Мои самые ранние воспоминания — война. Мне три с половиной года. Я с детским садом в эвакуации, в Сибири, станция Заводоуковская. Я самая маленькая. Многие потом поражались, как мама отправила ребенка одного. Но мама в эвакуации в Казани едва-едва зарабатывала как машинистка и падала на улице в голодные обмороки. Там мне бы уж точно не выжить. А в детском саду меня выходила замечательная воспитательница, Софья Исаевна Агранат. Потом долгие годы я называла ее «моя третья мама». Вторая — мамина мама, я никогда не звала ее бабушкой, всегда — «мама Фрида».
И вот самое первое воспоминание. Мы гуляем в лесу. Я храбро карабкаюсь на крутую высокую гору. Она вдвое выше меня! А мой рост — ну, как раз на мои три с половиной. И вот воспитательница скликает нас, словно цыплят, на полянку — и дает кусок черного хлеба, посыпанный солью. И это такой праздник, такое чудо! Ярко помнится десятилетиями.
Еще одно столь же раннее воспоминание. В комнате много детей, они скачут, играют. Душно, шумно. А я одна сижу на полу и читаю толстую растрепанную чуть не по листочкам книгу «Гуси-лебеди». Значит, и кое-какие книжки наши героические воспитательницы сумели сберечь или раздобыть. И даже сохранилось фото: мы ставили «Репку», я играла внучку.
Детсад вернулся в Москву в 1943 году. Помню темное небо и на нем широкие светлые столбы и перекрестья прожекторов.
Школа. Маме некогда, она работает. Первые года три я на «продленке» (группа «продленного дня»). Недавно школьные подруги вспоминали меня тех лет. Одну я научила нашей любимой домашней игре в слова. Другая подшучивала: на прогулке я не поднимала глаз от книги.
С третьего класса — с десяти лет — впечатываются в память стихи, которые остаются на десятилетия. Едва ли не каждой осенью всплывают строки:
Отгорели жаркие леса,
Под дождем погасли листья клена,
Осень поднимает в небеса
Отсыревшие свои знамена...
Так целыми кусками запоминалась поэма Алигер «3оя». И все лето в пионерлагере я зачитывалась этой книжкой. Она и сейчас стоит на полке — тоненькая книжка 1948 года.
До сих пор звучат в памяти едва ли не каждой зимой дивные строки:
Ни звука! И видишь ты синий
Свод неба, да солнце, да лес,
В серебряно-матовый иней
Наряженный, полный чудес,
Влекущий неведомой тайной,
Глубоко-бесстрастный...
Не каждый сейчас признает в этих волшебно-слепящих заснеженных строках «крестьянского поэта» — Некрасова. И любила я тогда не «крестьянского поэта», а Некрасова «Русских женщин»... В 8-м — 9-м классах любимый поэт — Блок. После 10-го —Мандельштам, Пастернак... В разгар 60-х — Ахмадулина. Ее вечера стоят в памяти, ее музыкальное чтение завораживало. Много позже пришли Левитанский, Самойлов, Тарковский... Диапазон — от Тютчева до Светлова и Юлия Кима...
Самое счастливое лето в моей жизни — после восьмого класса Фридочка взяла меня на дачу вместе со своими девочками Галей и Сашей. Это Пески, поселок художников. Александр Борисович Раскин, известный юморист, называл меня «сашкоотвод»: и он, и Фридочка на даче работали, шумная неугомонная Сашка в свои 11 лет изрядно этому мешала, а мы с ней дружили, и тем самым часть ее времени и энергии замыкалась на мне. Недавно в цикле телепередач «Дачники» показали этот поселок, дачу Корыгиной, заросшую быльем крокетную площадку, где когда-то мы часами сражались в крокет. Постепенно мне удалось прибиться к той компании, которая сложилась больше вокруг Галки. Мы вместе ставили ни много ни мало «Двенадцатую ночь» — краткий вариант, в основном шутливую линию сэра Тоби, Марии и Мальволио. Режиссеры — я и внук художника Аристарха Лентулова Саша, в будущем — архитектор и кинорежиссер, он же прекрасно играл Мальволио. А я — графиню Оливию. Какой взлет карьеры после внучки в «Репке»! Виолу и Цезарио играла милая, спокойная Аленушка Вальтер, ныне — Елена Владимировна Пастернак, известный комментатор и биограф Бориса Пастернака, жена его сына Евгения. Шутом был ее 12-летний брат, прелестный Егорушка, Фабианом — Миша, сын художника Юрия Пименова, сэром Тоби — Лева Шепелев, будущий художник и ректор Суриковского училища. Фридочкина Галя отвечала за костюмы и декорации. Помню, с нарядом для меня всё решилось просто: мы реквизировали роскошный японский фридочкин халат — то ли с жар-птицей, то ли с драконами. В моем скудном послевоенном детстве, когда я росла в уверенности, что человеку нормально и естественно ходить много лет в одном платье, халат этот казался верхом роскоши, вполне достойным графини. Не помню, просили ли мы на это разрешения — как-то не было сомнений, что раз нужно для искусства, отказа быть не может. Фридочка потом писала: «Спектакль был чудесный».
И мою первую любовь подарило мне то лето, та компания — то есть Фридочка.
В десятом классе ходила в МГУ в искусствоведческий кружок. В тот год в Москве была выставка картин Дрезденской галереи. Переполненная впечатлениями от этой выставки, с золотой медалью пришла поступать в МГУ на искусствоведческое отделение. А все отделение — 10 мест. На собеседовании срезали на политике, которую никогда не знала. «Какая правящая партия в Индии?» Бог ты мой!
И вот я в МОПИ. Скромненький вуз. Но великолепные преподаватели. Быть может, в более престижных местах не ко двору их фамилии — Григорий Львович Абрамович, Ульрих Рихардович Фохт. Какой это был блеск! Студенческое научное общество — НСО. Опубликован сборник работ его членов. Там и моя большая статья о любимой «Семье Тибо» Роже Мартена дю Гара. Литературное объединение «Родник». Там всего 5 человек. Но спустя годы их имена известны многим: Владимир Войнович, Олег Чухонцев, Георгий Полонский (помните «Доживем до понедельника»?), Камил Икрамов. Пятый, Игорь Дуэль, тоже член Союза писателей, печатался в «Новом мире» в его боевую пору, у него вышло несколько книг. Я бывала там как болельщик, а может, и набирала опыт как будущий критик.
Главным моим университетом стал «Новый мир». Но с благодарностью вспоминаю и многолетнее сотрудничество с журналом «Семья и школа».
Не меньше статей и рецензий увлекла меня редакторская работа. Сначала, с 1960 года — в издательстве «Искусство». А в 1964 году создано издательство «Книга», и вся наша редакция и я вместе с ней плавно перекочевали туда.
С какими замечательными людьми свела меня эта работа! Своей состоявшейся профессиональной судьбой я обязана прежде всего Аркадию Эммануиловичу Мильчину. Ныне — патриарх книгоиздания, «человек книги». Тогда — редактор в той редакции, куда меня взяли младшим редактором. Через год я — редактор, он — заведующий нашей редакцией, потом главный редактор издательства «Книга». Образец высочайшей редакторской культуры, добросовестности, профессионализма. А вот его надпись на подаренной мне книге: «Дорогой Эде на память в ожидании строгого стилистического суда. 16/II 72 г.»
В самые мои первые годы в редакции мы с ним вместе готовили сборники «Редактор и книга». В очередной сборник хотели просить Самуила Яковлевича Маршака дать материал. Мильчин договорился о встрече и взял меня с собой. Может быть, помнил, что я знала стенографию, и надеялся, что я запишу деловые переговоры. Но оба мы никак не ожидали, что «сам Маршак» нас, практически чужих людей, примет так щедро! Он усадил нас в те самые громадные кожаные кресла, о которых я позже читала в воспоминаниях очень известных людей, — и подарил нам три часа, увлекательнейше рассказывая о своем детстве и юности, об Англии, о ленинградских писателях — Олейникове, Хармсе, Введенском... Я была совершенно поражена. Конечно, записать все это было немыслимо. Запала в память яркая образность. Одного из обэриутов он сравнил с самой высокой вершиной даже на фоне высокой гряды, еще одного — с лианой, оплетающей другой ствол...
Боевой закалкой была встреча с известным тогда писателем Леонидом Борисовым. Сейчас это имя, похоже, отошло в прошлое, а меня в юности завораживал его «Волшебник из Гель-Гью» — роман об Александре Грине. Прислал он свою рукопись — «Родители, наставники, поэты...» — заметки книголюба, рассказы о встречах с Блоком, Мандельштамом, М. Кузминым, — сопроводив грозным письмом: не трогать ни одной запятой. При всем его почтенном, а моем несолидном возрасте, его авторитете — я никак не могла с этим согласиться. И претензии были не мелкие, стилистические, а по существу. Так, он мог небрежно, чохом уничтожить как класс разом всех фантастов, всех переводчиков... Фантастов я любила, переводчиков уважала, не могла не вступиться, дать их в обиду. После встречи и разговора по душам Борисов прислушивался и исправлял — где страницу, где целую главу по существу, и всё мирно.
За 30 лет в редакции привелось работать по крайней мере с двумя сотнями авторов, из них только трое не приняли моей правки, моих принципов и подходов. А моей библией служила мамина книга «Слово живое и мертвое». Практически на каждую стилистическую ошибку я могла наизусть цитировать ее заповеди, раздел «Берегись канцелярита!», главки «Словесная алгебра», «Свинки замяукали», «Предки Адама» и т.д.
С большинством же авторов работалось легко и согласно. Нередко отношения переходили в дружеские.
Несколько книг я подготовила с двумя замечательными «толстовцами». Владимир Александрович Жданов и его жена Эвелина Ефимовна Зайденшнур всю жизнь посвятили творчеству великого писателя. Только в нашем издательстве выпустили 5 книг. После сборника «Толстой-редактор» под общей редакцией Эвелины Ефимовны я была просто покорена этой маленькой обаятельной женщиной. Она поставила, думаю, рекорд для книги Гиннеса — проработала в музее Толстого 60 лет! Училась на математическом факультете МГУ, но пошла сперва на ставку уборщицы — лишь бы в музей своего любимого писателя. А стала главной хранительницей бесценного фонда его рукописей. По ним проследила этапы становления его романов, его героев, нашла более 2000 ошибок в публикации «Войны и мира». С ней консультировался Сергей Бондарчук, готовя свою киноэпопею «Война и мир». У нас с ней сложились очень сердечные отношения. Когда она отдыхала в санатории «Подлипки», а я с семьей жила неподалеку, она приходила к нам на дачу в гости и умилялась, застав картину совершенно из прошлого: прабабушка сидела в саду и чистила столовое серебро. Памятка этого дружного союза — надписи на книгах, одна за другой, вплоть до последней: «Дорогой Эдварде Борисовне Кузьминой, которая была для нас не только отличным редактором, но стала за годы совместной работы молодым другом, — с любовью и благодарностью посылаю последнюю книгу Владимира Александровича Жданова на память о нем. Э. Зайденшнур. 4.V.71».
Приходилось работать с крупными, серьезными учеными: Александр Абрамович Аникст, Вадим Эразмович Вацуро, Юрий Михайлович Лотман, Юрий Владимирович Манн, Наталья Васильевна Варбанец... В 1980 году мы выпустили ее глубокое исследование о Гутенберге. Осталась надпись на книге: «Милой Эдварде Борисовне в добрую память о наших стилистических спорах и прочих страданиях над этой книжкой — сердечно и дружественно и благодарно автор. 3.XI.80». А в январе 2006 года я поразилась, увидев в передаче о Льве Гумилеве ее портрет в молодости — в эту необыкновенную красавицу был влюблен тогда сын двух великих поэтов.
Даже серьезным ученым был полезен взгляд со стороны — хотя бы для того, чтобы со своих академических высот вписаться в нашу популярную серию, адресованную отнюдь не только ученым. Одни соглашались легче, другие — весьма не cpaзу.
Я с огромным почтением относилась к нашему крупнейшему шекспироведу — Аниксту. Он преподавал еще в институте моей маме! Был всемирно признан (помню его фотографию в шапочке и мантии не то Оксфорда, не то Кембриджа). Вдвое старше меня. И тем не менее привычный ему академический стиль не вписывался в нашу популярную серию. Приходилось буквально всю рукопись переводить в другой регистр, на два тона ниже. Но мы сделали вместе две книги — «Первые издания Шекспира» и «Гете и Фауст» — и остались в прекрасных отношениях. У меня даже хранится парочка моих фотоснимков, сделанных Александром Абрамовичем, который очень любил фотографировать. И на книге «Гете и Фауст» надпись: «Дорогой Эде Кузьминой с благодарностью за большую редакторскую помощь».
Труднее на первых порах складывалась работа с Лотманом — в серии «Писатели о писателях» выходила его книга о Карамзине. С трепетом я ждала встречи с вcемирно известным ученым. Кстати, облик его поразил меня как раз своей неакадемичностью. Я ожидала увидеть классического профессора. А передо мной возник скорее капитан мушкетеров. Изящная стройная фигура, задорные усы... Но стиль был классически академический. Рамки нашей популярной серии были ему непривычны. Да еще в основном общались на расстоянии, в письменном виде. С некоторым напряжением все же удалось убедить его пойти навстречу нашему читателю. Самое удивительное — уже после нашей работы прошли на телевидении передачи и Лотмана — «Беседы о русской культуре» — и Аникста — он вел поразительную беседу с самим Бернардом Шоу! Это было так убедительно! И хотя я прекрасно помнила, что Шоу давно нет в живых, — я не могла понять, на каком я свете и что происходит. Почти невозможно было узнать в Шоу нашего гениального Ростислава Плятта. Так вот, оказалось, что оба наших замечательных ученых прекрасно умеют говорить без всяких академических сложностей. А этого я и добивалась: пишите, как будто Вы просто это мне рассказываете.
Обычно след совместной работы — сама книжка, да легкий отзвук — в дарственной надписи. Но от общения с авторами дальними, немосковскими, остались и письма. Например, переписка с Вадимом Эразмовичем Вацуро — мы выпустили его книжку «Северные цветы»: Альманах Дельвига — Пушкина» и его совместную с М.И.Гиллельсоном работу о цензуре пушкинских времен. Конечно, наша цензура не могла этого перенести. Вроде бы «что им Гекуба»? Но — «на воре шапка горит». Сняли целиком главу о цензурном уставе аж 1828 года! Велели изменить название, чтоб не было в нем слова «цензура». Мы ввели в название термин графа Уварова. Получилось «Сквозь “умственные плотины”». Но это к слову. Вот мое письмо после первого тура правки: «...вижу, Вы много поработали. У меня набрались еще кое-какие мелочи. Но я с таким почтением отношусь к Вам как автору, и мы отчасти расходимся во вкусах, порой Вы не принимаете вещи для меня бесспорные (борьба с «-ениями» и засильем иностранных слов), — поэтому я сейчас даже мелочи не хотела бы делать сразу, без Вас... Надеюсь получить от Вас письмо с ответами на все вопросы». И Вацуро отвечает: «Вообще должен Вам сказать, что «почтение ко мне как автору», которое я очень ценю, не должно Вам мешать: я отношусь к Вашим замечаниям с не меньшим уважением и, как Вы, вероятно, заметили, принял с благодарностью почти все Ваши рекомендации. Не возражаю я и против «гонения на -ения» и варваризмы...»
Практически из двухсот авторов только три раза рукопись не требовала никакой редакторской правки. Так было с «Лесковским ожерельем» Льва Аннинского (на это намекает надпись автора на книге: «Либеральному редактору от консервативного автора... 20.10.82»), «Художники детской книги» Вл. Глоцера (не дал тронуть ни запятой) и «Последний летописец» Натана Эйдельмана. Тем не менее этот «летописец» едва не стоил мне инфаркта. Герой Эйдельмана Карамзин стоял как бы между двух лагерей. С одной стороны — его друзья Пушкин, Державин, Вяземский, Жуковский. С другой стороны — сильные мира сего: император Александр I, архимандрит Фотий, Аракчеев. И мы с замечательным художником В. А. Корольковым решили открыть книгу блоком фотографий, в котором представить основных персонажей эпохи и книги, оба фланга, между которыми стоял историк.
И, как говорится, в мыслях не было ничего худого. Какие же громы и молнии обрушились на мою голову! Меня вызвали к высшим издательским начальникам — был такой Госкомиздат: как я посмела в книге дать портрет императора! Преступление! Как будто я главная монархистка и пожелала восстановить монархию в России! Приснилось бы кому тогда, как всего через несколько лет будут носиться с царскими останками и потомками дворян, торжественно принимать из-за границы последних великих князей! И было это в 1983 году! Всего два года до Перестройки. Наш директор созвал срочное совещание — как быть. В эти же часы мой муж сидел в Исторической библиотеке и искал «прецеденты» — печатались ли где-то портреты императоров. Наскреб только крохотные портреты в каких-то энциклопедиях. Но на целую полосу!? Позор! Говорят, целый год еще на собраниях в разных других издательствах склоняли меня и мое преступление. Правда, мы с Эйдельманом дружно выпили чего-то очень вкусного за то, что книгу не изъяли, тираж не арестовали, выдирку не сделали и даже меня не выгнали с работы. У меня к тому времени были все мыслимые благодарности, премии, награды и звания — «Ударник коммунистического труда», «Победитель социалистического соревнования», «Отличник печати», бронзовая медаль ВДНХ за книгу к 400-летию книгопечатания... Целая коробка значков, которые годились разве что для завоевания авторитета у собственного сына, и то в возрасте не старше 7 — 8 лет. Но тут они пригодились — я отделалась всего лишь выговором. Смешно — сейчас! Тогда — не очень.
Зато в память об этой эпопее осталось несколько книг Натана Яковлевича с теплыми дарственными надписями. К примеру, на его книге «Пушкин: история и современность в художественном сознании поэта» — «Дорогой Эдварде Борисовне — от битого карамзиниста, но еще (!) не битого пушкиниста — душевно и дружески. Декабрь 84 г.»
Большое впечатление произвело на меня почти мимолетное общение с Константином Симоновым. Он задумал выпустить у нас буклет, посвященный юбилею предсмертной выставки Маяковского «20 лет работы». Фотографии, плакаты, афиши, воспоминания знавших поэта. Меня поразило, сколько души вложил он в эту небольшую книжечку. Поразил рабочий настрой. Впервые за все годы автор назначил мне для деловой встречи время — 8 часов утра. Он уже был у себя в кабинете, полностью мобилизованный. Поразило в кабинете обилие толстых папок — письма читателей, в основном отклики на его военную прозу. Осталась, опять же, надпись на книге: «На добрую память о нашей работе. 27.VIII.73».
«Иных уж нет, а те далече». Очень славно работалось с прелестным, обаятельнейшим Владимиром Порудоминским над книгой о Гаршине — «Грустный солдат» (1986). Увы, теперь этот прекрасный русский писатель живет в Германии и публикуется, в основном, там же. С нежностью перечитываю его надпись на книге: «Спасибо Вам за добро и за науку. Я даже чувствую себя уже грустным ефрейтором. Желаю Вам радости». Далеко — в Израиле — и страстный, эрудированный библиофил В. В. Кунин. Его творческие интересы идеально совпадали с профилем нашей редакции литературы по книговедению и библиофильству. Мы вместе подготовили несколько книг. История их — в автографах: «Дорогому моему редактору с благодарностью за мудрую настойчивость и неограниченное терпение и с пожеланием счастья. От автора. 14/I-80» (В. В. Кунин. Библиофилы пушкинской поры. 1979); «Дорогой Эдварде Борисовне — полноправному со-составителю этой книги от скромного со-редактора с давней симпатией и бесконечной признательностью» (Корабли мысли: Зарубежные писатели о книге, чтении, библиофилах. / Составление и послесловие В. В. Кунина. 1980); «Дорогому моему прекраснейшему из редакторов Эдварде Борисовне, сделавшей все возможное, чтобы в этой книге было необходимое и не было скучного и лишнего» (В. В. Кунин. Библиофилы и библиоманы. 1984).
Запомнилась встреча с давним кумиром — Аркадием Натановичем Стругацким. У нас издавалась «Хромая судьба». Все же кое-какие мелкие поправочки — «блохи» у меня набрались. Поехала к нему. Высокий дом-башня, просторнейший вид из нее и еще многие детали казались реальными осколками из романа — угадывалось в нем немало автобиографического. Поправки легко принял.
Мы не только охотились за громкими именами. Мы считали своим долгом растить и продвигать молодое поколение интересных, мыслящих литераторов. Я предложила начинающему литератору и переводчику Володе Муравьеву написать для нашей серии «Судьбы книг». И оказалась «крестной мамой» его прекрасной книги «Путешествие с Гулливером». Это было написано живо, образно — то, что требовалось для популярной серии. Хочется даже припомнить названия частей и глав: «Явление неизвестного мореходца», «На отмелях века разума», «Глава третья, в которой торжествует острый галльский смысл», «Глава четвертая, в которой преобладает сумрачный германский гений»... На вышедшей книге надпись: «Эде Кузьминой, подательнице замысла и восприемнице этой книги, от признательного автора. 17/V-1972. В.Муравьев».
У нас выходил ежегодник «Памятные книжные даты», другие сборники. И на них вырастала плеяда молодых, которых мы так и звали: Осповат-младший, Зорин-младший... Сережа Козлов, Андрей Немзер... А теперь — гляжу по телевизору какие-нибудь круглые столы — все наши «выпускники». Тот в Оксфорде, тот в Калифорнийском университете, тот — наш критик номер один... Приятно.
Но это всё сливки. А было и множество авторов рядовых, хоть и нужных, «середнячков». Имена отнюдь не громкие. Но они-то и давали яркие перлы для заметок «незримого союзника».
В 1992 году наше славное издательство не выдержало ударов рынка. Закрылись наши прекрасные серии «Судьбы книг» (от замысла до воплощения и жизни во всех смежных искусствах — иллюстрациях, театре, кино...), «Писатели о писателях» — романизированные биографии (помню работу над замечательной книгой Ю. Кагарлицкого об Уэллсе «Вглядываясь в грядущее», над отличной якобы автобиографией Теккерея «Записки викторианского джентльмена», написанной Маргарет Форстер), «перестроечная» серия «Время и судьбы». Из 20 редакторов остались 2 — выпускать ширпотреб.
Я простилась с издательством. Года два внештатно редактировала лагерные воспоминания в маленьком издательстве «Возвращение», державшемся энергией и энтузиазмом С. Виленского. Помню, потрясла книга «Пути больших этапов» — чего только не пережили отец и сын Вацлав и Владислав Дворжецкие, которых мы позже узнали как замечательных актеров. Иногда доводилось работать с выжившим, по счастью, автором — к примеру, И. Фильштинским, написавшим книгу «Мы шагаем под конвоем»; чаще автора уже не было в живых.
Но в основном я посвятила себя маминым делам, маминой памяти. В 1992 году провела два вечера памяти к ее 80-летию — в Центральном доме литераторов и Библиотеке иностранной литературы. В 1997-м, к маминому 85-летию, выпустили с сыном маленькую книжечку о ней. К 90-летию, в 2002 году удалось провести вечер памяти в Музее Цветаевой, две передачи на радио ко дню ее рождения — 27 и 28 апреля, передачу на 40 минут на телеканале «Столица». За эти годы изданы сборники ее фантастики, особо — ее «брэдбериана». Подготовила я и два дополненных издания ее «Слова живого и мертвого╩ (2001 и 2003), оба — с большим моим предисловием «О книге и ее авторе», презентация второго прошла на известной книжной ярмарке "NonFiction".
Мамино творческое поле было столь мощным, что определило не только мою судьбу. Гуманитарием стал и мой сын. И если многие годы, служа маме для связи с редакциями и коллегами, я представлялась «дочь Норы Галь», то уже давно скорее мое звание — «мама Дмитрия Кузьмина». Едва успеваю следить за его выступлениями, изданиями, антологиями...
Это гуманитарное влияние захватило даже моего мужа, исконного технаря, преподавателя математики и металловедения. Когда мамы не стало, он взял на себя обязанности литературного агента, все связи с издательствами. Затем втянулся, выступил составителем больших томов О. Генри, Брет Гарта в издательстве «Книжная палата», вместе со мной — однотомника Сент-Экзюпери. А когда при подготовке однотомника О. Генри выяснилось, что ни одна из прежних академичных статей о нем сейчас не звучит, — сам перелопатил в библиотеке не только все наши, но и англоязычные статьи о писателе, повесть о нем, пьесу о нем — и впервые в жизни написал прекрасную большую статью об О. Генри. И были еще обширные планы. К сожалению, жизнь оборвалась. Но в трех изданиях О. Генри, а потом и в Интернете появилось это новое имя — Владимир Боровинский. Настойчивость и упорство в розыске новых и давно забытых материалов сочетаются в этой статье с человеческим теплом, сердечным восприятием героя. Составленный нами вместе юбилейный (к столетию в 2000 году) том Сент-Экзюпери также стал фамильным изданием. Там собраны все мамины переводы Сент-Экса и воспоминания о нем его друзей. А Дмитрий Кузьмин заново перевел «Южный почтовый» (в отличие от маминых переводов, которые она шлифовала для каждого переиздания, к переводу «Южного почтового» ничья рука не прикасалась лет сорок, и он сильно устарел).
Когда я писала это послесловие, в голове звучала строка «Когда я итожу... » — но дальше с Маяковским никаких совпадений. В давние времена строка, которую пел Вахтанг Кикабидзе, — «Мои года — мое богатство», — казалась мне «хорошей миной при плохой игре». Теперь я начинаю понимать ее смысл, ее правду.
Помню нашумевшую в 60-х годах пьесу Дж. Осборна «Оглянись во гневе» — крик «рассерженного поколения╩. В любой жизни — и в моей, конечно, — были и трудности, и стрессы, и потери. И всё же, когда сквозь годы оглядываешься назад, вспоминается — и хочется вспоминать — хорошее. Я оглянусь с радостью. А потому, прощаясь с читателем, вспоминаю только светлые минуты мой жизни — как для рецензий чаще всего старалась выбирать светлые, добрые книги. Как мама предпочитала «светлого Брэдбери».
Всегда радовала меня работа. И всегда — поэзия. И всегда радость — поэзия. Число любимых поэтов — где-то около 30! И примерно 70 — 80 — любимых стихотворений, памятных наизусть, скрашивающих «легкий крест одиноких прогулок». Радость — живопись, выставки. И непременная радость — увидеть мир.
После 9-го класса — первая «взрослая» самостоятельная поездка — к бабушке в Томск, неделя в поезде через полстраны, указатель, где на одной стороне — «Европа», на другой — «Азия». Почему папина мама оказалась в Томске, а до этого я писала ей письма в Кустанай — мне в детстве не рассказывали. Но в родословной по линии папы — и немецкая, и скандинавская кровь, и даже — племянница Вальтера Скотта. Так что, вероятно, это в войну выселяли немцев. Томск поразил ботаническим садом университета. Впервые увидела на воде знакомую по книгам Викторию Регию — огромный плотный круглый зеленый лист — бальный зал для Дюймовочки.
А после третьего курса — снова через полстраны — на огромном теплоходе до Астрахани. 20 дней — 20 городов. В каждом я изучаю две вещи — музеи (всюду — жемчужинки) и мороженое (самое вкусное — в Горьком). А в Астрахани впервые вижу в небольшом дворике — цветущий лотос! И так ясно, почему именно с Волги родом столько писателей и художников: такая мощная артерия, обмен мыслей, знаний, находок.
А позже — любимая Прибалтика. Таллинн — оживший сказочный город из мультфильма «Заколдованный мальчик». Каунас — поехала ради волшебного Чюрлениса.
Целый месяц после института посвящен Ленинграду. В фонтанах Петергофа видятся кони Росмерсхольма (в юности я зачитывалась Ибсеном. Четыре любимых писателя: он, Ростан, Уайльд, Метерлинк).
Я всегда была легка на подъем. В первые же годы работы меня послали в командировку в Пермь — к Клавдии Рождественской, некогда сотруднице ленинградского издательства, позже, возможно, неспроста, оказавшейся в Сибири. Очень дружно и легко обсудили замечания по ее рукописи «За круглым столом». Помню завьюженные улицы Перми, знаменитый музей деревянной скульптуры, Христы с пермяцкими лицами...
Чаще всего меня бросали и в рекламные поездки и выступления. Однажды выступала с рассказом о наших книгах в саду Баумана, там же выступал Джим Паттерсон — тот самый негритенок, которому пели колыбельную в фильме «Цирк» Робсон и Михоэлс. Забавно, что у нас с ним оказалась общая воспитательница — когда-то в детстве и его выхаживала моя «третья мама» — Софья Исаевна Агранат.
Другой раз ездила выступать в Дубну вместе с Виктором Татарским. Я — опять же о наших книгах, он — со стихами Евтушенко. Узнав об этом в совместной дороге туда, я покривилась: мол, не считаю Евтушенко за поэта. На обратном пути извинилась: Вы так здорово подобрали стихи, беру свои слова обратно. Он: а у меня и был прицел — Вас переубедить.
Поездила я и за границу. Тут уж мне помогло не издательство, а Союз журналистов, куда меня приняли в 1967 году с рекомендациями от «Нового мира» и от журнала «Знамя». Правда, только одна поездка была с профессиональным уклоном — нас принимали в газете «Унита» и в издательстве Мондадори. Тогда я увидела «классическую Италию»: Рим и Флоренция, Милан и Венеция, Пиза и Лукка, Болонья и Падуя.
Восторг от Кракова и Праги, Эрфурта и Веймара, дом Гете, Гарц, стихи о котором по-немецки зацепились в памяти еще со школы, снова — Дрезденская галерея...
Финляндия, после музеев ГДР, разочаровала. Впечатлил только памятник Сибелиусу — сама музыка, парящая в воздухе.
Неделя в Париже — с утра до вечера как на крыльях, по два музея в день. Оранжери и Орсэ. Можно сидеть по часу среди кувшинок Моне, перед Ренуаром — «Танец в городе» и «Танец в деревне»... Музей Клюни — очаровал, Помпиду — разочаровал: мертвая пустыня. День — замки Луары, Шенонсо, Амбуаз и совершенно покоривший Шамбор.
Испания с Португалией — ожидаемый восторг от Альгамбры, очаровавшей еще во времена десятого класса и искусствоведческого кружка — и неожиданный — от никогда прежде не слышанных Фатимы и Батальи. Ошеломительное открытие Гауди — теперь у меня дома — вид фантастического собора, его особняков с поющими и переливающимися, как волны, балконами, решетками, воспоминания об интерьере без единой прямой линии — поют и танцуют и кресла, и зеркала, и даже пол...
А потом меня поведет в Австрию погоня за Климтом. Его «Юдифь с головой Олоферна» я увидела в Дрезденской галерее — и с тех пор многие годы не могла ничего найти и узнать — у нас его не было ни в музеях, ни на выставках. Еще далеко было до фантазий Екатерины Рождественской на его темы. А как бы «в нагрузку» к Австрии в турпоездке была Швейцария, она казалась мне лишней, ведь меня влекли музеи, а не природа. Но пленили и альпийские водопады, и лев Торвальдсена, и фонтан среди Женевского озера... Оказался огромным открытием замок Нойшванштайн, и с тех пор Людвиг Баварский — мой любимый император, совершенно нереальный, сказочный персонаж.
А когда я дома делилась восторгами от Парижа, мой сын, в тот же год впервые с приятелем объехавший автостопом пол-Европы, решительно мне заявил: «Весь Париж не стоит одного Брюгге». И я, конечно, отправилась в Бельгию заодно с Голландией. И Брюгге меня очаровал. Весь день мы бродили под цокот копыт, ведь другого транспорта (кроме еще катерков) не было. Понравилась и единица расстояния: «Далеко ли до вокзала? — Два моста». Прелестные мостики — чуть не через каждые двадцать шагов. И дивный собор в Антверпене, и Гент, и дивные музеи. Ван Эйк и Мемлинг. И новое открытие Ван Гога, он оказался гораздо разнообразнее, чем я представляла по Волхонке: не только подсолнухово-неистовый, но и весенне-нежный, и по-японски яркий и четкий...
И наконец неделя в Лондоне. Много лет меня приятельница уговаривала поехать туда. Но меня чуть не подвел классик — читанный в детстве Диккенс. «Оливер Твист». Твердое убеждение, что Лондон — это туман, смог, мрачно, зябко... Но выпала возможность поехать с группой из Третьяковки. Значит, не будет, как частенько бывало в поездках: я хочу в музей, а вся группа — в противоположную сторону, в основном на шопинг. И я рискнула — в Лондон, да еще в конце января! И что же? В Виндзоре в парке цвели подснежники и нарциссы, навстречу нам плыли лебеди, над Темзой цвела, кажется, магнолия... И Тернер, и Уистлер были совсем не те, что в репродукциях. И почему же первыми импрессионистами считаются французы? И за три дня подряд невозможно налюбоваться в Национальной галерее на Рубенса и Сёра, и неведомого прежде Кривелли. А какой конь-огонь во всю стену! И как великолепно продумана анфилада залов с самой ударной картиной в перспективе вдали!
Лондон так захватил меня, что впервые мне захотелось на будущий год поехать туда же. Прежде я считала, что надо сперва посмотреть побольше по первому разу. Но уж если повторять страну — пожалуй, не пора ли в Италию, где я была ровно 20 лет назад? И как раз едет группа из МГУ в Южную Италию и Сицилию. Что мы представляем себе сразу при слове «Сицилия»? Мафия, крестный отец. Сицилия потрясла необычной даже для Италии красотой — причудливой смесью влияний — с одной стороны заходили арабы, с другой — норманны. Рядом — классический собор и купола точно из Бухары и Самарканда. Византийские мозаики. И городок Альберобелло — совершенно сказочные домики, на живую нитку просто сложенные из местных белых и серых камней, с округлыми колпачками-сводами, точно юрты или гномы. И само их название — «трулли» — вызывает мысль о северных троллях... А слово «Таормина» было для меня лишь частью названия премии, которую Ахматова получила в Италии. А это оказался прелестный городок высоко над синим морем, с огромным древнейшим греческим театром. В такие минуты захлебываешься от красоты, не веришь: «неужели это я здесь?» И в голове звучит:
Очень жаль, что на земле
Мы живем не вечно,
Но останется навек
Эта красота.
2006 год.
|
