В 2021 году пять основателей проекта «Вавилон» — Дмитрий Кузьмин, Данила Давыдов, Вадим Калинин, Илья Кукулин и Станислав Львовский — учредили новую поэтическую премию, которая так и названа Премией «Вавилона». Согласно выпущенному ими пресс-релизу, «“Вавилон” был и остаётся, прежде всего, воплощением определённого подхода к поэзии — подхода, согласно которому базовой ценностью является различие и многообразие живых и развивающихся поэтических языков. В этой системе координат важнее всего авторы с наиболее самостоятельной художественной индивидуальностью, выражающие своё время особым неповторимым способом — хотя и прокладывающие, возможно, новую дорогу для определённого группового движения. Именно таким авторам мы, на основании всей их творческой работы в области поэзии, намерены присуждать нашу премию».

13 февраля, в условную дату основания проекта в 1989 году, был назван первый лауреат премии — Лида Юсупова. Каждый из пяти учредителей премии выступил со своим обоснованием этого решения.

        Данила Давыдов

        Поэзия Лиды Юсуповой законным образом прочитывается и в рамках документальной поэзии, и в рамках феминистической оптики (которая из оптики решительно переходит в практику). Более того, Юсупова предстает одной из наиболее значимых фигур, соотносимых с данными полями. Однако ее письмо довольно резко выделяется на общем фоне самой стратегией прямого поэтического действия: не только опыт субъекта оказывается отчужденным от самого субъекта, но и вообще любая форма прямого сопереживания здесь провоцируется жестом растождествления (а не отождествления, пусть бы сколь угодно условного, но тем не менее не вовсе изъятого из инструментария, с помощью которого современная поэзия воздействует на реципиента). Свидетельство, которое возможно передать словами, именно потому заведомо недостоверно: оно формулируется той стороной, которая заинтересована в умолчании и искажении, и более того — расчеловечивании противоположной стороны, лишении ее даже самой возможности быть субъектом («... у преступников и судей есть имена, а у жертв обычно лишь инициалы», — пишет Галина Рымбу в предисловии к книге Юсуповой «Протоколы»). В этом смысле перед нами нечто иное, нежели трансформация травмы в текст (опыт, как я уже сказал, остается принципиально отчужденным), — перед нами последовательная и бескомпромиссная критика языка насилия, который оказывается способом дальнейшего воспроизводства насилия. Как ни парадоксально, помимо актуальных критических и активистских практик здесь можно увидеть и не предусмотренный, кажется, концептуализмом, — впрочем, косвенно предвидимый Д.А. Приговым, — способ деконструкции языка, в котором место эстетического диктата властных языков культуры занимают уже социоантропологические аспекты языков власти, насилия и подчинения, которые приходится взламывать вместе с присвоенным и инкорпорированным в само тело подчиняющей машины фантомом обезличенной жертвы; но это и позволяет придать жертве новую субъектность, а реципиенту, вопреки всему, через негативность прийти к солидарности. Кажется, кроме Лиды Юсуповой мы не встретим никого, кто проводил эту головокружительную и без гиперболы страшную (в прямом, физиологическом смысле) операцию.

        Станислав Львовский

        Стихи Лиды Юсуповой представляются мне чрезвычайно важными для сегодняшней русской поэзии, — и для сегодняшней русской жизни. Поэтическая практика, явленная нам в «Приговорах» Юсуповой, многослойна: она работает одновременно на многих уровнях, по разным направлениям и с разным материалом. Уже очень много написано и сказано об основной теме Юсуповой, культуре насилия в современной России, — насилия обыденного, ежедневного и повседневного, никогда не начинающегося и не заканчивающегося. Жертвы этого насилия в наиболее радикальных (но и обыкновенных) его формах обретают в стихах Лиды Юсуповой, — нет, не голос, но нечто не менее — или даже более — важное: видимость, зримость.
        При том, что решения судов в России по закону размещаются в открытом доступе, почти все эти тексты находятся, парадоксальным образом, вне зоны видимости, а часто, будучи сканированными и нераспознанными копиями судебных бумаг, оказываются, при всей будто бы публичности, и буквально вне зоны находимости. Помимо технологии публикации на невидимость и ненаходимость этих свидетельств работает и то, что массив этих данных слабо структурирован, — документы, которые читает Юсупова, свалены по углам публичной сферы, как сваливают одежду в полуподвальных секонд-хендах. Наконец, по крайней мере, ещё один класс обстоятельств работает на то, чтобы документы эти были прочтены только теми, кто готов их целенеправленно и подолгу искать. Это обстоятельства языковые. Решения судов изложены, как правило, на самых уродливых диалектах канцелярита, призванных как будто обеспечить объективность, беспристрастность изложения («через отверстие в окне / образовавшееся в результате разбития стекла / открыли дверцу данного окна»). Сколько-нибудь длинное повествование в этом роде неизбежно и быстро истощает в читателе способность удерживать внимание, — а затем и способность понимать написанное. Массив документов, которые читает Юсупова, — а затем вместе с ней и мы, уже её читатели, — снабжён многоуровневой системой защит, прячущих эти документы на самом виду; превращающих различное в неразличимое; плодящих формулы речи, настолько оторванные от любой возможной фигуры говорящего, что и самый простой смысл сказанного не может в них удержаться.
        Говоря о том, что поэтическая практика Лиды Юсуповой работает одновременно на многих уровнях, я имею в виду способность автора пробиться сквозь прямое сопротивление документа или предотвратить его ускользание. Имею в виду, что тот лёгкий, — только необходимое, как у андерсеновского tinsoldat, — арсенал средств, которыми вооружена поэт Лида Юсупова, позволяет ей главное: возвращать обессмысленному смысл, а обезличенным — лица; делать невидимое — видимым, а сострадание — возможным.

        Илья Кукулин

        Самое известное произведение Лидии Юсуповой — «Приговоры», поэма или большой цикл стихотворений, написанные по материалам реальных приговоров по делам об избиении, унижении, убийстве, осуществленным по мотивам гомофобии или просто в ходе домашних ссор или каждодневной агрессии, повторяющихся ритуалов, когда более сильный и агрессивный унижает другого, физически более слабого. Обычно — более слабую. О «Приговорах» не раз писали; критики уже сравнивали это произведение с огромной документальной поэмой американского поэта Чарльза Резникоффа (1894—1976) «Свидетельство: Соединенные Штаты (1885—1915): Речитатив»: это произведение тоже написано на материале судебных процессов по тем делам, которые редко попадают в газеты, кроме разве что местных, выходящих в «городах без происшествий», по выражению О. Генри. Но сегодня важно сказать еще и об общей логике поэтической эволюции зрелой Юсуповой — от этапного для нее (как мне кажется) сборника «Ритуал C-4» (М.: АРГО-РИСК, 2013) к стихотворениям второй половины 2010-х, не только к «Приговорам», но и к другим — таким, как «Центр гендерных проблем» (2019). Насколько можно судить, важнейший мотив Юсуповой — это отчаянное стремление не допустить, чтобы чужие боль и унижение были забыты. Юсупова пишет такие стихи, которые не дают возможности чувствовать себя посторонним. Герои документальных — или, как минимум, стилизованных под документальные — стихотворений из книги «Ритуал C-4» — часто люди психически неадекватные и неуравновешенные. Или просто очень одинокие. Что у них на душе — интересует только психиатров, и то лишь в тех случаях, если такие люди совершают преступление. Персонажи «Приговоров» и вообще новой поэзии Юсуповой — люди, которых в привычной социальной логике можно было бы назвать заурядными, но Юсупова для того и пишет, чтобы само слово «заурядный» перестало работать: каждый/каждая из них пережил/а свою историю обид, боли и унижений, и именно эту историю следует помнить. Мир, в котором индивидуальная боль императивно не должна быть забыта, приходит на смену прежнему порядку вещей, где такое забвение воспринималось как трагическая норма существования: «Слезы людские, о, слезы людские...» (Фёдор Тютчев). Но менее всего Юсупова призывает к погружению в меланхолию от созерцания повседневных бед. Необходимой оборотной стороной памяти для Юсуповой (как показывает в своем эссе о «Центре гендерных проблем» поэт и критик Юлия Подлубнова) становится право — и возможность — для каждого/каждой забыть себя, прийти в восторг, отдаться потоку счастья.

        Вадим Калинин

        Я влюбился в творчество Лиды Юсуповой много лет назад. Лида такой автор, которого можно либо остро любить, либо яростно ненавидеть, либо настойчиво игнорировать. Спокойно уважать или же сдержанно ценить ее тексты не выйдет. Когда я впервые увидел сначала прозу Лиды, а потом и её стихи, помнится, я подумал: «Вот автор, который остро нужен русской литературе прямо сейчас. Автор, создающий искренний, чувственный, интересный, экзотичный, яркий, цветной, искрящийся текст». Я тогда ждал, что тексты Лиды очень скоро сделаются крайне популярны. В них есть то, чего практически нет в современной серьезной русскоязычной прозе и поэзии: искреннее, жадное любопытство к яркой прелести мира и жизни.
        Большинство хороших современных русскоязычных авторов жить не слишком любят. Лида любит «жить и летать». Это главное для меня в её работах.
        Феминистическое письмо... Документальное письмо... Всего этого, на мой вкус, сейчас избыточно много. А вот чувственных, ярких, жизнелюбивых текстов, имеющих достаточное качество для того, чтобы называться «большой литературой», я сейчас практически не встречаю. А ведь я их специально ищу.
        В общем, я люблю Лиду за то, что она, как никто другой, любит жизнь. И она умеет передать читателю свое сверкающее жизнелюбие.

        Дмитрий Кузьмин

        Моё знакомство со стихами Лиды Юсуповой началось четверть века назад с тоненькой книжечки под названием «Ирасалимль», подвернувшейся мне не то в «Борее», не то в приснопамятной книжной лавке «19 Октября». Составившие её миниатюры ни в чём, казалось бы, не походят на антологию эмпатии (к суицидально настроенным сиротам Петербурга, жертвам серийных убийц, рамолическим пенсионеркам Торонто, бандитам и ВИЧ-инфицированным маленькой латиноамериканской страны Белиз) в сборнике «Ритуал C4», на страшные исповеди сборника «Dead Dad» и чудовищный эпос «Приговоров». Но на самом деле общее есть. Уже в стихах 1994 года инвариантом существования представало насилие: «организм нанизывается на жизнь». Уже тогда в фокусе внимания оказывалось обострённое переживание телесности, физиологическое без эротического, движение физраствора и плазмы «в прозрачных моих стеблях»: эта растительная естественность плотского для Юсуповой благостна, а не враждебна, всё душевное и духовное должно нарасти дальше. И уже тогда возник очевидный, казалось бы, но каждый раз бьющий у Юсуповой наповал приём избыточного повтора, зависания на одном и том же, от которого сперва, как обещал Введенский, мышь (и с нею мир) «начнёт мерцать», а потом случится прорыв к подлинному чувству и подлинному пониманию:

                Аида Давыдовна алло
                ло ло ло ло
                полночь холод

— это уходящее в бесконечное эхо «алло» барахлящей междугородной или международной телефонной связи так же раскатывает на весь простор читательского внимания ледяную обреченность одиночества старой женщины, как спустя четверть века без конца повторяющаяся в одном из самых страшных «Приговоров» фраза про влагалище, которое «не является жизненно важным органом», заколачивает читателю в голову представление о беспросветной обреченности женщины в мире, устроенном по законам патриархата. И вот эта способность удержать внутреннюю цельность, двигаясь по жизни с широко открытыми глазами и вбирая в себя новое и важное, ни от чего не отворачиваясь, — дорога́ мне в Юсуповой больше всего.