помню
много лет назад
на даче, на бугре,
говорили мне мои киевские тетушки
одна жгучая, уже крашеная, правда, брюнетка
с острым носом гражданки шапокляк
и огромными пафосными очами
вдова поэта
другая – голубоглазая блондинка
в свое время угнали в германию, но благополучно не опознали
а я тогда – в такой модненькой газетной рубашечке,
доставшейся от кузена.
Говорили: знаешь, где у тебя сердце –
с какой стороны?
ну конечно, не знаешь –
здоровый ребенок.
Теперь знаю. Только оно все время где-то
совсем не там.

Вырядилась, точно народная артистка
или директор овощной базы,
и знай себе разоряется.
как только сама от себя не устанет

крашенная в медно-рыжий
в черном, с драгим камением
сливки с прекрасной эпохи
шарфик шелковый – прямо из парижа
пронесла себя, с надменным недоумением,
сквозь вялый гул предбальной суматохи,
наклонилась – и щекой по щеке
и мятный шепот в ухо
и требовательный, душу тянущий,
на темной лестнице. и в такси налегке
и душистые простыни. и ведь не спьяну же
но наутро – ни сном ни духом.

ха! она ж холодна, как лед
на нее только издали любоваться и можно

вот она – захудалая моя весна
ветеранов свозят в столицу
драконовым гребнем по пустырю жжет траву детвора
красят бордюры решетки бронзовые имена
чистят песочком каменные лица
тянет жареною картошкою по дворам.
Притулился меж нечеловеческими громадами
новой кирпичной рассады
белый ванильный салатовый
поселок пятидесятых
пряничные балкончики фонтана кафельная колыбель
мальчик на трехколесном. дребезжит.
поджарый кобель
наискосок задумчиво пробежит
через трамвайный круг
тетенька сидит на трубе
полирует ногти. И вдруг
цок-цок по улочке
лисичка с сумочкой
и сердце мое, сердце-шмерце,
кивает само себе, что малая дурочка,
и стекает каналами тайных подкожных венеций
и капает чем-то горячим на тротуар,
контурируя пурпуром бензинный муар.

да, женщина ухоженная
хорошо умеет себя раскрашивать
такой, должно быть, мужчины
оборачиваются вслед

осунувшись сердцем на четыре карата
едва не сгинув к тетке в саратов
истончив все известные волоконца до́нельзя
нацедив чашицу голубых кровей
только и умея теперь, что ходить по лесу
собирать с асфальта мерзнущих червей
стылой весною осенью сирою
на черно-желтых счетах в сельпо
сижу калькулирую:
мне будет ли по
ночному трезвону
спазму ее, выгибу-вдоху-стону
за каждые две слезинки
за морщинки у рта
за взлелеянную в чудесной корзинке
да пущенную за ненадобностью на ворсинки –
Ни черта.

да не лезьте вы, на что вам такой цирк
один самодур, другая истеричка
вполне стоят друг друга

злая зазноба моя –
нет, не такая, дороже на три рубля
точеные колени – сглатываю – в складках скользящей ткани
высокая грудь за черными кружевами
лучезарные заклепки на немыслимых каблуках –
опять ушла – вся в духах и звонках –
мимо меня, неумелого кюхли,
покупать себе двадцать пятые туфли
видите ли

этакая стерва
ноет, ноет
а ведь всех переживет

сердце мое – нервическая балерина,
рискующая споткнуться о зернышко ячменя.
и пусть, как всегда, обдурены мы,
для счастия хватит долечки мандарина, –
ее недлинными, свеженаманикюренными –
очищенного – для меня.

ну да, есть у нее слабость –
фактурные мущинки
а так, в сущности, веселая же тетка

в замшевой ласке, томной улыбке
льняного выреза, охристой челке
мой мотылек увяз
в мнительно-зыбком
пепельном шелке
в карем золоте ее глаз
я – тухлая рыбка
лежу в газетке, на всеми забытой полке
тухлая рыбка. а в брюшке – алмаз.