зима в моей жизни / 24.02.2006

• Ольга Мартынова
  Монетка в снегу

  1

  Зимой жить нельзя.

  2

  Поскольку всякая жизнь состоит из необходимости смиряться с тем, с чем смириться нельзя, то зимой жить можно.

  3

  Одно из возвращающихся воспоминаний детства:

  Ленинградский новостроечный двор завален свежим снегом. Мне лет восемь. Мы с подругой придумали игру: одна кидает назад через плечо монетку (примерно как это делают туристы у фонтана Треви или — с башмачком-лапотком — девушки в балладе Жуковского). Потом мы поворачиваемся и стараемся эту монетку отыскать. В еще не отяжелевшем и не слежавшемся снегу и щелки не видно (если монета, то щелка: словоупотребление человека, живущего среди автоматов). Но какое-то не иначе как наитие помогает отыскать нужную снежную кочку и вырыть монетку. Я думаю, это был единственный раз в моей жизни, когда я играла во дворе. Тем более на деньги.

  4

  Написав пункт 3, я иду по неожиданно завалившемуся снегом Франкфурту в университет. Там сегодня писатель Вильгельм Генацино (очень хороший, за границей пока малоизвестный) читает первую из пяти «лекций по поэтике» (это у нас что-то вроде ежегодной премии — приглашение прочесть «лекции по поэтике»). Получается, что не для студентов, хотя и их бы никто не прогнал, если бы пришли. Или так: если и для студентов, то они не приходят. Приходят не они.

  Снег здесь редкое удовольствие. Франкфуртская зима мягкая, как раз для тех, кто не любит зиму. Как раз для меня.

  5

  Вильгельм Генацино говорит: Одним из самых важных подарков, полученных мной в детстве, из подарков, оказавших на меня самое большое влияние, был карманный фонарик.

  6

  Я думаю: сколько же текстов маниакально вырывают из (у) прошлого детские воспоминания своих авторов, притягивая внимание читателей единственно силой уверенности вспоминающего в важности вспоминаемого.

  7

  О том и речь. О том и речь Генацино. О том, что когда батарейка кончилась, а у него не было денег на новую, он отложил подарок, а через две недели обнаружил, что батарейка скопила энергию и фонарик слабо, но загорелся. О том, что вещи аккумулируют время. О стуле из позднего рассказа Беккета. О том, что любая вещь высвечивает (может высвечивать, наделена этим качеством) собранное в ней время. Незанятый стул, если на него долго смотреть, засветится одиночеством.

  8

  Я чувствую, надо бы объясниться по поводу Пруста. Генацино такой писатель (рыхлый, светловолосый, в очочках), что если бы мне предложили назвать писателя наименее похожего на Пруста, то я могла бы назвать его. И не только внешне. Но я не поэтому думаю, что Генацино прав, нисколько не смущаясь в своей речи зиянием мадлены. Пруст вскрыл механизм вспоминания. А тут речь о том, что никогда не забывалось, что было всегда на виду. Ни моя монетка, ни фонарик Генацино не объясняют, зачем это нужно — вырывать время из-под снега времени. Они говорят не о себе самих, но они и не инструменты. Они — подобия. Фонарик высвечивает что-то в комнате, так же поступает его владелец, когда сочиняет. Монетка есть, как есть мысль или образ до того, как придут слова. Слова — это отрытая монетка. О том и речь. Не о в(о)споминании, а о речи.

  9

  Почему-то я помню, что в день, когда был убит Джон Леннон, в Ленинграде был сильный мороз и много снега. Это тем более удивительно, что если бы мне пришло в голову написать сочинение «Джон Леннон в моей жизни», оно состояло бы из одного единственного предложения: «Почему-то я помню, что в день, когда был убит Джон Леннон, в Ленинграде был сильный мороз и много снега».

  10

  Читатель тоже находит оброненное им, затем и читает:

  11

  ...

  Вот выснеженная аллея
  (Что, смутно-глубоко белея,
  Во сне тяжелом замерла)
  Вздохнула, руку отвела...

  ...

  (Олег Юрьев)

  12

  Я думаю, что эта аллея — это аллея, аллейка, пересекавшая огромный пустырь. На этом пустыре неподалеку от Черной Речки, напротив кинотеатра «Максим», все время собирались что-то грандиозное построить — театр, выставочный зал, универмаг. По этой аллее мы, то есть автор стихов и я, возвращались от Димы Закса, жившего по другую сторону Черной Речки. Я помню ее только зимой, потому что летом дорога не замечалась, пахла сирень, торговал забравшийся в глубь микрорайона пивной ларек «для местных», граждане выгуливали своих скачущих — Вольф бы сказал, «как лани», или, в дурном настроении, «как крысы», — собак, а зимой было холодно и пустынно. Она, эта аллея, бежала летом рядом с нами, а зимой лежала, отведя руку, замерев.

  13

  Я никогда не спрашивала, она ли. Сейчас, я полагаю, и автор не сможет это с полной уверенностью подтвердить или опровергнуть. Но думаю, что я достала сейчас из-под снега брошенную им когда-то монетку.

  14

  Во Франкфурте выпал снег (см. пункт 4). Он возвращает городу цвет. Тис снова становится темно-зеленым, стена зоопарка — кирпично-красной, брошенная кожура банана — видна на снегу, а светофор становится нарядным. Но это вечером. Днем, конечно, снег и сам разноцветный.

  15

  Но только до тех пор, пока он не смешается с сыростью и грязью — тогда машины едут как бы по спинам огромных птиц, яростно бьющих из-под колес бурыми крыльями. Как беда.

  16

  А того пустыря, а значит, и той аллеи больше нет, кроме как известно где (см. пункты 11 и 12). Там построили кондоминиум, если я правильно употребляю это удивительное слово.