Война в моей жизни / 22.06.2009

• Александр Иличевский
  Спуск

  I

  Афган стал осязаем, когда Андрей позвал меня «смотреть цинковые гробы».

  Июньский вечер, над дворами носятся стрижи, сверчат в вираже; дети играют в волейбол. Перед подъездом группа парней, красные повязки на рукавах. Мы встаем в очередь, потихоньку поднимаемся по лестнице. В квартире на третьем этаже стоит на табуретках оцинкованный железный ящик с куском стекла в крышке. Женщины держат в пальцах свечи, или к животам прислоняют иконы; две бабушки потихоньку воют причет. Мать солдата без слез сидит у гроба.

  Летом того же года в пионерлагере «Ландыш» вожатый Копылов учил нас жизни. Весной он вернулся из Афганистана, от него я впервые услышал слово «духи». Так и представлял, как солдаты воюют с духами.

  Копылов рассказывал, как горел в бронемашине, как спасся, а обгоревшего друга после госпиталя комиссовали. Я слушал этого рыжеватого крепыша с интересом, страхом и раскаленным непониманием сути войны, сути страданий и смерти.

  Копылов учился в пединституте на учителя физкультуры, и что-то глодало его изнутри. По десять раз за ночь он поднимал нас по тревоге. Я засыпал в носках, чтобы уложиться в положенные 25 секунд, или «пока спичка догорит». После команды «смирно» любое шевеление в строю поднимало Копылова в воздух, и он содрогал его перед вашим носом с помощью маваши гири.

  Единственной отрадой в «Ландыше» случилась вожатая Наташа, пересказавшая нам однажды на сон грядущий «Венеру Сульскую» (Копылов в этот вечер отвалил в город). А так там было полно комаров, на мостках через болото можно было нарваться на деревенских, огрести по присказке: «А что вы делали у нашего колодца?!». Приемник «Крош», доставлявший мне репортажи с матчей чемпионата мира по футболу, украли у меня на третий день. Сосед по койке однажды в припадке выпил залпом одеколон «Саша» и потом тяжко блевал за окно полночи. Кто-то стянул у меня простынь, и я спал на голом матрасе. Мяча футбольного от Копылова было не дождаться. К тому же афганец совсем распоясался, день напролет гонял отряд по лесу вприсядку, — и мы с Андрюхой сбежали. Искали нас с милицией, но после бешеного афганца милицией нас было не испугать.

  Помню распущенные волосы Наташи, как они текут вдоль стана, и как она строго стоит против тусклой лампы, помню ее голос. А дикую историю об ожившей страстной бронзе я запомнил на всю жизнь, слово в слово.

  
  

  II

  В моем детстве в Баку поездом было два пути: через Гудермес или через Грозный.

  В Грозном отец никогда не разрешал выходить на платформу, без объяснений. Грозный был единственной станцией на протяжении двух с половиной тысяч километров, которая облагалась таким налогом. Так он и остался у меня в памяти этот город: неизъяснимо грозным.

  А в Дербенте было уже можно, и я вышагивал по платформе, взбудораженный морем, только что на подъезде появившимся в окне. Вверху на ослепленных солнцем отрогах Малого Кавказского хребта виднелись руины оборонительных сооружений — часть стены с башнями, некогда доходившей до самого моря. В этих естественных «фермопилах», в самом узком месте между горами и морем, Сасаниды веками успешно держали оборону от хазар.

  Широкогрудые псы с обрезанными ушами заглядывали в лица пассажиров.

  Года два назад пасмурным октябрьским утром я стоял там же, под теми же руинами, и видел, как ополоумевшие от страха менты мотаются вдоль состава с автоматами наизготовку, рыскают, по десять раз заглядывают под колеса, в тамбура.

  Ветер выл в проводах и гнал мусор, пакеты полиэтиленовые трепетали на верблюжьих колючках.

  
  

  III

  Теперь разучиться плакать.
  Собак по деревням подъели волки.
  Тишина настает, когда слышишь себя.

  Дело было зимой, обув машину в цепи,
  мы поднялись из Бакуриани. Катались недолго.
  На склоны Кохты внезапно спустилось
  снежное облако. Подъемник остановился.
  Последние лыжники, затем спасатели
  вспороли молоко, пропали. Я замешкался
  и не заметил, как огромная снежная тишина
  сомкнулась надо мной. Я снял лыжи,
  чтоб не свернуть себе шею, и стал потихоньку спускаться.
  Сосны выступали то справа, то слева.
  Стволы их казались бесконечными, пропадая в тумане
  сразу над макушкой. Гигантская тишина
  прильнула ко мне всем сердцем.
  Я что-то слышал в ней и не мог очнуться.

  Спустился уже в темноте. В столовой
  молчаливый повар-осетин разлил в тарелки
  мясной соус, дал лепешку, банку мацони.
  Еще в Тбилиси нас предупредили,
  что в здешних местах неспокойно,
  осетинские села вокруг, какие-то волнения, ружья.
  Господи, какими счастливцами мы были,
  что не понимали, как может сосед прогнать соседа.
  Как военное железо может изуродовать горы.
  Зачем дым буржуек коптит стены гостиницы «Иверия».
  Сколько нужно нищеты и лжи,
  чтобы лишить народ великодушия.
  В каникулы мы играли в шахматы и катались на лыжах.
  Зло для нас еще было предметом умозрения,
  тем, что содержалось только в книжках.
  Даже измена возлюбленной
  воспринималась как приключение.
  Никто не знал сердцем, что зло есть ложь,
  уравнивание живого с мертвым.

  Но вот снова тишина втекает в мозжечок.
  Я видел фотографию — лужу на окраинах Цхинвали.
  Огромную лужу, через которую шел осетинский ополченец.
  Истощенный небритый старик прижимал автомат
  к груди, как ребенка. На краю лужи
  лежал навзничь грузинский солдат,
  без ботинок, тощие волосатые ноги, ступни
  вытянуты как на «Распятии» Эль Греко.
  Кто-то задрал ему на лицо гимнастерку.
  Впалый бледный живот. Ополченец
  опустошенно смотрит прямо перед собой.

  Отчего только с оружием в руках
  государство называет себя «родиной»?
  Отчего вновь так близко время,
  как тогда, семнадцать лет назад в лесу, над Бакуриани,
  внутри облака, когда, спускаясь в кромешной зге,
  я слышал, как новая эпоха втекает мне в уши,
  целует сердце, морозит насмерть.
  Отчего уже третье воскресенье я не слышу колоколов
  грузинской церкви в Зоологическом переулке?
  Отчего ненависть обряжается в одежды добра?
  Отчего Тбилиси сослан в Читу, а древние страны
  уравнены с нефтяными компаниями?
  Отчего Москва-река теперь стекает в Риони,
  а Миссисипи биссектрисой рассекла Междуречье?
  (От сильной бомбежки пустыня
  становится треснутым зеркалом —
  спекается песок, в нем скользят самолеты.)

  Отчего мой лучший друг — грузин,
  правнук великого писателя, —
  пьяный в стельку звонит мне из лучшего
  азербайджанского ресторана столицы,
  где поднимает тост за крейсер «Москва»,
  а сам давится от страха:
  съемная квартира, годовалая дочь, проклятая работа.
  Не оттого ли тишина, отчетливая, как пророчество рыбы,
  снова ложится туманом в ноги,
  и уже некуда, некуда спускаться, —
  гора бесконечна, как Данте.