Алкоголь в моей жизни / 22.01.2007

• Виктор Бейлис
  Водка и какао

          Летом 1965 года в составе отряда студентов МГУ я ехал в военный лагерь, что в городе Вышний Волочок. В вагон, где нас расположили, никто из посторонних не допускался, и на остановках, несмотря на переполненность состава, ни одна душа не смела ступить. Только курсант Панченко, оттопырив и без того детские губы, смущенно, но дерзко, на глазах у всех обнимал прыщавую барышню в плиссированой зеленой юбочке — единственную особу женского пола, непонятным образом получившую разрешение самого полковника Маслова сопровождать нас до станции Клин. Некоторых умилительная картина затянувшегося прощания влюбленных раздражала, и многие сожалели, что при либерализме, с каким начальство взглянуло на присутствие плиссированной ткани посреди серого брючного уныния, никто не осмелился припрятать бутылочку где-нибудь под ремнем штанов (рюкзаки-то наши были обысканы, и несколько бутылок таки были конфискованы).
          Все поглядывали на счастливчика Панченко (с ненавистью или завистью — все равно) — и вдруг атмосфера слащавости, воцарившаяся в вагоне, была усилена и подкреплена нашей неожиданной вовлеченностью в деятельность, направленную на получение собственной доли сладости, вероятно, необходимой для мальчиков, направлявшихся в военную часть. На какой-то из станций к нам стремительно ворвался небольшого росточка человек в белом халате и с чайником в одной руке и бумажными стаканчиками — в другой.
          — А вот кому какао! — провозгласил он. — Двадцать копеек.
          Он сам подходил к нам, выбирая, кому налить, — всем чайника не хватило бы, — и никто не отказался. Среди избранных был и я (но не Панченко). Теплый сладкий напиток скоро кончился. Продавец взболтал чайник, оглядел курсантов и, направившись ко мне, сказал:
          — Тут еще есть остаточки, давай долью — бесплатно.
          Протянутый мною стаканчик наполнился до половины. Я поднес его к губам, в то время как заботливый продавец дотянулся до моего затылка и потрепал меня по нему с такой силой, что остывшее какао выплеснулось. С горячей нежностью торговец произнес:
          — Евреи любят какао!
          Я тогда еще не знал, любят ли евреи какао, подозревая, что, вероятно, существуют и выродки, которые равнодушно относятся к этому напитку, но я-то точно любил какао и предположил, что если человек, дольше меня живущий на этом свете, делает подобное обобщение, а я, еврей, какао люблю, значит, свои резоны у него есть. Тем более подкупала любовная интонация, с какой была произнесена эта сентенция, и я почувствовал себя защищенным заботой, которую совершенно явно русский народ имел об еврейском народе, пусть до этого у меня и были какие-то сомнения в этом, вызванные явной неприязнью ко мне со стороны самого полковника Маслова.
          Курсант Панченко с любопытством поглядел на меня, на секунду забыв о своем несправедливом преимуществе перед нами всеми; в его глазах зажглось остроумие, но он подавил его, очевидно, признавая особое право еврея на дополнительную порцию какао. Он только пожевал инфантильными губами, которыми только что неумело теребил сладкие уста плиссировочки, и сам улыбнулся своей же непроизнесенной шутке. Ох, я не знаю, кто из нас кому тогда позавидовал!

          Прибыв в лагерь, мы огляделись в поисках недозволенных радостей.
          Первой из них оказалась захваченная кем-то из уже отслуживших в армии курсантов книга «Похождения бравого солдата Швейка» (из местной библиотеки она была предусмотрительно изъята). Как упоительно было находить в этой книге соответствия с нашим армейским бытом, как стремительно расходились словечки — эмблемы той или иной ситуации!
          Plaisirs d'amour мы, конечно, тоже искали, но это оказалось самым трудным, ввиду... невероятной доступности. Дело в том, что Вышний Волочок — не просто город незамужних ткачих, но и место ссылки девиантных женщин. По слухам, именно этими телесными созданиями кишели кусты за забором нашей части: тут шла охота на зазевавшихся курсантов, которых в случае отлова определяли в коллективное пользование. (Сравните разницу между засадой в кустах и доброжелательностью трудящихся: во время экскурсии на ткацкий комбинат неказистый курсант-очкарик подошел к работнице в цеху, где стояла температура выше пятидесяти градусов и летал пух, забивавший дыхательные пути, и спросил, закашлявшись: «Вы тут не болеете?» — «Та не, я здоровая», — с готовностью и надеждой ответила ткачиха.)
          С ситуацией за забором были связаны опасности доставания духовной (от слова spiritus) пищи, то есть водки, которая есть всегдашняя радость — неостановимая никакими препонами в ее добыче. Дело в том, что купить флакон можно было лишь за пределами нашего лагеря. Чтобы сделать это, следовало облачиться в тренировочный костюм (в городе патруль), стремглав миновать кусты (по дороге туда и обратно) и у дыры в заборе не напороться на офицера (еще не выпившего и потому злого). По всем этим обстоятельствам я, в силу своей тучности и неповоротливости, за водкой не бегал. Многим поначалу казалось, что я и не пью ее.
          — Идешь в долю? — как-то спросил меня с брезгливостью уже прошедший армейскую службу пожилой курсант Космодамианский и удивился моему немедленному согласию.
          Когда бутылка была доставлена, мне первому предложили отпить, должно быть, полагая, что глоток будет не слишком жадным. Я же не отрывался от горлышка, пока не был остановлен воплем:
          — Эй, оставь чуток!
          На меня смотрели с изумлением. Заливисто хохотал Космодамианский. Он пил последним. Ему досталось меньше всех — по моей вине, — но, по-моему, он не только не был в обиде, но имел вид человека, совершившего счастливое открытие. Я неоднократно слышал потом, как он делился со своими приятелями:
          — А Бейлис-то! Даром что еврей, — хороший человек: водку жрет, как родной. (Потом, уже на гражданке, мы с ним часто поддавали.)
          И я опять чувствовал себя любимцем русского народа. В первый раз, когда я пил какао, меня принимали как выразителя национальных особенностей. Во втором, — когда я не поперхнулся водкой, меня любили за умение отойти от национальных стереотипов, что, кстати, было подтверждено в присутствии полковника Маслова, подслушавшего, как я многоэтажно матерился, промокший до нитки во время своего ночного дежурства под дождем.
          — Освоился! Молодец! — одобрил он и взглянул на меня без уже привычного мне презрения.
          A propos, я был выпимши, и полковник Маслов это знал.