Хочу предложить любителям театра и кино маленький «психологический практикум». В этом году я трижды видела «Чайку»: «классический» фильм по телевизору и спектакли в двух театрах. Если фильм оставил в общем добротное впечатление нормальной, честной экранизации, из общего уровня выделилась и запомнилась, пожалуй, более всего А. Демидова — Аркадина, да тревожной занозой остались уж слишком мертвые глаза Тригорина — Ю. Яковлева, то впечатления от театров диаметрально противоположны.
В одном театре поражала свежесть прочтения. Казалось бы, в этой пьесе, наизусть знакомой со школьных лет, где только не игранной вплоть до балета, как можно сделать какие-то открытия? Оказалось — можно! Никогда не звучал такой болью рассказ Треплева о том, что стало за минувшие два года с Ниной Заречной. Как горько, тяжело дается ему каждое слово, как его ранит все, что сломалось в ее жизни — на сцене, с ребенком, с Тригориным...
Меж тем в другом театре — звучит проброшенная беглая скороговорка, словно рупор от автора просто через первого попавшегося героя выдает вернувшемуся из дальних краев Дорну, а заодно и нам, зрителям, информацию, скупой отчет за пропущенное время. В этом театре столь же безлично, безадресно звучит рассказ Маши в начале III действия — о ее решении: выйти замуж, чтобы вырвать из сердца любовь к Треплеву. Слова ее падают в пустоту, а то, что тут присутствует Тригорин и даже подает кое-какие реплики, — значит не больше, чем присутствие на сцене стола или стула.
И поэтому так поражает найденное первым театром: на сцене два человека, которые общаются друг с другом! Вдруг понимаешь, что все же Тригорин — настоящий писатель! Ему интересен человек. Вот этот, с которым он сейчас говорит. Тригорин весь нацелен, направлен на него. Потому что настоящий писатель и должен быть жаден до людей, обращен к ним. И именно поэтому человек ему раскрывается, именно потому хочется «высказать себя», потому так откровенно исповедуется Маша. А он весь устремлен к ней, впитывает ее душу — и, надо думать, не только потому, что это тоже где-то пригодится в рассказе, но потому, что это воздух и хлеб писателя — узнать, понять, постичь людей. Неожиданно? Да. Но ведь не зря же Треплев признает, что Тригорин — мастер, и не зря есть теории, что Чехов отдал ему и капельку своего писательского «я». Можно сказать, что трактовка не бесспорная, но зато она снимает налет привычности, заставляет взглянуть на этих людей не как на знакомые до оскомины «типы», а «свежими очами».
Да, первый театр утверждает: Тригорин — настоящий писатель. Потому-то в этой постановке становится понятно, за что его полюбила Нина Заречная. Не только же за имя, за славу — это оглупляло бы и принижало чеховскую героиню. Нет, было в нем самом, в человеке что-то яркое, высота духа, отсвет искусства, что притянул Нину. Разве не сложнее, не тоньше мысль Чехова, драма Нины, если Тригорин хоть и безвольный человек, все же погубивший ее, — не просто этакое округлое ничтожество, выше рыбной ловли ни о чем не помышляющее? Таким он предстает нам во втором театре, и тогда совершенно непонятно, что в нем нашла Нина, и вся драма принижена — это только ослепление провинциалки перед громким именем — и ничего более. Тогда как в первом театре поразительно ясно: лишь когда рядом оказываются эти двое — разговор сразу взлетает над окружающей прозой и пошлостью, именно друг с другом они могут говорить о том, как же творится искусство, и разговор их на несколько уровней выше обычного уровня окружающих — это-то и притягивает Нину. И эта трактовка прошла через всю пьесу. Как сумел театр, актер, режиссер услышать и увидеть героя так, словно ни разу прежде не были слышаны его слова? Даже затрепанное, затертое, как ходовой пятак, выражение «сюжет для небольшого рассказа» вдруг омыто от налета привычности. У нас на глазах происходит рождение образа. Перед нами истинный писатель — в нем любая мелочь, любая увиденная капля жизни рождает мгновенный отклик, высекает искру, образ творится у нас на глазах, вот сейчас, впервые... А во втором театре это снова проборматывается так, что ощущаешь: это говорят уже чуть не сто лет, это уже тысячные представления, и этот сюжет и эта чайка так навязли в зубах...
Несимпатичны во втором театре равно и Тригорин, и Треплев... Аркадина, уговаривая Тригорина уехать, так «пускает петуха», взвизгивая: «Сокровище мое», что зал невольно смеется. И Нина Заречная, вернувшись, измученная, в родные места, вспоминая с Треплевым, как «хорошо было прежде... Какая ясная, теплая, радостная, чистая жизнь», припоминая тот монолог из его пьесы, подхихикивает над каждым словом. Так это бестактно по отношению к нему, так фальшиво по отношению к воспоминаниям юности, просто невозможно в это поверить. Нет, ни один актер не порадовал, ни один образ не задел, не тронул.
А режиссер? Более чем странные находки. Если в первом действии Маша в черном — траур по ее жизни, и Треплев в черном — простительно по его «декадентству», то во втором действии все действующие лица без различия пола, возраста и социального положения одеты в черное! Даже Аркадина, которая, как известно, хочет «носить светлые кофточки», которую «туалеты разорили совсем», и в этот приезд тоже, по прямому указанию Чехова, на ней, как отмечает Шамраев, «светлая кофточка», и она бодро заявляет: «уж одеться я не дура».
И последняя «находка»! Вы помните, вы все, конечно, помните, как кончается эта классическая пьеса. Знаменитая реплика Дорна: «Уведите отсюда куда-нибудь Ирину Николаевну. Дело в том, что Константин Гаврилович застрелился... » Многие поколения помнят эту знаменитую концовку наизусть. Как понять, что режиссер после этого очередной раз выкатывает на авансцену многократно уже ездившую взад и вперед по сцене беседку, где ставилась треплевская пьеса, и о рельсы для которой с опасностью споткнуться осторожно перешагивали все герои, — и Нина Заречная внезапно опять появляется, хотя по пьесе только недавно ушла, и, вся в черном, дочитывает треплевский монолог о том, что когда-нибудь, через тысячелетия, «материя и дух сольются в гармонии прекрасной... А до тех пор ужас, ужас...» Что это? Как это понять? Может быть, какой-нибудь опытный театральный критик объяснит? Ибо пора уже раскрыть карты, объяснить загадку нашего маленького психологического практикума.
Итак, два театра. В первом — свежее, искреннее, яркое, хотя и не бесспорное прочтение. Во втором — ни одного свежего, яркого решения и более чем странные режиссерские штучки. Это по существу.
А теперь по чинам.
Первый — мало кому известный ТЮЗ, именуемый Областным, хоть и находится он теперь уже в Москве — смотрит прямо на Царицыно. Мало кому известный режиссер, совсем не известные актеры. Даже и фамилий не могу назвать — не достала программку.
И другой — театр прославленный, которому самой судьбой велено прекрасно ставить «Чайку», — театр с чайкой на занавесе! с чайкой в судьбе! Громкое имя режиссера. Актерский состав — лучше не бывает! «Все звезды». Шли мы с сыном — я как на праздник, предвкушая счастье открытия. Подумайте только: собрались вместе все мои любимейшие, уважаемые актеры. Тригорин — Калягин! Треплев — Мягков! Дорн — Смоктуновский! Всех не перечислишь. Аркадина — Лаврова, Заречная — Вертинская, Маша — Вознесенская... Ах, какие были ожидания... Мой сын — современный десятиклассник, увы, весьма категоричный, — ушел после первого действия, и мне нечем было, не кривя душой, его остановить, хотя для меня уйти со спектакля — кощунство. И был полный зал, и были овации и цветы. В маленьком Областном ТЮЗе зал был неполон, но счастье творчества, искреннее горение, сиюминутное рождение классики, не покрытой пылью десятилетий, — было именно там.
1985 год.
|
