школьный урок в моей жизни / 10.12.2003

• Вадим Калинин

  Под маминой шубой запах духов. Сплю. Сперва проснуться, чтобы одеться вместе с мамой, потом забраться под шубу. Спать, пока не прокатится по ушам будильничный трезвон, пока не доберется до лица отраженный балконной дверью пыльный апрельский солнечный луч...

  
  

  Урок русского языка

  Зима. Сонная оторопь и дрожь, приятные слабые мурашки вдоль спины. Тетрадь с розовой мерзкой обложкой. На такой остаются пятна от пальцев. На такой возникают оценки. 5/2 в случае сочинения, 2 «с вожжами» в результате диктанта. «А в лодочке мы плывем, — говорит нараспев Оксана, высокая, худая, с красивым, слегка в грызуна, лицом учительница. — Камыш, смотри, Саша, камыш...». У Оксаны волосатые голени под чулками. Это мне нравится. «Хорошо бы, — думаю, — мочь входить в любой дом и смотреть, что у них за пластинки». И мнятся мне широкие цветные квадраты конвертов, мнится какой-то странный черно-оранжевый конверт с несуществующим альбомом Цоя. Мнится неведомая волшебная пластинка, которую слушает Оксана, в полупустой квартире своей спрятав мерзнущие свои волосатые ноги в шерстяных носках под халат.

  Среди предлагаемых для диктанта тем могут преобладать картины родной природы, богатые пунктуационно, падежно разнообразные. Следует следить, чтобы ученик в ходе работы не переставал воспринимать содержание диктуемого текста, иначе задачу диктанта можно считать выполненной лишь формально.

  «Скоро вечер, ты слышишь, Сережа, дрозд!» — перед лицом моим два огромных распахнутых глаза Оксаны, ресницы падают вниз, ресницы взмывают вверх. «Отель Калифорния...» — на выдохе шепчет Оксана. Рука моя одиноко, забыто выводит в тетради наискосок по всему листу: «Два петушка...»

  
  

  Урок физики

  Скучно, я делаю вид, что достаю бутылку, стаканы, ставлю на парту. Олег поднимает невидимый стакан, мы залпом пьем, морщимся. Коля жестами просит, чтобы «налили» ему. «Хуй!» — говорю я одними губами. Коля поднимает руку, трясет ей азартно. Фаина, пятидесятилетняя комсомольская дива, сотрудник горкома, безъядерный физик, замечает его: «Ну что еще, слушаю тебя, Николай». Коля встает в полный рост, поправляет кожаный галстук, очки, крашеную прядь, говорит: «Фаина Тихоновна, здесь распивают».

  — Калинин, — обращается ко мне Фаина. — Может быть, ты расскажешь нам, кто из ведущих физиков той эпохи был не согласен с теорией относительности.

  — Гернс, — отвечаю я.

  — Повтори, я не расслышала.

  — Франц Герман Гернс, 1850—1905 годы жизни.

  — Фаина Тихоновна, — лезет в разговор Коля, — вы не слышали о гениальном Гернсе, авторе теории симпатических сокращений? Ну, уж его учителя Доуэля Джей Пи вы никак не можете не знать.

  — Мы обязательно с Николаем сделаем доклад об этих ученых, — поддерживаю я Колю. — На десять минут, можем на больше, лично меня завораживает теория симпатических сокращений.

  — Садись, Калинин.

  — Фаина Тихоновна, — Коля не унимается, — можно вопрос по существу?

  — По какому существу?

  — Почему же, собственно, в космическом корабле и на земле время идет с разной скоростью?

  — Калинин, может быть, ты объяснишь Бурачёву?

  — Нет, я не смогу объяснить, я не уверен, что понимаю теорию относительности в полной мере.

  — Так-то, Калинин, физика — наука соображающая! Время течет по-разному, потому что часы в корабле и часы на земле нельзя сверить!

  — Спасибо, Фаина Тихоновна, теперь я хоть что-то понял.

  Чтобы вызвать среди учеников интерес к изучаемому предмету, необходимо импровизировать, сопровождая лекцию наглядными экспериментами, в полной мере используя имеющееся под рукой учебное оборудование. Допускается втягивать учеников в дискуссии, необходимо убеждать их не бояться становиться оппонентами самых основополагающих научных теорий.

  Ледяев полностью списал контрольную у Горохова, однако Горохов получил пять, а Ледяев три «с вожжами». Ледяев возмущен, он берет тетрадь у Горохова и несет ее Фаине как доказательство своей правоты. Как оказалось, Ледяев перепутал отдельные буквы и цифры.

  — Я тебя дифференцирую как злостного нахала! — говорит ему Фаина.

  — Даже в чистой воде можно найти букашек, — отвечает Ледяев.

  
  

  Урок химии

  Надежда очень жилистая и слегка покоцанная женщина, словно изъеденная реактивами. В классе стоит невнятный томный гул. Кто-то напевает Шевчука, Серега жрет какую-то жуткую дрянь. Грунвальд, приквакивая, отвечает что-то оскорбительное через плечо Бурачёву. Кузя на последней парте тихо и счастливо нюхает клей. Гусь страшно и неостановимо дрочит под партой, к ужасу и презрению сидящей с ним рядом большой и умной Поляновой. Чем больше формул появляется на доске, тем мне хуже. Безысходней. Я этого никогда не пойму, и не потому, что я глуп, ни хрена я не глуп, просто мне не хочется этого втыкать. Так же как Гусю не хочется, по большому счету, кончать, а Кузе свалиться, обдолбавшись, под парту. Гаврилов скорчил морду, будто что-то понимает. Ему черепа подарили набор реактивов «Юный химик». Мне никто таких наборов не дарил, и я не желаю ничего понимать. В частности, я не желаю понимать, почему Полянова всякий раз садится рядом с Гусем и злобно делает вид, что не видит жуткой дрочки. Я не желаю понимать, почему у меня при взгляде на толстую Полянову встает член. Я устал, мне нужно забыться, мне нужен воздух, или наркотик, или сострадание друга, или... Роняю ручку, лезу под парту. Под партой грубая плотная нога Поповой в кроссовках, шерстяном носке и серых колготках. Вдыхаю обожаемый запах женского пота. Провожу рукой по всей выпуклой поповской лодыжке, потом еще раз, грубей, настойчивей. Глупая, флегматичная, невменяемая Попова не против. Я нравлюсь ей, как телесериал, как корове мычание. Вылезаю из-под парты и теперь уже смело запускаю левую руку ей под юбку. В районе промежности колготки очень влажные. Мокрые дешевые колготки страшной тупой Поповой. Господи, я не желаю понимать, отчего у меня на все это стоит.

  При рассаживании учеников необходимо следить, чтобы взаимная симпатия не нанесла урона процессу усвоения знаний. Будет замечательно, если в вашей аудитории (классе) за одной партой окажутся ученики с разным уровнем способностей, вследствие чего «сильный» ученик сможет «подтянуть» «слабого», а отсутствие общих интересов не позволит им отвлекать друг друга по пустякам.

  В темном лифте уже наверное час мну гениталии Поповой. Она пыхтит и страшно потеет. Рука моя по локоть в ее выделениях, рот жадно облизывает ее широкое горькое (нечищеное, бля) ухо. Ловлю ее руку, кладу себе на член. Она нервически отдергивает широкую, красную, в цыпках ладонь. Вот дура недотыканная, думаю, прижимаюсь к ее жирноватому боку и кончаю себе в штаны. Господи, какая опустошенность, какая безъязыкость. Ебаный Готфрид Бенн, как ты прав. Нужно найти в себе смелость, нужно перестать быть трусом, перестать месить по подъездам дерьмо и прийти к толстой надменной Поляновой, прийти и упасть на колени, и целовать ее большие еврейские ступни. Ебаный Готфрид Бенн, ведь она одна в этой школе знает, кто ты такой.

  
  

  Урок НВП

  Стою в строю. На мне тельняшка с алюминиевым орденом Октябрьской звезды и джинсы. На коленке нарисован граненый стакан, наполовину полный кирпичного цвета влагой. Ниже подпись: «Полстакана артериальной крови». Равняйсь! Смирно! Все такое...

  Бурачев и Телек опаздывают на занятия. Они появляются из мужского туалета. Идут нарочито неприятной, развинченной походкой. За тридцать шагов до шеренги переходят на строевой шаг.

  — Товарищ полковник, — докладывает Бурачев, — курсанты Бурачев и Телек к занятиям прибыли.

  — По какой причине опаздываете? — задает вопрос полковник Свинцицкий.

  — Без видимых причин!

  — Занять места!

  Скучая в ходе занятий, рисую.

  — Чем занят, Калинин? — спрашивает полковник.

  — Производством изображений. — Стараюсь подражать Бурачеву, но выступаю явно слабей.

  — Что изображаем?

  — Кинжал и бабу голую.

  — Чем, по-твоему, Калинин, связаны кинжал и баба голая?

  — Фройдом! — чувствуя, что получилось, бледнею. Норадреналин хрено́в для драки.

  Неожиданно как для меня, так и для полковника весь класс начинает ритмично лупить линейками в пластмассовые дипломаты. Я чувствую, что это какая-то беда. Мне искренне жалко военного. Все лупят линейками в квадратные тамтамы и страшно бубнят в носы: «Ви а энималс!!!».

  Свинцицкий хочет забрать у меня дневник. Я устойчиво ощущаю глубокую несправедливость и суетность такого его поступка. Просто надо же ему кого-то отлупить, дабы обрести хотя бы иллюзию контроля над ситуацией. Я опираюсь о дневник всей пятерней. Он не может его выдернуть. Я слабей в пятнадцать раз, но у него не выходит. Полковник впадает в истерику и со всего размаха бьет по дневнику указкой. Я вовремя отдергиваю руку. Он пытается вырвать дневник, а не тут-то было, я снова всем весом налег на тетрадку. Вокруг беснуются назаретяне.

  — Что происходит?! — орет Свинцицкий в голос.

  — Неформалы мы, тусуемся тут! — отвечает ему Бурачев голосом спокойным, ясным и задорным.

  В первую очередь следует уделять внимание воспитанию в подростке чувства коллектива. Ощущение потребности в одобрении класса (отряда), возникшее у каждого ученика, является залогом дисциплины и успеваемости. Здесь первым подспорьем преподавателя может оказаться верно подобранная строевая песня или речевка.

  Стреляю в мишень. Помню совет отца, мол, не стоит участвовать в олимпиаде по стрельбе. Девять. Десять. Опять девять. На белом поле мишени кто-то написал слово «сперма». Напрягаю все чувства и попадаю в серединку «С», потом дважды между перекладинами «Е», потом «Р», и наконец «А».

  
  

  Урок английского языка

  Классная наша Нинушка больна, ее подменяет Вера. Узнав об этом, сначала вовсе хочу прогулять урок, потом думаю, а чего это собственно. Сажусь за последнюю парту. Вера входит в класс. Улыбаюсь ей. Она краснеет. Я бледнею, сладкое чувство. Вспоминаю, шепот ее: «Ой, что ж с тобой делать, я ж люблю целоваться». Урок идет, она все не смотрит на меня. Вспоминаю ее маленькое, чуть нелепое, бархатное тело. Ее влагалище, мокрое, пахучее и какое-то открытое. Вспоминаю, как, для того чтобы кончить, наконец, пьяным, думал о том, что мне пятнадцать, а ей сорок два, что у нее дочь младше меня на год. Странная «темная» нежность. Вспоминаю, как под утро она превратилась совсем в девчонку, и так с чудовищного похмелья, не спав вовсе, пошла вести уроки. Вспоминаю... Вера ведет урок... Думаю, что круто было бы жить с ней. Умная женщина, два языка знает, стихи пишет.

  . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

  Следующий раз прихожу к Вере вместе со своей Марийкой, чтобы склонить ее к любви втроем. Марийка в восторге от предприятия. Вера прогоняет нас. Она обижается... Долго жалею, что притащил Марийку.

  
  

  Выпускной бал

  Из какого-то странного упрямства не пью на выпускном. Брожу по пустым рекреациям, в обнимку с Галкой. Она в белом платье, я в нелепейшем сером пиджаке. Мимо пробегает Бурачев с бутылкой. Подмигивает нам: «Может, коньяковского?»

  В столовой из колонок хлещет «Любэ». В кабинете Свинцицкого дым коромыслом: обдолбанный Кузя, пьяный в ухо Телек тискает Грунвальд, Гаврилов в уебищном желтом шарфе обнял залитую чем-то зеленым гитару.

  На втором этаже в отдельный класс стащили парты. В их нагромождении Тихомиров жарит Марченко. Гусь как обычно притаился и дрочит. Мне душно, страшно. Выхожу на школьное крыльцо. Там под полной огромной луной тщедушный, кривоногий, с торчащими ребрами и выбитыми передними зубами Мозга сорвал с себя все, кроме трусов, и пляшет в стеклянной мелкой луже, кричит шепелявым козлиным дискантом: «Я сколу консил!»

  Перегибаюсь через перила. Совершенно трезвый, блюю в мокрую темноту.