Война в моей жизни / 22.06.2009

• Некод Зингер

  Сколько я себя помню, война была постоянным фоном моей сугубо статской жизни. То ли гроза, то ли эхо не проходящей где-то на безымянной широте-долготе пальбы глухим гулом сопровождала каждый шаг с мамой по дорожке. Топ, топ — все мы, обитатели единого советского топоса, в сущности, уже в детский садик шли под грохот канонады. Годы плавно перетекали один в другой, но в ушах, сколько их ни зажимай, не стихал заурядный бытовой бубнеж-говорок: «...и отдали приказ бить по этим хунвейбинам прямой наводкой, и вот он летит на одном крыле, арабьё обосралось, бензин уже кончается, а навстречу ему трое израильских стервятников, а чехи-фашисты заманили наши танки в свои узкие улочки и подожгли мусорные бачки, и тут развернулись наши ребята — и давай жарить по обалдевшим американцам через Меконг из банановых зарослей...»

  Ничуть не сомневаясь, что победа будет за нами, нас, тем не менее, готовили к термоядерному, химическому и биологическому поражению.

  Я рос и приобретал форму в парадигме перманентной войны, но войны не реальной, а какой-то вымышленной, вымороченной, высосанной, судя по всему, из того самого пальца, что указывал прямой бесконечный путь к светлому будущему.

  Такое вот военное положение и вызвало к жизни мои первые литературные опыты школьных лет, откликнувшиеся двумя с лишним десятилетиями позже. Можно даже сказать, что входной билет в русскую литературу выдал мне военрук Железнодорожного района города Новосибирска, полковник Гайдуков Сергей Андреич. Именно с его фразы, обращенной ко мне при конфирмации допризывной приписьки: «Рефлексия у тебя в порядке — живи, учись и не думай только ухудшать своего здоровья», начало складываться особое, неформальное мое отношение к меткому народному слову.

  При подаче документов на выезд в страну непреходящей оголтелой агрессии я столкнулся в главном кабинете рижского ОВИРа с неопределенного вида сереньким товарищем, по-хозяйски расположившимся в большом кожаном кресле подле сидевшего на стульчике начальника этого заведения.

  — Значить, воевать едете? — сурово спросил он меня. — Против родины своей воевать будете?

  Когда же я явился в военкомат для снятия с воинского учета, оказалось, что дело мое потеряно.

  — Что же делать? — предвидя самое худшее, спросил я добродушного вида дежурного.

  — Да снимем мы тебя, снимем, не боись! Вон в твоем билете написано, что ты у нас годен к нестроевой в военное время. А сейчас мир, паря. Мир, секешь?

  — Секу. Это, однако, хорошо, что мир, — обнаглел я. — А то, если вдруг что начнется между нами, как некоторые неофициально намекают, что тогда? Мы же вас при такой организации быстрее, чем за шесть дней сделаем...

  — Это уж точно, — нимало не смущаясь и как-то даже весело подтвердил дежурный. — Потому она и есть такая борьба за мир во всем мире. Секешь?

  Израильская военщина проявила ко мне самый незначительный интерес. Примерно через год после приезда я был вызван на призывной пункт. Толстенький очкарик-доктор, отрабатывавший свои военные сборы в медкомиссии для вышедших из призывного возраста штафирок, открыв правой рукой новенькую папку с моим тонким, в пару листочков, личным делом, со вкусом надкусил зажатую в правой булку с сосиской. Изрядная порция горчицы цвета хаки тяжело шлепнулась на историю моего богатырского здоровья, залепив несколько важнейших граф. После этого, видимо, судьбоносного события испуганный доктор с полчаса звонил по всяческим телефонам, повторяя с сильнейшим американским акцентом, словно мантру, одну и ту же, не передаваемую средствами русского языка, фразу: «Нафал ли хардал! Ма лаасос?» (Упала у меня горчица! Что делать?)

  «Нафал хардал» с тех пор меня не покидал. Сия магическая фраза сделалась крылатой и окрашивала добрым гумором всякую приключавшуюся на моем пути незадачу. Она же немедленно пришла на ум, когда мы услышали по радио сообщение об упавшей на Тель-Авив иракской ракете и распоряжение штаба гражданской обороны напялить противогазы и сидеть в герметизированной комнате. Ожидалось, что эти ракеты будут снабжены боеголовками с горчичным газом.

  Сегодня, оглядываясь назад, я должен признать, что славный армейский доктор, весьма посредственно владевший святым языком, сам того не сознавая, приоткрыл мне дверь в израильскую литературу...