Вот сюжет, заслуживающий внимания, хотя мне самому не совсем понятно, какова мораль. В подборке новых текстов Елены Костылевой, заказанной мною после ее недавнего вечера, обнаружилось, среди прочего, следующее стихотворение.

* * *

        Обратили внимание на пустую строку в середине? Возникновение ее мотивировано, как видно из текста, залипанием клавиши пробела. И вот открыв файл со стихами в режиме отображения специальных (не выводящихся на печать) символов, я обнаружил, что после слов "нажимаю пробел –" действительно следует длинный, вылезающий в следующую строку ряд символов пробела.
        Понятно, что при любой публикации – как на бумаге, так и в Сети – этот эффект невоспроизводим. Возникает соблазн порассуждать о специфических формах бытования текста, чувствительного к материальному носителю, – проблема, поставленная футуристами и теперь, в связи с компьютерной эрой, внезапно  вновь получившая актуальность. Но на самом деле, похоже, дело тут в другом.
        Понимание занятий литературой как абсолютно приватного дела порождает иную профессиональную этику. Императив подлинности вложенных в текст переживаний распространяется на уровни, несущественные или невозможные в тексте былых времен. Это впервые было отмечено (разными людьми) по поводу проникновения в тексты ряда авторов (прежде всего, Дмитрия Воденникова) значительного количества собственных имен, не выполнявших ни одну из привычных для поэтической традиции функций: не отсылавших к каким-то культурно-историческим контекстам, не работавших на звукообраз, аллитерационный орнамент, не формировавших постоянный в рамках текста образ адресата... – воденниковские имена (и, несколько по-иному, имена Дмитрия Соколова или Михаила Нилина), будучи в субъективном плане просто именами друзей и знакомых автора, попадали в текст в качестве свидетельств аутентичности отображения в нем авторской личности, поскольку в мире этой личности заведомо присутствуют реалии (в т.ч. люди), читателю неизвестные, непонятные и неинтересные.
        Но этот ход с именами мог быть если не прочувствован, то по крайней мере отрефлексирован читателем, замечен им. Следующий шаг в этом направлении – отметки подлинности, видимые только самим автором. Этот шаг и делает Костылева.
        Может показаться, что это все не ново. Приходят на память, например, истории о ранних стихах Брюсова, где были зашифрованы какие-то его домашние реалии, абсолютно непонятные стороннему читателю, не бывавшему у автора на квартире (так, знаменитое "Всходит месяц обнаженный // При лазоревой луне...", вызвавшее многочисленные саркастические комментарии современников, подразумевало вроде бы всего лишь отсвет, бросаемый реальным светилом на изображенное на синих печных изразцах, – впрочем, объясняя свои стихи, Брюсов часто лукавил). Однако там задача была обратная: сбить читателя с толку, представить ему нечто более или менее обыденное как ребус. Здесь же – читатель словно вообще не берется в расчет.