Замкнутая в человеке энергия тычется в невозможность. Ей нечего сказать, но и оставаться неска́занной она не согласна. Пока нет способа воплощения мысли, нет и самой мысли. Пока нет ребенка, ребенка нет. Нельзя родить дитя с заранее установленными чертами лица. Нельзя "придумать" мысль и следом ее записать. Потому в каждом создании – неизбежность новизны.

        Потому нет правил стихосложения. Вы в своей энергетике не соответствуете никому, но именно она и определяет ритм, скорость, связность, образность вашего повествования. Требовать от раннего Пастернака логичной и упорядоченной речи нелепо. Молодой и, простите, страстный человек слов для любовных бормотаний не выбирает. Пусть бормотания. Избыток жизни – сам себе смысл. Но именно потому, что он – избыток и переливается за край жизни, становясь словно бы внешним по отношению к ней. По сути – к себе же.

        "Смысл мира должен находиться вне мира, – писал философ. – (...) Если есть некая ценность, действительно обладающая ценностью, она должна находиться вне всего происходящего. Ибо все происходящее случайно. То, что делает его неслучайным, не может находиться в мире, ибо иначе оно бы вновь стало случайным".

        Академически-анемичный Адамович никогда не примет Цветаеву. Идея поэтической дисциплины, которую он проповедует, может возникнуть и из собственной немощи. Нравственность – легкий удел мертвых. (Либо, как известно: "В Петербурге нравственность гарантирована тем, что летние ночи светлы, а зимние холодны"). Глупо ссылаться даже на современников, вертясь на парте и подглядывая в их тетрадки, тем более – на Пушкина, который свою контрольную давно сдал и вышел. В этом "классе" нет двух одинаковых вариантов. И если Адамович заглянет в тетрадку Цветаевой и увидит, допустим, формулу энергии – помните? – Е = "эм" "цэ" (квадрат), он все равно ее не поймет. Потому что эМ. Цэ. – это Марина Цветаева.

        Если же записать латиницей, как положено, но прочесть по-русски – Е = МС (квадрат) – то – Мария Степанова.
        Уместна эта шутка или не слишком, но речь о М. С. и ее энергетически замечательных стихах.

        Не случайно одна из ее первых книг "О близнецах" начинается словом "негр".
        С простодушной точки зрения "бледнолицего брата" негр создан, в сущности, невероятно: в его чертах очевидная чрезмерность: чудо природы и сгусток энергии (и буквенно, кстати, тоже: "негр" влит в "энергию").
        И в стихотворении, бегло цитирующем нашего африканца ("мороз и солнце", "еще ты дремлешь") и таким образом принимающем крещение в эфиопской речке Сороть, немедленно начинаются орфографически-синтаксические причуды.

Вот кожа – как топлёно молоко.
Мороз и солнце над ее долиной.
Стемнеет, кругол, куст неопалимый.
Хребет хрустит, и тень под кулаком.

        Просторечное "топлёно" (попутно входит няня), затем вдруг этот мускул: "кругОл", – и куст запечатлен, – мускул, который ощутим в согнутой руке, подпирающей щеку, – заодно видишь хрестоматийный портрет юного Пушкина в белой рубашке, – "и тень под кулаком", – и через несколько строк великолепно и быстро, с пропуском гласной ("полмертвую"), расправленная кисть:

Полмертвую рукой расправлю кисть
Листом капусты, что зубами грызть.

        Гранит науки поэзии, грызомый, как могла бы сказать Мария Степанова, поэтом, неизбежно связан с Пушкиным. Как "в гранит одетая Нева". В нашем случае не только потому, что его строки то и дело мелькают в стихах, но в более существенном смысле. В том смысле, что и тому и другой говорится всласть –"муза эта ловко за язык вас тянет...", – в смысле точности состояния и свободы ее воплощения.
        Есть и другое родство.
        У М. С. мелкозубая щучка правописания (и даже не столь мелкая: допустим, эпитета) принесена в жертву сорвавшемуся, свободному слову, – на мой взгляд, точности куда большей. ("Неправильный, небрежный лепет,/ неточный выговор речей/ по-прежнему сердечный трепет/ произведут в груди моей...", А. Пушкин, "Евг. Онегин"). Говорят ведь: "Сорвалось с языка". При этом часто добавляя: "простите", – такое слово бьет не в бровь, а в глаз. Зато оно бывает почти физиологическим продолжением автора, его существа, оно, бестелесное, обретает правдивость тела.

Беженкой молодою
Тешусь проточной водою,
Пеной обшарпанных ванн,
Сладостно подвывая,
Сквозняку выдавая
Локтей и колен острова.
И десять – на кафеле – синих, как пламень –
Блестящих ногтей ноговых!

Любуюся на "ногти ноговые", Мария, как на снеги снеговые! (В. Г.)

        "Неужели я настоящий и действительно смерть придет?" – "Дано мне тело, что мне делать с ним?" (Мандельштам) – "Как же себя мне не петь,/ Если весь я –/ Сплошная невидаль,/ Если каждое движение мое –/ Огромное,/ Необъяснимое чудо./ Две стороны обойдите./ В каждой/ Дивитесь пятилучию./ Называется "Руки"/ Пара прекрасных рук!" (Маяковский) – "Я, я, я. Что за дикое слово!/ Неужели вон тот – это я?" (Ходасевич)

        Классические цитаты, подобные этим, можно продолжать без конца, – это не только азбука читателя стихов, но и азбука самой поэзии. "Так начинают жить стихом". Удивление себе, своему телу как своему и не своему одновременно, а там и миру, понятному и непонятному, уютному и чуждому вместе, – все эти "удивления" превосходно дышат в стихах Марии Степановой:

Как на блошином рынке тряпку счастливу,
Вдруг себя обнаружишь – ах, хороша!
То растянусь, то сожмусь я аккордеоном,
То побегу, то рыдаю, – умею все!
И разлетишься, не зная, чем бы потрафить,
Схватишь – роняешь, сядешь – и снова вскочишь,
Да и стоишь, как царский дуб за решеткой,
Ах, междустрастья в сладостном промежутке.

        Ужас и счастье формы, несущей в себе неведомое содержание (и наоборот), именно ужас и счастье – нераздельно. (Помните, пушкинская Татьяна: "Что ж? Тайну прелесть находила/ и в самом ужасе она"). В "Песнях северных южан", пытаясь передать странную эту связь ужаса и счастья на уровне сюжета, автор с блеском решает и формальную задачу: приручение строки, добывание ее естественности при любом акробатическом выверте. Как и в цикле "Другие": "А в письме про новости здоровья/ Про пускай себя поберегу" ("Беглец"); "Он зубом грыз и бил в нее рукой/ При том же результате никакой" ("Муж"); "Над вечерним бугром, как невидимый вальс/ Комариный собор широко завивальс" ("Собака").

        Клавиатура упоминаний М. С. столь же широка, сколь страна моя родная, и там, не зная, где еще так вольно дышит человек, она вспоминает Лермонтова ("Лежу, белея одиноко"), или Мандельштама ("Садится солнце. Седина столицы..."), или...
        Но просо литературоведческой прозы я оставляю воробьям и репортерам: клюйте, там есть чем поживиться. "Я клавишей стаю кормил с руки..."

        Кстати, в "Импровизации" Б. Пастернака написано по-степановски и о ней: "И птиц из породы люблю вас,/ Казалось, скорей умертвят, чем умрут/ Крикливые, черные, крепкие клювы".
        Как Б. П., она порой врывается в стихотворение и словами, находящимися в неустанном эротическом движении, творит акт любви, и так же, как Б. П., она возникает в стихотворении – стихотворением – как неосмысленное энергетически-природное явление, не имеющее плана и готовое к импровизации.

        Знает ли она, чем это кончится:

Возвращаясь с овощного рынка,
Упаду я, сумкой перегнута.

        Или:

Прекрасен трамвай, испещренный рекламой,
Как шкура пятнист.

        Или:

Дивана – смирной, бурыя скотины,
Я к боку льну, переживая тем,
Что вот уже и слезы некатимы
И – изживотный голос нем.

        Я не думаю, что знает что-то наверняка, кроме того, что голос – "изживотный".
        Это тот минимум, без которого поэта нет, но я не припомню, чтобы у кого-то он был в таком избытке. В нем столько жизни и счастливого здоровья, что я обозначил бы его термином, обратном медицинскому: сердечная избыточность.

        Мария Степанова провидчески написала:

И как воздух из недер шара,
Выпускает себя душаа.

        Провидчески, потому что не могла знать неопубликованных, оставшихся в черновиках строк Уоллеса Стивенса:

And a soul like a punctured sphere
Lets itself out in the air-r-r-r.

        это буквально то, что у М. С., и, как у нее, в конце – что кажется совсем невероятным – от широты души продленное звучание.

        И вот вам пример встречного провидческого чутья: великий Уоллес Стивенс, лет за сорок до рождения Марии Степановой, сказал о её творчестве: "Язык веселится поэзией", – и оказался прав.

Сентябрь 2004 г.