им неинтересны и непонятны. Относительной широтой взглядов обладают немногие – по большей части, представители младшего поколения, пришедшие в литературу уже в 90-е и сразу увидевшие картину во всей ее полноте, – однако голос этого поколения, уже достаточно окрепший собственно в поэзии, в разговоре о поэзии пока почти не звучит.
А потому, как ни парадоксально, выходящая в Италии антология современного русского стиха нужна сегодня не только итальянскому читателю. Взгляд со стороны – особенно такой всесторонний и благожелательный – может сослужить добрую службу самой русской поэзии, помочь ей в осмыслении самой себя.
|
