Кошки в моей жизни / 21.06.2006

• Александр Бараш

          Когда учительница литературы Раиса Максимовна задала нам в шестом классе сочинение на тему «Мой друг», я написал о семейном коте Венике. Мне казалось, что это мило, но она рассудила иначе — и поставила «четверку». Для литературы в моем дневнике такое было экзотикой; так же, как и по математике, но с другой стороны успеваемости. Раиса Максимовна сочла подобный юмор бестактным: то ли по отношению к серьезности учебного процесса, то ли по отношению к себе. По-видимому, она не очень отличала себя-человека от своей функции.

          Веник, если называть вещи своими именами, другом мне не был. Он, судя по всему, относился ко мне с раздражением, придавленным общей лояльностью, поскольку я был частью семьи, структуры, обеспечивающей ему еду и жилье. В то же время он справедливо оценивал ситуацию: мы занимали близкие места — в самом низу иерархии. Я был младшим ребенком, он — домашним животным. Ниже могли быть только хомячки или рыбки. И создавались предпосылки если не для прямой конкуренции, то по крайней мере — для ползучих претензий и спорадического саботажа. Спал он всегда на моей кровати — и был очень недоволен, когда сгоняли. Это случалось редко, поскольку наши естественные периоды сна и бодрствования не совпадали. Таким образом, он вполне мог считать это спальное место своим, во всяком случае — не меньше, чем моим... типа посменная собственность. А в каталоге ненавидящих взглядов, которых я удостоился от различных существ на протяжении жизни, памятное место занимает — и его, кошачий, из начала семидесятых годов в квартале желтых пятиэтажек на Октябрьском Поле. Я с ним играл: заставлял прыгать с кровати на кровать, дергая перед носом фантиком на ниточке. Не гоняться за имитацией добычи он не мог: инстинкт. При этом он был уже не юн, грузен и неврастеничен. На потеху какому-то ребенку, который его не поит и не кормит, и вообще непонятно, зачем существует на свете, он — должен прыгать за бумажкой на ниточке, и никуда не деться, все это ужасно, какой-то тяжелый кошмар... Я чувствовал, что мучаю его, что лучше остановиться, но погрузился в первертное ощущение, даром что оно требовало только механического повторения движений: с-кровати-на-кровать, я хихикаю, он задыхается... И вот в какой-то момент он остановился, хрипя и отдуваясь, — и посмотрел мне в глаза. В его взгляде не было никакого обращения, призыва к действию, или угрозы, никакой коммуникации, а только — прямая ненависть, но на полную катушку, полнокровная и ясная, как явление природы.
          А ведь это я спас его от смерти, обнаружив на берегу пруда, где топили котят. Принес на ладони домой и уговорил родителей «взять к нам в кошки»... Ну и что? Если кто кому и обязан, то я — ему. Мы — им. Как в империалистическом лозунге романтических хищников: мы в ответе за тех, кого приручили, — люди за домашних животных, белые — за черных, евреи — за этические критерии в религии, женщины — за мужчин, домашние животные — за людей, черные — за белых, этические критерии — за евреев, мужчины за женщин...